Проза

Ну вот, скоро зажжется желтой мимозой электрическая лампочка на длинном шнуре, и тени буковок, учась плавать без спасательного круга, утонут в белом безмолвии листа. Я спасу их, я вытащу их на свет из бездны немоты. Я дам им имена, как когда-то Адам давал имена птицам, рыбам, животным. Переводные картинки я переведу на язык людей, а позже занесу их в словарь поэзии.

С утра светило солнце. О вчерашнем дожде напоминали только лужи и мокрая земля. Позавтракав, Эмиль отправился в город. Там он сел на автобус и поехал куда-то на окраину, где долго бродил, вдыхая сигаретный дым, иногда останавливаясь передохнуть на попадавшихся на пути скамейках. Разгребая ботинком гору опавших листьев, он осознал, что с момента приезда ему никто не звонил. Эмиль поразмыслил и не удивился. У него мелькнула мысль набрать номер матери, и он уже потянулся к телефону, но рука замерла в воздухе. Эмиль не представлял, что будет говорить. Отделываться общими фразами не хотелось, рассказывать о происходящем он не был готов.

C комментариями Александра Руднева

На волне поднявшегося национализма, уже 31 августа того же, 14-го года, император Николай Второй высочайше повелел переименовать столицу из по-немецки звучавшего Санкт-Петербурга в Петроград, что вызвало возмущение среди значительной части русской интеллигенции или, как сейчас принято говорить, «элиты».

Но случилось, как случилось, и очередная анонимка попала не в мусорную корзину майора Приходько, а на стол к младшему лейтенанту Зильберману. И вот теперь милицейский воронок, на котором они с сержантом и водителем приехали, стоял перед выбеленным извёсткой забором Меера.

И вот через сорок лет Иисус Навин привёл своё войско израилитян в эту долину. Уже седые волосы появились на его голове, но рука была тверда при ударе копьём и мечом. Рядом с ним восседал на коне Хаим, самый сильный воин.

Доказывая, что золото, собранное для нужд ишува, не может считаться поддержкой Порты, скорей наоборот, Арон дошел до генерала Алленби, который по своей привычке, неоднократно отмечавшейся его биографами, крутил вокруг пальца ключ от портфеля, и так на протяжении всей аудиенции. В один прекрасный день он его потеряет.

«Ох, смертушка моя, где ж ты ходишь?.. И откуда свалилось на меня это лихо, болесть распостылая? Ничего-то раньше не боялась я, никаких болячек не бывало. Других баб завидки брали — вон какая проворная да веселая. Сглазили, видать. А Витюшка тычет: это за грехи тебя так, за грехи. Ну, грешна… да все ведь под Богом ходим… Вроде дверь хлопнула? Обед, видать, уже. Насилу дождешься, пока накормят. Шаги-то тяжелые — видать, Витюшка. Все ж таки не бросает матку, прибегает. Так-то бы снохе надо приходить, да с работы ей далеко. Сын — он и есть сын. Ох, завалялась я, свету на посмешище. А есть, однако, аппетит-то. Словно год не ела — и куда всё проваливается? Вон, идет…»

«Гастроном — через улицу от общежития. Продавщица мясного отдела, явно презирающая мои бедные покупки — с заячьим белесым личиком — и заячьей же губой. Некрасивая, поэтому злая. Порой и пожалеешь её про себя… Я уже, купив колбасы, был у выхода — как вдруг двери отпахнулись навстречу… И в них… Ах! Сердце во мне замерло по-настоящему, дыхание остановилось. Крик судорожный едва не вырвался: — Ведьма!..»

«Деревенское кладбище, где её похоронили, заросло лесом. Ведет к нему просевшая глубоко дорога между оранжево-красных откосов глины, над ними сосновый покой, птицы поют в высоте смолистого, солнечного воздуха… В болоте внизу, за оградой орут, охают врастяжку лягушки, и будто действием этих звуков распускаются пушистые “зайчики” на вербах. Только мать-и-мачеха ядовито голым желтым цветом не нравится мне… А остальное всё вокруг — как живой сон весны, которым дышат, который видят, спя в своей яви ангельской, усопшие…»