Рассказ

Гроза приближалась. Череда зарниц, что полыхали на окоеме темных скал в пятнадцати милях отсюда, переползла в долину, от чего все, что было в ней за какие-то мгновения оказалось внутри клокочущего котла, наполненного мутным желто-зеленым светом, над которым непрерывно рокотали тяжелые барабаны. В такие минуты сдается, что барабаны то ли возвещают, то ль сами вызывают приход, если не сказать пришествие, чего-то невыразимого, чему пока что в языке не подыскали подходящих слов.

За день Моисей-пострел провернул до фига дел – поиграл в бис на бис, аид-пирамид, натаскал воды в саркофаг, нарубил дров для ладьи Ра (ау, тимур, пионер-хромец!), намял глин – и теперь зажег жир свеч, достал, малец, резец, да и давай вбивать клин, лепить пельмень-текст, развозить зерно по пластам куч, разводить размазню каш по столу, катать письмена, что твой скарабей…

Ощущение праздника зародилось в ней, будто ребенка зачала, – еще нет никаких симптомов-предвестников, нет и быть не может, только тоненько поет глубоко-глубоко внутри чей-то ангельский голос

Уже через месяц каждый из них погрузился в свой несветлый мир и, разговаривая, они перестали слышать друг друга. И речь их стала прерывистой - в ней появилась трещина. Они ещё продолжали любить друг друга, когда вдруг она заметила, что он в общении грубоват, как Ахилл в одной немецкой драме о Пентесилее.

С пожарника лил пот. На него было страшно смотреть. В зловещей тишине были слышны только шуршание пакета с его непочатыми бутербродами, урчание голодных офисных желудков, и еще один, слегка посвистывающий, нежный звук, доносящийся из глубины конторы.

Старость – это наступление ограничений. Ограничивается время, тебе всякий раз отпускаемое, пространство, которое ты еще способен одолеть, ограничиваются твои желания, возможности, общения, планы, даже разнообразие и количество еды в твоей тарелке...

Когда Шай Гутгарц ушел на пенсию, у него появилось еще больше времени для деятельности в движении “Мир сейчас”. Он организовывал демонстрации и митинги. Он участвовал во всех пикетах. Даже проливной дождь не служил помехой, если нужно было протестовать против фашиста-раввина или против правительства.