Культура

Из рубрики "Даты февраля". Два года со дня смерти.

«Долго думал, а стоит ли, говоря о Распутине, задевать тему его личной жизни? Сам Валентин Григорьевич был человеком закрытым; когда речь шла о его семье, публичности не любил. Хотя семья его была едва ли не идеальной, а уж с точки зрения литературной среды — и вовсе…»

«Скупость освещения, аскетичный и нарочито условный антураж — простые деревянные скамейки — подчеркивают изначально заданную вторичность быта и внешней интриги, но — напротив — первичность бытия, идей, смыслов как высшей реальности, в которой и происходит развертывание действия постановки…»

«Анна Григорьевна старалась оградить свою семью от случайных людей, и, надо сказать, ей это удавалось. Федор Михайлович полностью полагался на организаторские способности жены, а после их возвращения из Европы все полномочия по ведению домашнего хозяйства она взяла в свои руки. Ее роль безупречной хозяйки и заботливой жены всегда были предметом восхищения и благодарности мужа. Но Анна Григорьевна не только смогла сделать жизнь писателя уютной и более спокойной, она наполнила ее высшим, земным смыслом, став матерью его детей...»

«В основе истинного русского национализма — чувство великой русской земли и ощущение исторического долга перед нею. Этому корневому русскому чувству сопутствует глубинное презрение к предательству, измене. Человек, изменивший родине, — пропащий человек, то есть погибший безнадежно, становящийся пропадиной, то есть стервою, падалью. Сознание долга связано в русском сознании с чувством преемственности поколений, несущих из рода в род идею Божьего государства, олицетворяющего бескорыстное стремление к справедливости, святости, “благоговения ко всему человеческому — к добру, красоте и правде в каждом смертном...”»

«Лучше всего здесь подойдёт утверждение Льва Николаевича: “Писать надо только тогда, когда не можешь не писать”…»

«Стихия слова была близка мне с детства. Сложно это объяснить, так же, как представить себе, что на её месте могло быть что-то другое…»

«Пожалуй, быть поэтом — это на роду написано. Я поздно это осознал, но когда всё произошло, мне открылись закономерности моей прошлой жизни. Настоящее стало трудным, а будущее — невероятным…»

Творческое, художественное бесстрашие Шостаковича сочеталось в нем со страхом, взращенным сталинским террором. Многолетняя духовная неволя опутала его своими сетями, и не случайно в автобиографическом Восьмом квартете так надрывно, драматично звучит мелодия песни «Замучен тяжелой неволей».

Понимание, восприятие поэзии тем полнее, чем в большей мере читатель наделён свойством, которое ценил Пушкин и которое в высшей степени было присуще ему самому. Он называл это «способностью к различению» и первоначально хотел поставить эпиграфом к «Евгению Онегину» апофегму английского философа XVIII века Эдмунда Бёрка (Burke): «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение».

Мирон Борисович Полякин был натурой тонкой или, как иногда говорят – "нервической". И, как часто случается с подобными натурами, подверженным перепадам настроения, а порой отличался даже некоторой неуверенностью в себе и излишней нервозностью.

То подновленное здание американского прогрессивизма, которое мы называем либерализмом, фактически стоит на фундаменте фашизма и является одним из его проявлений. При этом он вовсе не то же самое, что нацизм. И близнецом итальянского фашизма его считать тоже нельзя.

Есть такое мнение: начни Стендаль как романист, а кончи как эссеист, все было бы иначе, и не пришлось бы ему констатировать, что понимание его произведений — удел «нескольких счастливчиков». Что стоило в первом приступе вдохновенья, когда полон сил и желаний, сойтись с музой молодых: замыслить роман, сотворить поэму? А после, подустав — «всю полноту свершенства испытав» — предаться рассуждениям, как и подобает зрелости.

Сорок три стиха песни Моше — это история отношений народа и человека с Господом, иными народами и другими людьми, это постоянная со-бытийность реальности и идеала, это падение и вознесение народа и человека, это «я» поэта, становящееся синонимом коллективного «я» народа. Эти сорок три стиха — свидетельство бытия народа и человека в Боге, в слове, Им изреченном и Ему сказанном человеком.

Сомнения И.Л.Переца по поводу возможности выразить на идиш отвлеченные духовные понятия и возвышенные чувства, полностью рассеялись к 1914 году и сменились уверенностью в способности создавать на этом языке любые средства художественной выразительности.