Проза

«…Земля под ногами усыпана яркой, осенней листвой. В стихах часто сравнивают ее со словами. Да и правда — в иных листьях таится сила, способная закрепить слова на бумаге на многие столетия. Люди, еще что-то пишущие, теперь знают, что с их бумагами может случиться то же, что и с пропавшей грамотой у Гоголя. Разбирая свои блокноты времен школьных и студенчества, я все чаще замечаю: местами исчезли мелкие буквы, строчки, а то и целые листки…»

«Когда Коля уходил на фронт, мне было девять и я играла и пела вместе с ним. Потом всю войну играла по госпиталям на его гитаре и чуть-чуть пела. Раненым нравилось. Девятого мая сорок пятого года мы все смеялись и плакали от счастья. А потом выяснилось, что в тот день наш Коля погиб в Праге. И в тот же день украли его гитару…»

«Эта профессия шла ему — какой-то он кругленький, маленький, рыжий в желтизну, как цыпленок: видно, что в тепле, у печки, у котлов кантуется. Дневальному Андрею Ярцеву не нравился рыжий, как он называл сначала за глаза, а потом и в лицо молоденького нового жильца. Андрей Ярцев сам в бесконвойном лагере работал при столовой, носил воду в кухню на коромысле. И не любил поваров, нахальных, жадных, а может, и от того, что что-то неприятное, чужое, не барачное было в облике новичка…»

«Рабочие и беговые дни забиты до отказа. Только ночами опять звонил ипподромный колокол, а из пёстрой толпы выплывала серая сухая голова, приближалась, ржала тоскливо, скрывалась. Проносился он, сердечный, всегда мимо. Чудилось, будто в качалке сижу, а вот не могу до вожжей никак дотянуться. Глаза его часто видел: тёмные, тревожные, и будто в уголках слёзы дрожат. Просыпаюсь — щёки мокрые у самого…»

«Через полчаса Зоя Владимировна стояла возле окна в своем кабинете, нервно курила и смотрела, как ссорится на автобусной остановке парочка средних лет. Мужчина то и дело старался отвернуться от своей спутницы, та восстанавливала позицию и снова что-то сердито кричала ему в лицо. Наконец мужчина не выдержал и быстро пошел прочь. Женщина догнала его, рванула за рукав, но мужчина не остановился. Тогда женщина принялась колотить его кулачком по широкой спине…»

«Живот сводило от голода. За вокзалом в Карлсруэ Мария села на скамейку и достала три дойчмарки, подаренные родственницей в родном селе. Она хотела купить хлеб в булочной через дорогу. Рядом с булочной в витрине парикмахерской красовались фото дам с восхитительными прическами. Какая-то внутренняя сила подтолкнула Марию к парикмахерской, ей нестерпимо захотелось быть похожей на девушку с рекламного фото за стеклом…»

«В крепости мы просидели двое суток, и за это время нам только два раза дали напиться воды, и ничего больше. А на четвёртый день плена привезли в лагерь. Он представлял собой пахотное поле, где до этого поляки сеяли рожь и гречиху, сажали картошку. Поле было огорожено колючей проволокой в два ряда, а в промежутках между ними «колючка» лежала спиралевидными мотками. Всё поле было поделено на клетки примерно по полгектара. И нигде никакой постройки, даже подобия крыши не было…»

Всегда краем сознания мы следили за судьбами приемышей в других семьях, в других странах даже — в США и так далее. Тоже там случалось много такого: предавали, сбегали, даже убивали иногда приемных родителей.

Понимаешь — знать в жизни только одну женщину — все равно, что умереть, не побывав за границей, а у меня, кроме Ольки никогда никого не было. Да и за границей мне, похоже, не побывать…

Получится или нет что бы то ни было, очень хорошо бывает понятно ― иногда даже на самых первых этапах работы ― по характеру собственных внутренних движений. Если получится, эти движения округлые, светлые и направлены плавно вверх.

Мог ли иудей сохранить преданность вере отцов в стране нетерпимого к инакомыслию средневекового католичества? На примере развития образа Мари писательница вынесла на суд читателя два пути. Первый — быть открытым католиком и тайным иудеем. Второй — не принимать христианство даже ценой собственной жизни. Автором приведены доводы в пользу как прагматичности, так и героизма.

Каждая книга несет столько смыслов, сколько их можно в ней найти. Правда, есть один смысл, авторский, тот, для которого и написана книга. И вот есть книга — все ее читали, есть автор — все знают, хоть и не говорят вслух, кто он, — а смысла не знает никто.

С парнями всё было ясно. Ясно было, что они решили «склеить» доверчивых советских девушек, рассчитывая на то, что сквозь «железный занавес» не проникает никакая информация с Запада и проверить их небылицы не получится.

И кажется мне, что надо при всякой возможности запасаться радостью впрок, на все несчастья и потери вперёд ― везде, где придётся, набивать ею полные карманы. Чтобы всегда был золотой запас чувства беспричинной и недоказуемой ценности бытия: золотые угольки, которыми мы потом, когда придётся, будем освещать себе мрак.

«Мне трудно об этом вспоминать, — глухо говорит он. — Но это очень важно, чтобы ты меня простил.» — «Хорошо, считай, что уже простил. За что?» — За то, что я однажды переспал с твоей женой».