Рассказ

Он любил море, а море его не любило. Так бывает. Лежало томное в лучах солнца, само в себе море. И лес был к нему довольно равнодушен. Впрочем, он иногда себя обманывал, принимая грибы в своей корзинке за знаки внимания. Про город и говорить нечего. Этот жил своей жизнью всегда: куда-то спешили трамваи, заглатывало толпы метро, сияли фонари иллюминаций. И даже если удавалось выхватить из каши знакомое лицо, это ничего не меняло: лицо его тоже не любило.

Бес во мне зудит. Не тот, что на словах желает нам зла, а на деле, запахнувшись в красный плащ, услаждает наш слух и нашу душу пением. Этот, наоборот, понуждал меня, первоначально исполненного самых благих пожеланий, украдкой язвить, провоцировать, подносить несчастным губку, напоенную уксусом под видом вина.

Авива только улыбнулась, да так, что я тут же превратился в комок плавящегося воска. И всё-таки войдите в моё положение. Начнём с того, что они уезжают в Израиль. Конечно, и я, и все мои еврейские друзья бредили Израилем. Но кто в ту пору в Киеве мог мечтать о выезде в Израиль? Во-вторых, я же был типичным советским человеком со всеми присущими ему страхами. И хотя, возможно это вас рассмешит, я тут же на перроне московского метро втрескался в Авиву. Но всё-таки так сходу жениться?

Плакаты действуют! Особенно, если на них указаны ужасающие цифры штрафа. И найдя через интернет фотографию смачно какающей собаки, написав к ней стихи, — как и всякий слушатель русскоязычной радиостанции РЭКА, Боря был склонен к поэзии, — он отправил письмо с опоэтизированной фотографией в муниципалитет с предложением развесить такого рода плакаты через каждые пятьдесят метров вдоль тротуаров.

Он всматривался в горсточку земли, которая все больше напоминала ему золу, и вдруг понял, что воды Потопа разделили надвое его душу и та часть, которая была повязана с прежним миром и с прежней жизнью, навсегда осталась там: земля не отпустила ее, приняла в свои недра, как трясина из его сна.

И воображение немедленно рисует идиллическую картину: растроганные жители Добржиша снимают с себя украшения, часы и одежду и со слезами радости отдают все свое добро «поизносившимся» партизанам Богуна... Владимир Бирчак указывает: «Не забывал «Богун» и о себе: он так ретиво боролся с нацистами, что в 1945 году привез в Киев 8 кг золота и серебра, 5 чемоданов награбленного добра и приехал на собственном авто».

Да через тридцать вам стукнет пятьдесят! – едва не вырвалось у меня в сердцах. За какой гостинец она принимает меня в этой гостинице?! «Приезжайте!» – оставило царапину на сердце: ведь для этого надо уехать, да на столь нелепый срок! За тем ли я приезжал?! Оговорка? Да она о Фрейде, должно быть, и не слыхала допрежь, пошто зря оговариваться? Такие-то у нее взгляды на будущее, из которого меня хладною прибалтийской рукой на тридцать лет выключает?..

Эмиграция началась бурно и неожиданно. Мы поселились в районе пригорода Филадельфии и сразу же были вовлечены в жизнь американской провинции. У нас тогда не было никаких средств связи между собой, не выходили газеты, не было книжного магазина...

«Пою тебя, мой город славный!» - воскликнул один поэт, я сам где-то читал. Наверное это о Москве или Ленинграде. А может, не поэт, а писатель. И не «пою тебя», а «пою тебе». Но все равно красиво. И я тоже хочу воспеть Житомир, в котором прожил последние сорок восемь лет.

Мы подплываем к старой облезлой ферме, отгороженной от дороги чернеющими деревьями. - Здесь?.. Она вытирает рот рукавом. Вылезает. Делает шаг к воротам, но останавливается. Оборачивается и стучит пальцем в окно. Тим снова опускает стекло. Несколько секунд женщина смотрит на нас, и наконец произносит первые за всё время слова: - Убирайтесь в Нью-Йорк…

Помер-то он, понятно, не от их укусов - сердце не выдержало, это и результаты вскрытия подтвердили. Но вот что странно, вот какой вопрос не дает мне до сих пор покоя: кто мог в денно и нощно охраняемом доме учинить с дедом Асланом такую развеселую шутку? Не сам же он, в самом деле, решил принять джакузи с жуками?

...Иван Никифорович просил своего соседа, И. И., уступить рублей за двести... девку на сносях или недавно родившую: у него намедни английская борзая ощенилась и издохла, жалко будет, если помёт пропадёт, так может, И. И. не откажет в одолжении и пришлёт какую-нито молодку вскормить щенков грудью?

Земля под ногами дрогнула. Улицы расплылись, пошли мелкой рябью. Белые стены трескались, под ними проступила разноцветная краска. Эль-Джазаир лихорадило. Крепость в крепости – султанский дворец – сдавал позиции. Отряд Гара лавой втекал в открытые ворота. Мелькнул чёрный плюмаж – Гар, яростно отбрасывая с пути берберов, спешил за головой султана. Он не уйдёт с пустыми руками или не уйдёт вообще.

Гарику вовсе не хотелось сочинять пьесу. Мальчик не мечтал о скрипке и не хотел славы драматурга. Гарик начал собирать марки и монеты. Но Софка и Белла выглядели удручёнными. Они могли заболеть. А папа Иосиф часто повторял: долг врача не вылечить больного, а предупредить болезнь.

Мне вспомнилось послевоенное детство. Печные трубы, торчащие как сломанные зубы из ощеренных провалов, и памятники, памятники – небольшие обелиски с красной звездой, разбросанные между воронок. Их было так много, что, казалось, мы живём на кладбище. Хотя жили мы в небольшом городке, который назывался Гроссулово. Мама добровольцем ушла на фронт из города Горького и, вырвавшись из немецкого окружения рука об руку с украинцем-папой, осталась в Украине. Папа же появился после Победы, когда я уже поднялась на ножки и, крепко ухватившись за большую суковатую палку, топала вполне самостоятельно.