Культура

«Литература для меня — зацепка, дающая возможность не сгинуть в бездне отчаяния, которое иногда накатывает. Это не дело всей жизни, но очень важная ее составляющая…»

«Скоро хорошее знание своего языка и литературы будет большой редкостью. Надо учиться, чтобы стать носителями своей культуры во времени. Каждому хочется стать единицей, но мне кажется, сейчас уже можно считать радостью, если ты — добросовестная функция…»

Русский купец, москвич, то есть представитель весьма дремучего слоя даже по российским меркам (по сравнению с гораздо более утонченным Петербургом), вдруг становится фанатом совершенно нового течения в живописи, вызывающего полное неприятие у себя на родине, в просвещенной Франции, где никто даже и не думает коллекционировать такую мазню.

В ходе расправы педагоги Меерович и Локшин были уволены из консерватории за то, что играли студентам в четыре руки «вредную музыку» Малера, Берга, Шенберга и писали «формалистическую музыку». Вождь, сам бывший семинарист, требовал покаяний. Каялись все, включая Шостаковича. Кабалевский, грассируя, клеймил «формалистов».

Та интеллигенция, к которой принадлежал Юрий Живаго, когда-то была, но закончилась. И больше ее нет и не будет. Будет что-то другое. Может даже лучшее, но той интеллигенции больше не будет.

Обращение к приятелям на “вы” было питерским фирменным знаком. Но ещё и шемякинским. Личным. Так ему — нравилось. Таким образом он вроде бы сохранял некоторую дистанцию, лишний раз этак ненавязчиво, между прочим, напоминал о существенном различии между Северной Пальмирой и Москвой, о чём, в странноватой своей гордыне, петербуржцы никогда не забывали.

Петроград дольше всех не мог отказаться от Петербурга, не мог заставить себя признать наступающий Ленинград. Как и Грановская. В ней все было из прошлого века. Фамилия, отчество. Речевые интонации и манера произнесения слов. Та особая культура говора, которая отличала людей — актеров, прежде всего, — старой формации, не засоренная специфической лексикой, не искореженная рваными темпами и скороговоркой ХХ века.

Виктор Топаллер был из тех людей, само имя которых вызывает всплеск эмоций...

Я улыбаюсь: что о своем предназначении думал прадедушка Бетховена, пекарь по профессии? Мог ли предвидеть монах Пьер Периньон, что вино с пузырьками, которое он считал бракованным, так понравится аристократии, что станет шампанским? Или вспомним еще одного монаха, по имени Мендель, подсчитывавшего горошины в стручках. Поэт, сочинивший известную считалочку про зайчика «раз-два-три-четыре-пять», написал целые тома, а осталась только считалочка...

...Всё же не зря нам не дано перемещаться в иные измерения. Кстати, многие писатели опасаются описывать придуманные ими сюжеты, ситуации и образы, чтобы не спроецировать что-то нежелательное на себя или близких. К примеру, Вероника Долина рассказывала, что ей как-то пришлось вырезать строчки из своего блокнота, чтобы написанное не материализовалось.

Пространство становится безопасным не тогда, когда в нем подавляются спорные взгляды. Напротив, в «безопасном пространстве» вы выслушиваете с уважением противоположные вашим взгляды и ожидаете, что и ваши взгляды тоже будут выслушаны с уважением. Это академическая свобода, и она важна для свободного общества.

Какое же страдание и горечь обременяли мысли матери, если в собственном сыне она видела черты характера и мировоззрения, которые она сама в своих произведениях «Макарка», «Мечтатель», «Не ко двору», «Устроились», «Феномен» изобличала, отвергала, не принимала, страстно боролась, описывая и всесторонне анализируя проклятие антисемитизма на Руси.

А если бы с нами был сегодня Александр Исаевич Солженицын, глубоко верующий, православный человек? Что бы сказал он об РПЦ, о патриархе нашем Кирилле? О том, как беспардонно лезет церковь в школы (даже в детские сады!), в искусство, как нагло пытается сейчас лишить Петербург Исаакиевского собора с его замечательным музеем.

Всё вышесказанное позволяет сделать следующую реконструкцию: «малый теракт» против А. Толстого послужил триггером, активировавшим положенное на время под сукно (по указанию вождя?) дело о «большом теракте».

Почти оставив свою религию, В. Франкл не смог заметить, что у еврейского народа сохранены его еврейские универсальные ценности, и внутри них можно и нужно найти тропинку индивидуальных действий.