Рассказ

Так тяжко, — в голосе Перельмана вдруг прорывается такое бесконечное одиночество, что Григорьеву стало страшно за комиссара. Но тот уже взял себя в руки. Твёрдо говорит: — Я не могу допустить чекистов на фабрику, иначе мы полностью потеряем то минимальное доверие рабочих, которое кое-как имеем.

Гражданин Шварц напирает на внука. А как его отец туда попал? Как это сын русской матери и отца — сына участника Великой Отечественной войны, попал в сети сионистских вербовщиков. По каким причинам он покинул свою Родину, которая дала ему всё, выучила и обеспечила всем необходимым? Где в это время был его отец-коммунист? Нельзя такое допустить, чтобы сионистская пропаганда стучалась в двери наших людей.

Насколько мне помнится, Мирадора не была красавицей. О ней моя мама ни за что не сказала бы: «Молодушка — загляденье!». Выглядела она полноватой, лицо не цвело тем юным румянцем, что позволило бы моей маме восторженно произнести ее высшую оценку: «Кровь с молоком!».

Мужчины, пришедшие в этот текст, станут не просто персонажами, нет и нет. Они будут отражением моего бытия, прошлым и будущем, в котором я — единственное настоящее. Ибо древнейшее проклятие, наказание и подарок одновременно — быть отражением любимых мною.

Я тут давненько околачиваюсь, – Димон запустил руку в волосы, помолчал. – По всему выходит – клятое место, народ здесь пропадает, не спрашивайте как. Но все они хлещут это, хрен знает что за пойло, а потом сигают в лужу. С концами.

Как и все предыдущие годы, карнавал проходил с размахом. Туристы, фрики, панки, уличные музыканты, офисные работники и простые граждане запрудили площадь Единения, предвкушая зрелище. Их надежды не были обмануты. По огороженной полосе, ведущей к платформе, где собралось городское руководство, двигались люди в причудливых костюмах. Здесь было место всему, перформансам и инсталляциям, ожившим озоновым дырам, курящим бамбук пандам, чёрным лебедям, спаривавшимся с розовыми фламинго. Толпа загудела ещё сильнее, когда по плитам площади покатили огромных размеров клетку.

Это было время самых тягостных и горьких бессонниц, и первоначально она исхитрялась избавляться от него, подпуская к себе людей случайных и разных, приятных, обходительных и не очень. Люди приходили с вином и сластями, и у каждого что-то свое, потаенное, было на уме и в сердце. Но она была рада гостям, вино бодрило ее, а ночи испепелялись и рассыпались в прах, не мучая ни краской стыда, ни укором воспоминаний.

«Сейчас», — подумал я. Мне сразу отчетливо вспомнились все разговоры, витавшие вокруг Васьки, и то, что он участвовал в каких-то квартирных кражах, и то, что кого-то пырнул ножом, и человек умер в больнице, а из милиции его отпустили за недоказанностью, и вдруг понял, что все это правда. Сейчас он найдет убедительный аргумент, чтобы показать, кто здесь хозяин.

Он даже внешне походил на Гудвина с картинок моей любимой книжки, перечитываемой Бусей мне раз, наверное, двадцать, и так же любил фокусы, мистификации и представления. На маленькой сцене нашей кухни разыгрывались драмы, гремели пророчества и происходили настоящие чудеса.

Получается, четыре часа старуха оставалась без медицинской помощи. Если бы он вовремя вызвал врача, её бы спасли. А он этого не сделал, и считает, что виноват в её смерти.

Ханя появился в подвале месяца через три после Сима. Обычно Вий не принимал малолеток, но этот, с прямыми соломенными волосами и наивными, широко распахнутыми ярко-васильковыми глазками, видимо, затронул что-то потаённое в глубоко упрятанной душе неразговорчивого монстра, и тот, несмотря на вялое сопротивление Данта, позволил парню остаться.

С бабушкой жить стало куда интересней и веселей, она защищала меня от брата и рассказывала поучительные истории из жизни выдающихся деятелей нашей партии — разумеется, тех, кто пережил сталинские чистки. Бабушка была убежденной коммунисткой и до ухода на пенсию преподавала где-то историю КПСС несмотря на то, что её мужа в свое время расстреляли как врага народа с известной формулировкой «10 лет без права переписки».

Деревня снова жила в ритме коров. Утром мы бежали в крааль Рукореры смотреть, как они пробуждались и как их доили. О, радость снова вдыхать запах дыма, которым отгоняли мух. Женщины просили немного драгоценной тёплой коровьей мочи, обеззараживающего средства, которого не достать в Ньямата, — его сразу же давали детям.

Солнце не встало, а машины вдоль дома, моторы урчат. Ноги, говорил, занемели, отец-то в подъезде прятался. Одного, это когда выглянул, на всю жизнь запомнил, подробно описывал ― обрубок на дощечке с подшипниками, ордена тогда не носили, а у этого полный иконостас, как у Жукова. Толкашку у него, ну, чтоб, отталкиваясь, ехать, выбили, он все матюжком, у-у, как поеду? Тогда всю Москву от инвалидов войны как мусора, или угрозы, фьюить, в одночасье. Ранним погожим утром. Чистили!