Культура

«В основе истинного русского национализма — чувство великой русской земли и ощущение исторического долга перед нею. Этому корневому русскому чувству сопутствует глубинное презрение к предательству, измене. Человек, изменивший родине, — пропащий человек, то есть погибший безнадежно, становящийся пропадиной, то есть стервою, падалью. Сознание долга связано в русском сознании с чувством преемственности поколений, несущих из рода в род идею Божьего государства, олицетворяющего бескорыстное стремление к справедливости, святости, “благоговения ко всему человеческому — к добру, красоте и правде в каждом смертном...”»

«Лучше всего здесь подойдёт утверждение Льва Николаевича: “Писать надо только тогда, когда не можешь не писать”…»

«Стихия слова была близка мне с детства. Сложно это объяснить, так же, как представить себе, что на её месте могло быть что-то другое…»

«Пожалуй, быть поэтом — это на роду написано. Я поздно это осознал, но когда всё произошло, мне открылись закономерности моей прошлой жизни. Настоящее стало трудным, а будущее — невероятным…»

Творческое, художественное бесстрашие Шостаковича сочеталось в нем со страхом, взращенным сталинским террором. Многолетняя духовная неволя опутала его своими сетями, и не случайно в автобиографическом Восьмом квартете так надрывно, драматично звучит мелодия песни «Замучен тяжелой неволей».

Понимание, восприятие поэзии тем полнее, чем в большей мере читатель наделён свойством, которое ценил Пушкин и которое в высшей степени было присуще ему самому. Он называл это «способностью к различению» и первоначально хотел поставить эпиграфом к «Евгению Онегину» апофегму английского философа XVIII века Эдмунда Бёрка (Burke): «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение».

Мирон Борисович Полякин был натурой тонкой или, как иногда говорят – "нервической". И, как часто случается с подобными натурами, подверженным перепадам настроения, а порой отличался даже некоторой неуверенностью в себе и излишней нервозностью.

То подновленное здание американского прогрессивизма, которое мы называем либерализмом, фактически стоит на фундаменте фашизма и является одним из его проявлений. При этом он вовсе не то же самое, что нацизм. И близнецом итальянского фашизма его считать тоже нельзя.

Есть такое мнение: начни Стендаль как романист, а кончи как эссеист, все было бы иначе, и не пришлось бы ему констатировать, что понимание его произведений — удел «нескольких счастливчиков». Что стоило в первом приступе вдохновенья, когда полон сил и желаний, сойтись с музой молодых: замыслить роман, сотворить поэму? А после, подустав — «всю полноту свершенства испытав» — предаться рассуждениям, как и подобает зрелости.

Сорок три стиха песни Моше — это история отношений народа и человека с Господом, иными народами и другими людьми, это постоянная со-бытийность реальности и идеала, это падение и вознесение народа и человека, это «я» поэта, становящееся синонимом коллективного «я» народа. Эти сорок три стиха — свидетельство бытия народа и человека в Боге, в слове, Им изреченном и Ему сказанном человеком.

Сомнения И.Л.Переца по поводу возможности выразить на идиш отвлеченные духовные понятия и возвышенные чувства, полностью рассеялись к 1914 году и сменились уверенностью в способности создавать на этом языке любые средства художественной выразительности.

А как рассказать о тяжелейших страданиях, выпавших на долю самого Бориса Рахлина? Как передать ту боль, которая на грани между жизнью и смертью, если сам её не испытал, если сам не прошёл через этот ад? Никакого воображения не хватит, любые невыстраданные слова будут фальшивыми. Он чудом выжил, говорим мы в таких случаях, и по-разному объясняем это чудо.

Я пришла к выводу, что именно слово «иудаизм» выходцы из России воспринимают особенно тяжело. Оно для них звучит таким ветхим, отжившим, почти «крамольным». До сих пор не могу забыть характерный эпизод: одна из жительниц хостеля, услышав, что ее приглашают на урок, невольно скривилась, в недоумении переспросив: «Меня, на урок иудаизма?» – и сильно «припадая» на букву «р», прокартавила: «А что я там потеряла?»

Летом 71 г. Тит вернулся победителем с Иудейской войны, унесшей жизни более миллиона человек, большинство из которых были евреями. Сам город и Иерусалимский Храм были полностью разрушены, его наиболее ценные сокровища похищены римской армией, а почти 100 тысяч человек были взяты в плен и обращены в рабство.

Идиш – это язык уличных мудрецов, умных неудачников; язык пафоса, страданий и покорности, скрашенных юмором, довольно сильной иронией и суевериями. Исаак Башевис Зингер отмечал, что это – единственный язык, на котором никогда не говорят стоящие у власти.