Рассказ

Суламифь снова подошла к зеркалу и едва не столкнулась лицом к лицу со старухой. Та уже высматривала ее: вся обнаженная, стояла она напротив Суламифи; тощие ребра, точно проржавевшие обручи, нависали над запавшим животом — опустевшим сосудом. Песня, птица юности, всматриваясь и вслушиваясь, тихо парила над их головами.

Нет, все-таки Сикейрос очень любил деньги. Они были его любовью. Третьей любовью. Первая, и главная, любовь его была к самому себе. Вторая любовь — к женскому телу, к бежево-розовому избыточному варианту его. А третья любовь его была к деньгам. Просто к бумажным и металлическим деньгам, купюрам разных стран, разного достоинства. И к монетам тоже он был привязан.

— Я тебе так скажу, — ожил сосед и откинулся назад. — Очень я жалею, что не родился евреем. Хоть и гнобят вас, бывает, и называют неприлично, а зато у тебя хоть дверь есть, понимаешь? Дверь. А мне надеяться не на что…

Конечно, потом ему сказали, что это — не простой музыкант, что вот теперь и подтвердилось — улицу его именем назвали. И Емец следил за этим делом не только потому, что жену музыканта приметил. Вырисовался процесс большого масштаба о попытке разложения нашей культуры, и музыкант был одной из главных фигур.

Да — закричала радостно Лия. — Вы знаете, встреча с Вами так меня шарахнула, что мой гормональный фон сдвинулся. Я забеременела…

«Годам к восьми мне сообщили, что у меня есть аналитические способности. С чего они это взяли, трудно сказать. Впрочем, в этом возрасте я уже уверенно мог сказать, что если хлопнула дверь и в квартиру никто не вошел, то это значит, что из квартиры кто-то вышел. Ну, если с этого начинают все аналитики, тогда ладно…»

«Я смотрел на конусы отвала, угольные, плотные, как перегоревшее время — будто это заслон в прошлое, к тем конникам, лошадям, телегам, саням, сену, говору торга и скрипу колесному, когда-то стоявшему тут у едва приметного вала… Во что все это превратилось? Я растер между пальцев шелковистый на ощупь комочек… Порошок, похожий на сажу — хоть разводи и пиши, как тушью…»

«Славка Колесов в свои десять-одиннадцать лет был не просто коллекционером, даже не просто сумасшедшим коллекционером, он был избранным. Поясню: если нормальные нумизматы собирали всё подряд или, например, одну дореволюционную Россию, то Славка собирал исключительно... Австро-Венгрию. Причем — всю, до последнего грошика. Изображений “ихнего” Франца-Иосифа у него было на три кармана!.. Ну, хорошо, — на два…»

«Итак, я высовываю язык, а у отражения в зеркале губы словно слиплись. Я не верю своим пухлым щёлкам на месте глаз и показываю ему язык ещё раз, выдвигая его на всю возможную длину. Отражение на мои манипуляции не реагирует. Я столбенею. Ни фига себе! Просто оторопь берёт! Что делать в таких обстоятельствах? Я хватаю зубную щётку, пасту, выдавливаю полтюбика и драю зубы, как матросы палубу перед прибытием адмирала. Между делом искоса поглядываю в зеркало. Вижу: моё собственное отражение чистить зубы отказывается. Мне даже чудится, что припухшие губы еле заметно и не без иронии дёргаются углами рта. Прополоскав хлебало, оно же — хавальник (назвать его по-другому сегодня ну никак невозможно), я опять приближаю свои мордасы к зеркалу, чтобы проверить, не осталось ли чего на зубах или между ними. Но отражение и не думает открывать свой рот. Или мой рот-то?..»

«Пес был без ошейника и в крайней степени истощения. Собака смотрела на человека затравленно-испуганными глазами, поджимала две передние лапы и тихо поскуливала… даже не собака, а чуть подросший щенок. Прапорщик, глядя на собаку, попытался с ней заговорить. — Ты это… Нельзя тут! Воинская часть, режимная территория. Не положено! Понимаешь? Собака с трудом поднялась на подгибающиеся лапы и, сделав пару неуверенных шагов, опять легла на асфальт. Олег Николаевич приблизился к доберману и участливо спросил: — Совсем плохо? Пес закрыл глаза и устало свесил свои острые уши. Седой прапорщик сходил в здание КПП и вернулся с бутылкой минеральной воды. Откупорив ее и подставив ладонь ковшиком, Олег Николаевич полил воду тонкой струйкой… Пес открыл глаза и начал жадно лакать живительную влагу…»

«Он остановил лыжи, как останавливают коней, ставя их на дыбы. Но еще пыл этой безумной гонки не угас в нем. Еще Савелов не установил дыхания и ловил ртом воздух. Еще ноги его дрожали, а лицо, иссеченное ветром и напряжением, горело огнем, а он уже чувствовал, что полного удовлетворения в нем нет…»

«Итак, диспозиция: жена Наташка читает яркий журнал на диване, а я тупо глазею на телепрограмму сидя в кресле. В моей башке нет ни единой свежей писательской мысли. Наташка грызет семечки и аккуратно складывает шелуху в мою пепельницу. Жена требует, чтобы я не курил в комнате, и в данный момент она охраняет мою пепельницу. В углу работает телевизор. Вечер… Около девяти. Не поднимая головы, Наташка спрашивает: — Почему ты не пишешь? Пауза…»

«И она снова с негодованием представила Сергея Александровича, лысого, с резкими, набрякшими продольными морщинами на лице, с полуприкрытыми глазами, бесстрастно излагающего перед деревенским собранием перспективы развития местного экологического туризма: чтобы люди из столицы захотели развлекаться в их глухомани, нужно выделить рекреационную зону в лесу. А уж он-то, Сергей Александрович, лавочник от туризма, постарается, вычистит этот участок от мусора, покроет срубами родники. Ну и других добрых дел наделает. Плата за все благодеяния — отказ деревни от участка бывшего колхозного леса, самого близкого и самого ухоженного — местным туда ни ногой будет нельзя ступить. — Серёжа — страшный человек, — не вдруг ответила Таисья. — Его боятся многие…»

«Мужик, подпирающий его слева, по-прежнему безмолвно смотрел в окно, в сторону безмятежно трепетавших листвой окружающих лесопосадок, а усатый сосед справа чуть отодвинулся и, обратившись лицом к парню, излишне игриво, со смесью заинтересованности, сочувствия и симпатии полюбопытствовал: — А ты чего так облегченно путешествуешь: без чемодана, багажа, с одним портфелем?..»

«Дневная жара постепенно спадала, неохотно уступая место ласковому, вкрадчиво обволакивающему город, южному вечернему теплу. Приезжие северяне с удовольствием бродили по утопающим в зелени улочкам старого Ташкента, с интересом разглядывая необычные дома и постройки, буйную экзотическую растительность с громадными вековыми деревьями, повсеместно цветущими розами и всевозможными вьющимися растениями…»