Рассказ

В последний свой вечер Бункер вылезает из домика в страшной тревоге. Он совершенно уверен, что сейчас будет то самое сообщение. Ночь тиха, и в сумерках смутно видна скользящая над холмами со стороны Ярмута гигантская фигура без головы: тело, как рубаха, полная дыма, выдувается с самой земли. Руки фигуры семафорят что-то важное и несуразное. Бункер в тревоге сигналит: «повторите, не понял!»

Я буду смотреть на часы, жить по расписанию, буду чуткой и ко всему внимательной, буду следить за тем, чтобы у моих детей ноги всегда были сухие и теплые, потому что я думаю, что, если это возможно, так должно быть, по крайней мере в детстве.

И даже не знаю, как это случилось, вдруг я схватил телефон, позвонил своему старому тестю и обрушился на него с такой бранью, такой грязью, что и вспоминать стыдно:

Среди гостей Бориса Александровича был один старичок, с палочкой, с усиками, в каракулевой шапке пирожком. Все они звали его Максим. Как-то раз наша кошка накакала ему в калошу, и он сильно ругался. Потом я узнал, что это был украинский классик Максим Рыльский.

Отец Срулика Гриша уже полгода сидел в тюрьме, которая называлась исправительно-трудовой колонией строгого режима. Для Срулика всё происшедшее было покрыто тайной. Что случилось? Почему арестовали отца? Понять он не мог. Однажды он спросил об этом Дину.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно – древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему – Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля – людская доля. Мои колосья – приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу.

Неожиданный лёгкий запах сандаловых свечек, и сухой треск горящей бумаги заставили обернуться. Старик в синей даньи стоял на коленях у стёртого могильного камня и бил поклоны западу. Родовое кладбище на вершине холма – таких давно уже не осталось, разве только заброшенные. Древний крестьянский обычай – хоронить умерших рядом с домом, среди светлого бамбукового леса.

В общем, примерно с месяц тому назад отправилась я в N-ский театр. Правда, меня предупредили, что спектакль не обычный, а… как же это… хеппенинг. Ну или что-то вроде. Словом, публика входит, получает жёлтые жетоны на длинных лентах и вешает эти ленты на шеи. На жетонах разные надписи. Мне выпало: Достоевский. Ну, думаю, хороший знак: Достоевского люблю.

Мысли в голове скачут, не останавливаясь уже почти ни на чём. Вот, промелькнула ещё одна шальная: откроются двери, начнут меня выводить, что если и впрямь – побежать? До финской границы не так уж и далеко. Есть шанс! Есть! Надо пробовать! Надо бежать! Надо! Пока живёшь – веришь. Пока веришь – живёшь. «При попытке к бегству», говорите? А вот, поглядим: кто тут бегать умеет!

Всё, вроде бы, по-старому, дома на своих местах, асфальт после утренней уборки, как всегда, девственно чист, в парке Ленина шумит листва от слабого ветерка, всё привычно, кроме одного – на положенном месте не стоит павильончик дяди Карена!

Нюрочка глядела на бабушкино лицо, на васильковые, задорные глаза, на разбегающиеся в разные стороны морщинки и ей так захотелось разгадать тайну старого Часовщика и бабушки Марины! Расслышать Самый Тихий Звук.

Сказка

В переводе с японского Игоря Сиренко