Проза

«Иван Яковлевич широко зевнул, лениво почесал грудь и нахмурился — под правым соском пальцы нащупали нечто постороннее. Хмыкнув, он прошел в ванную и посмотрелся в зеркало. Так и есть, на правой грудной мышце виднелась какая-то крохотная — не больше булавочной головки — чёрная точка. Родинка, что ли? Так вроде раньше не было. Кольнула неприятная догадка: уж не подцепил ли он на подмосковном “пленэре” клеща?..»

«Коты у меня довольно отважные, даже собак они опасаются не очень — знают, что убегут и вмиг смогут вскарабкаться на сосну или березу, которые стоят вдоль нашей поселковой дороги плотным строем и отделяют ее от речки. По-настоящему мои коты боятся только грома небесного и включенного пылесоса. И в том, и в другом случае они за считанные секунды бесследно исчезают в доме и потом долго-долго не выходят из своих тайных укрытий. То есть мои коты боятся электричества, как грозового, так и заставляющего работать пылесос. Что ж, я понимаю котов — я тоже побаиваюсь электричества, впрочем, как и всего непонятного, а чем старше я становлюсь, тем непонятного все больше и больше…»

«Будущий вид наш, без сомнения, достоин кисти самого Верещагина или Рубо: на голове шапка, на плечах — шинель, поверх нее — портупея; ремень на поясе, на котором висят подсумок для трех рожковых магазинов, подсумок для двух гранат, чулки химзащиты, фляга, штык-нож, сзади — саперная лопатка; за спиной автомат и зеленый вещмешок с мыльно-рыльными принадлежностями, парой зимних портянок, котелком, кружкой, плащ-палаткой, ОЗК и сухпаем; к самому рундуку также привязаны фуфайка и ватные штаны (это на ночь); и, наконец, на ногах — сияющие угольно-черной чистотой сапоги. Спать будем в шалашах, для чего беру с собой шерстяные носки. Надо еще помозговать, брать ли присланное теплое белье, ввиду того, что третья наша стоянка будет на болоте. Лишнее, понятно, брать не хочется…»

«…с одного бока под еловой кладкой обосновалась мышиная семейка, а с другого бока — ежик. Скрутил себе гнездо из волосинок, что обронили в поле хвосты лошадиные, добавил перышек, что повыбрасывали из старых скворечников озорующие вороны. Стал жить-поживать. Волнуемый духом мышиным, не раз пытался просунуть он свое острое рыльце к мышкам, чтобы позавтракать одной-другой. Однако те, поселившиеся первыми среди жердей, не давались ему в зубы. И не покидали свой дом, на строительство которого потратили немало сил. Храбрая семейка шевелилась себе, работала — рыла норки и отнорки, попискивала, выходя подышать свежим воздухом. Ежик, слыша беспардонные шорохи, волновался. Фыркал, досадуя на свою толщину, которая мешала ему подлезать под кладку. Потом ему надоело переживать попусту, и он улегся поспать — на всю зиму...»

«— Публика здесь разная, брат, — поморщился Каранда, пока мы шагали через вестибюль, полный народа. — Могут и навредить; если не сейчас, то потом обязательно припомнят. К тому же закон о наёмниках никто не отменял. — Ах да, да… — вспомнил я, как недавно нашего товарища с позывным Гек по суду отдавали Украине. Но слава Богу, не получилось, нашлись верные люди, сняли его с поезда в Белоруссии и спрятали где-то на севере. — Так и меня могут, — сказал я подкупающим голосом. — А тебя-то за что? — удивился Каранда, который всегда намекал, что на Украине у кого-то есть привилегии. — Ты воевал за свою родину…»

«…Белый, дымчатый свет заполнил нашу комнату, и все очертания стали в ней мягкими, все плоскости — матовыми, и мне казалось, что свет этот источает Ольгина одежда, и он становится всё мягче, живее от сумерек. Глаза у Ольги стали темными, точно сгорели в сухом огне — обиды ли, гордости — не знаю. Я разве виноват в том, что у нее провел хоть и “просто так” ночь мужчина? И разве я не справедлив в своей ревности — что мне до того, что ему надо “оформить” какую-то там бумагу, пусть даже и для развода?..»

«В 2006 году не повезло все-таки уже самой Наде — в Куршевеле она нарвалась на миллионера из бывших «новых русских». Вроде бы таких отмороженных психов отстреляли в России еще в 90-х или начале нулевых, но этот почему-то выжил. В общем, когда Надя в Россию вернулась — он, Витя Кит, от нее не отстал. Как-то раз Надя сидит вечером на диване, голову руками обхватила и стонет: — Гадина, гадина!.. Грязная, бешеная собака! …И что делать, спрашивается? Ответ совсем простой получился — бежать. Куда?.. В Березовку. Там у нас с Надей целая туча дядьев и теть плюс бабушка Таня. Уехать, конечно же, нужно только на время, а когда все уляжется — вернуться…»

«Ели мы и берёзовый мох: можно было только зелёный, желтоватого цвета — нельзя, ядовитый. Мох при варке разваривался и получался студень. Ели мы и корни камыша. Нарезали его тонкими пластинками и варили, называя лапшой. Но иногда к нам пробивались наши самолёты с продуктами питания, медикаментами, боеприпасами и почтой. Когда самолёт прилетал, это было большим праздником. Мы не чувствовали себя забытыми. В нас росло и крепло чувство веры, что скоро одолеем проклятого врага. И хотя было голодно, не падали духом и не прекращали диверсионных работ…»

Как все были воодушевлены, как связывали — и справедливо! — надежды избавиться от Версаля с Адольфом. И остановиться бы где-нибудь в 36 году… Сказать бы мне вовремя этого лендлера: Адольф, ты свое дело сделал, доделаешь и уйди.

Бараны дурно пахнут, им самим, впрочем, это по душе, бараны умеют общаться, и оттого мудры поголовно, блеяние, по их разумению, высшая форма речи, они уверены, что все вокруг исключительно бараны, иного не дано, в этом убеждении и пребывают, ибо никому до них нет дела, разве что стригалям.

Когда он вернулся из туалета, Катька уже раскинулась поперёк гостиничной кровати, щупальцами разметав длинные конечности и мягкие светлые волосы. Он не попытался её сдвинуть. Постоял, посмотрел, бесшумно ступая по мягкому ковру, сложил сумку, оделся. Собрал по карманам и вытащил из бумажника всю наличность — получилась толстая пачка — положил на тумбочку и, стараясь не скрипнуть тяжёлой дверью, вышел.

В эти последние годы своей жизни, когда попытки террористов убить царя приобрели серийный характер, Достоевский сблизился с видными деятелями консервативного направления. Тогда же прозвучало и его предупреждение о том, что «социализм полностью уничтожит христианство и цивилизацию. Антихрист придет и на какое-то время победит».

Я пригласил ее в свою мастерскую. И, к моему удивлению, она согласилась. Хотя я солгал — никакой мастерской на самом деле у меня не было, а пригласил я ее к себе домой, по совместительству — в мастерскую.

В моих снах я всё еще ищу её. Я сажусь в трамвай на Среднем проспекте и сначала трамвай полон. Потом я остаюсь одна в дребезжащем ледяном вагоне, и мои пальцы примерзают к железным заиндевелым перилам. Я приезжаю в огромный, насквозь промёрзший дом без дверей и бьюсь всем телом о его окоченевшие стены, грызу зубами кирпичи и рою руками чёрную ледяную землю.

Косматый говорящий зверь сидел вразвалку и медвежьими глазами смотрел на его шею. Большой ленивый тигр с маленькой мордочкой домашней кошки. На изгибах звериного тела бархатно рассыпались по шерсти свежие чёрные полоски.