Проза

...В ресторанчике ждать не пришлось, они только открылись после перерыва, столик на двоих был у самого окна, и приятно было поглядывать на начинавшую темнеть ресторанную улочку, попивая вино, Гарик – «мерло», Марина – «шардонэ». – Шардонэ, ты моя, шардонэ, – шутил Гарик, – мерло, мерло, по всей земле... – Ой, что это? – Стихи: первое – Есенин, второе – Пастернак. – Ну вы, Игорь Семёнович, прямо Цицерон какой-то, всё цицируете и цицируете!..

...По фасаду школы – транспарант: «Партия торжественно постановляет: вам, юным, жить при коммунизме!» Это значит нам. Твёрдость обещания вселяет уверенность в предстоящей жизни. Коммунизм – это когда будет всё бесплатно. При коммунизме изобретут специальный порошок для бессмертия. Очень хотелось, чтобы коммунизм наступил поскорей, но учительница Вера Ивановна объяснила, что объявлять коммунизм пока ещё нельзя, потому что из магазинов унесут даже стёкла с витрин...

«Дома младшие с вытянутыми физиономиями взирали на отпускаемых из короба куриных зомби, неприкаянно озиравшихся и не знающих, куда ступить. Они, худышки, занимали так мало места, что из упаковки, в которой некогда приобреталась микроволновая печь, Василий Степанович, словно фокусник, доставал и доставал птичек — одну за одной…»

«…Как сказать об этом радостном небе, этих осенних шелках, парче, тонких, нежно выгнутых ветках, унизанных золотыми лепестками листьев? И высокие, торфяного цвета камыши затихли и будто смотрят в это, ласкающее их по-отцовски небо. Смотрят, хоть глаз у них нет, одни бурые шишки, бархотки; но чувствуется, что — видят, не видя, глядят, не глядя — всё знают: всё иное, над чем мы бьемся всю жизнь. И небо живет само по себе — тоже радо показать свою глубокую доброту… Вот, наверно, поэтому и обожествляли язычники и березы, и реки, и небеса…»

«Горели расщепленные доски, обломки вагонных переборок. Однако не задело Валентину и Валерку. Стучали по веткам ели какие-то невеликие, в мелкую шрапнель искореженные железки, и всё же сила их была смягченной, потерянной в густом великолепии могучего дерева, не опасной для укрывающихся. На верхушку упала — кажется, последняя! — бомба. Скользнула без последствий по мохнатым лапам цвета старого серо-зеленого папоротника…»

«С утра Никита слышал пение: это небо так плакало, будто шел дождь, но до земли не мог добраться, за лесом сразу обрывался и — там падал и пел. Все будто спало этим призрачным сентябрьским утром, и Никита подумал, что и ему это же пение приснилось ночью. Он еще мало различал сны от яви: сны так же мимолетно и удивительно охватывали его, как и явь. Он задумался. А пение все слышалось, он будто его не только слышал, но и видел за хмурой, серой воздушной массой, привалившейся к огороду, где была еще не снята пленка с каркаса теплицы. Никита зашел туда в открытую дверцу и постоял под призрачным, сероватым покровом. Здесь музыка была слышнее, будто Никита снова вошел в свой сон…»

«В моем доме — мастерская художников. Как я бежал к ним в первые дни после новоселья! Всё пытался обнаружить признаки богемы, услышать шорох крыльев шальных муз, увидеть, как рождается шедевр — белая девушка на синем холсте (и ни в коем случае не наоборот!). Теперь я рад, что познакомился с художниками, подружился, но... Эти ребята не рисуют, не нюхают кокаин, у них семьи. Здесь трутся люди всех мастей и возрастов, здесь курят только табак, а пьют не из ступок для растирания красок, а из нормальных граненых стаканов, да и то не каждый день. А так как у художников шабашка и наличка постоянно, толкутся здесь посетители, от искусства далекие, но очень живописные. Только рисовать их некому…»

«Жаль только, что поем мы народные песни редко. Мы перестали ходить друг к другу в гости. Сначала вынужденно — в 90-х я знал многих людей, сидящих на двухразовом питании — скудный обед и такой же ужин. Какие уж гости. А потом привыкли, и сейчас откупаемся столиками кафе. Ручейки общения обмелели или совсем пересохли. Телевизор и компьютер наступили на горло живой песне. А ведь она дана нам свыше. Ангелами…»

«Сергей Иваныч опять взглянул на мутное небо. Казалось, облака стали ещё больше, словно подросли за эти дни: тяжёлые, высокие и неповоротливые, они зацепились за вершины гор — ничем не сдвинешь. Редко проглядывало тусклое солнце. Он пожал плечами, задумался, вспоминая рассказ старика, и сравнил человека с жизнью облаков, от первого и до последнего дня, удивлённо хмыкнул, поражаясь сходству. Потом махнул рукой, заторопился на веранду и стал собирать краски с кистями…»

«Поляк надел шубу, валенки с галошами, и мы пошли с ним через поле. Он показал мне большой сарай, овин, и сказал, что здесь наша часть у них берёт солому, а отсюда до части — четыре километра. Я поблагодарил его и пошёл дальше, а сам почему-то всё время оглядывался назад, чувствуя душой что-то нехорошее. Вдруг я увидел, как он протянул в мою сторону руку, в сумерках блеснул огонёк, и над моей головой провизжала пуля. Я упал в снег и только тогда услышал выстрел. Быстро схватил автомат и навёл на поляка, а он стоял и смотрел, очевидно, думая, что попал в меня. Потом он двинулся в мою сторону. Я нажал на спусковой крючок и пустил по нему очередь. Поляк взмахнул руками и упал. Я немного подождал, а потом поднялся. Тот больше не стрелял, лежал без движения…»

Всё круто изменилось для киевских евреев, когда Крещатик потряс мощный взрыв. Один, за ним — другой. И вот уже целая серия мощных взрывов. Забитые немецкими офицерами гостиницы, клубы, рестораны — всё, что отвела для себя в качестве наиболее лакомого кусочка Киева нацистская элита, поднялось в воздух, упало в жаркие объятия высокого огня, осела пеплом на раскалённые чудовищным пожаром тротуары и мостовые.

Последний русский император тоже любил стрелять по воронам. Узнав об этом, Господин Мойше не удивился редкому пристрастию — видел в детстве, как это бывает. Что могло быть общего у последнего императора — с молодым чекистом, приехавшим в Прибалтику утверждать советскую власть?

Восьмого мая с утра город бурлил, кипел, ликовал – война кончилась! Кто сказал? Все говорят! По радио – марши, песни… Нет, опять приказ: то ли Лейпциг, то ли Дрезден!.. И только в четыре часа утра Девятого Мая закричал, загремел Левитан на весь Сталинград, на всю страну – ПОБЕДА!!!

Действительно, через какое-то время дверь отворилась и, как в театре, появился с виноватой улыбкой Марк Шагал. Борис Мессерер сказал, что у него аж дух захватило, когда он увидел легендарного художника с растрепанными по бокам седыми волосами, как у Фавна. Все гости привстали.

Ненависть к (собственному) состоянию внутренней разлаженности — разбалансированности душевных блоков — наводит меня на мысль о куда более основательных вещах: о глубоких корнях (экзистенциального) равновесия и не-равновесия.