Проза

«…с одного бока под еловой кладкой обосновалась мышиная семейка, а с другого бока — ежик. Скрутил себе гнездо из волосинок, что обронили в поле хвосты лошадиные, добавил перышек, что повыбрасывали из старых скворечников озорующие вороны. Стал жить-поживать. Волнуемый духом мышиным, не раз пытался просунуть он свое острое рыльце к мышкам, чтобы позавтракать одной-другой. Однако те, поселившиеся первыми среди жердей, не давались ему в зубы. И не покидали свой дом, на строительство которого потратили немало сил. Храбрая семейка шевелилась себе, работала — рыла норки и отнорки, попискивала, выходя подышать свежим воздухом. Ежик, слыша беспардонные шорохи, волновался. Фыркал, досадуя на свою толщину, которая мешала ему подлезать под кладку. Потом ему надоело переживать попусту, и он улегся поспать — на всю зиму...»

«— Публика здесь разная, брат, — поморщился Каранда, пока мы шагали через вестибюль, полный народа. — Могут и навредить; если не сейчас, то потом обязательно припомнят. К тому же закон о наёмниках никто не отменял. — Ах да, да… — вспомнил я, как недавно нашего товарища с позывным Гек по суду отдавали Украине. Но слава Богу, не получилось, нашлись верные люди, сняли его с поезда в Белоруссии и спрятали где-то на севере. — Так и меня могут, — сказал я подкупающим голосом. — А тебя-то за что? — удивился Каранда, который всегда намекал, что на Украине у кого-то есть привилегии. — Ты воевал за свою родину…»

«…Белый, дымчатый свет заполнил нашу комнату, и все очертания стали в ней мягкими, все плоскости — матовыми, и мне казалось, что свет этот источает Ольгина одежда, и он становится всё мягче, живее от сумерек. Глаза у Ольги стали темными, точно сгорели в сухом огне — обиды ли, гордости — не знаю. Я разве виноват в том, что у нее провел хоть и “просто так” ночь мужчина? И разве я не справедлив в своей ревности — что мне до того, что ему надо “оформить” какую-то там бумагу, пусть даже и для развода?..»

«В 2006 году не повезло все-таки уже самой Наде — в Куршевеле она нарвалась на миллионера из бывших «новых русских». Вроде бы таких отмороженных психов отстреляли в России еще в 90-х или начале нулевых, но этот почему-то выжил. В общем, когда Надя в Россию вернулась — он, Витя Кит, от нее не отстал. Как-то раз Надя сидит вечером на диване, голову руками обхватила и стонет: — Гадина, гадина!.. Грязная, бешеная собака! …И что делать, спрашивается? Ответ совсем простой получился — бежать. Куда?.. В Березовку. Там у нас с Надей целая туча дядьев и теть плюс бабушка Таня. Уехать, конечно же, нужно только на время, а когда все уляжется — вернуться…»

«Ели мы и берёзовый мох: можно было только зелёный, желтоватого цвета — нельзя, ядовитый. Мох при варке разваривался и получался студень. Ели мы и корни камыша. Нарезали его тонкими пластинками и варили, называя лапшой. Но иногда к нам пробивались наши самолёты с продуктами питания, медикаментами, боеприпасами и почтой. Когда самолёт прилетал, это было большим праздником. Мы не чувствовали себя забытыми. В нас росло и крепло чувство веры, что скоро одолеем проклятого врага. И хотя было голодно, не падали духом и не прекращали диверсионных работ…»

Как все были воодушевлены, как связывали — и справедливо! — надежды избавиться от Версаля с Адольфом. И остановиться бы где-нибудь в 36 году… Сказать бы мне вовремя этого лендлера: Адольф, ты свое дело сделал, доделаешь и уйди.

Бараны дурно пахнут, им самим, впрочем, это по душе, бараны умеют общаться, и оттого мудры поголовно, блеяние, по их разумению, высшая форма речи, они уверены, что все вокруг исключительно бараны, иного не дано, в этом убеждении и пребывают, ибо никому до них нет дела, разве что стригалям.

Когда он вернулся из туалета, Катька уже раскинулась поперёк гостиничной кровати, щупальцами разметав длинные конечности и мягкие светлые волосы. Он не попытался её сдвинуть. Постоял, посмотрел, бесшумно ступая по мягкому ковру, сложил сумку, оделся. Собрал по карманам и вытащил из бумажника всю наличность — получилась толстая пачка — положил на тумбочку и, стараясь не скрипнуть тяжёлой дверью, вышел.

В эти последние годы своей жизни, когда попытки террористов убить царя приобрели серийный характер, Достоевский сблизился с видными деятелями консервативного направления. Тогда же прозвучало и его предупреждение о том, что «социализм полностью уничтожит христианство и цивилизацию. Антихрист придет и на какое-то время победит».

Я пригласил ее в свою мастерскую. И, к моему удивлению, она согласилась. Хотя я солгал — никакой мастерской на самом деле у меня не было, а пригласил я ее к себе домой, по совместительству — в мастерскую.

В моих снах я всё еще ищу её. Я сажусь в трамвай на Среднем проспекте и сначала трамвай полон. Потом я остаюсь одна в дребезжащем ледяном вагоне, и мои пальцы примерзают к железным заиндевелым перилам. Я приезжаю в огромный, насквозь промёрзший дом без дверей и бьюсь всем телом о его окоченевшие стены, грызу зубами кирпичи и рою руками чёрную ледяную землю.

Косматый говорящий зверь сидел вразвалку и медвежьими глазами смотрел на его шею. Большой ленивый тигр с маленькой мордочкой домашней кошки. На изгибах звериного тела бархатно рассыпались по шерсти свежие чёрные полоски.

Знаете, херр профессор доктор Лом, где я родилась? В Виннице, вот где. Это место непростое. Оно стоит на трех термических треугольниках. Вершина черного треугольника упирается в ставку Гитлера, вершина серого — в гроб с Пироговым. А белый треугольник показывает на могилу Уманского Хасида. Винницу еще называют Городом Трех Энергий. Там всегда повышенный радиоактивный фон, и ученые не могут понять, в чем дело.

Любая дорога ― любая, но, по моему чувству, железная особенно ― едва ли не автоматически приводит человека в состояние надежды (на что ― это уж сам подставь), ― надежды как внутренней структуры: она ― пространство инаковости и движения посреди любой статичности ― живое доказательство и воплощение того, что «всё ещё может быть иначе».