Рассказ

Публикация из литературного наследия Владимира Дмитриевича Фоменко (1911-1990)

По весне, когда над старым двором пролились первые дожди, сошел снег с дальних сопок, от реки потянуло смолой и соляркой, воздух странно — как прежде — посинел и загустел от детских криков, шелеста шин по лужам, цоканья каблучков, велосипедных звонков, кошачьих концертов, смеха, обрывков фраз, кое-как слепленных голубиным пометом, — по главной улице прошествовала настоящая лошадь, громыхая телегой с пустыми бидонами и оставляя стынущие на асфальте яблоки навоза. Как и прежде, за телегой с лаем и визгом бежали собаки и мальчишки, норовя пнуть эти самые яблоки и пристроиться возле бидонов, а возница в телогрейке сердился и взмахивал вожжами...

Когда герцог де Гриньи женился на девице де Барандэн, многие находили в этом редкий пример предприимчивости, увенчанной всеми плодами заслуженного счастья. Его намерение взять жену из бедного семейства свидетельствовало о твердости взглядов, а усилия, приложенные, чтобы добиться ее согласия, говорили о готовности, с какою он позволяет своим взглядам влиять на свое поведение. Его благородство и опытность, ее добродетель и очарование сулили им долгие годы благоденствия, ничем не возмущаемого.

За столом четверо. Антонина Эдуардовна — крупная женщина в крашеном опавшем каре, женщина-абитуриент на последней попытке поступить в институт семьи и брака. Небольшой и увертливый, говорливый, озабоченный всем на свете инфарктник танкист Тимофей. Служащий Алексей — неприметный, настороженный, изношенный от избыточной рефлексии и астмы, ближе к шестидесяти (по всей видимости, это все-таки я), и Нина Макаровна — старуха, похожая на затянутую в юбку подкову, с манерами активиста, сочувствующего продразверстке.

С самого утра в квартире поселилось солнце. Оно проникло в окно тонким лучиком, который искрился, искрился и, наконец, овладел всем помещением. А овладев, уже не желал уходить. “Что ж, уже разгоняют”, — бормотал под нос хозяин, шаркая по паркету, собираясь, готовя себе нехитрый завтрак. Ход его мысли был связан с праздником, предстоящим через два дня — в этот юбилейный год на парад в Москву съедется вся Европа, погода в столице не должна подкачать. Потому уже заблаговременно городские власти занялись расстрелом облаков, в прямом смысле слова из пушки по воробьям, на подступах к Подмосковью, где когда-то остановили немцев, — и дали захватить жилище свету так, что глаза жжет.

Паша вдавил в консервную банку окурок, поправил сползающие трусы и отправился в свою комнату, что за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой.