Рассказ

На Матросова обрушилась слава космической пропорции. Советские газеты заполнились его именем. Его портрет крупным планом засиял в «Правде» на первой полосе. Василия наградили Сталинской премией и пожаловали ему титул депутата Верховного Совета СССР. Его принял и с ним побеседовал лично товарищ Сталин. Труженики нашей необъятной страны становились на ударную вахту, следуя почину Василия Матросова.

Она умела слушать. И не только слушать, но и разговорить, оставаясь при этом в тени. Влад рассказывал о своей американской жизни и, стараясь не пялиться, разглядывал её лицо. Возраст не определить. Он вспомнил, как на встрече выпускников Димка шепнул ему: «Ты посмотри, какие тётки! А какие были девчонки! Неужели и мы …».

На Брайтоне, как в Московском ГУМе у фонтана — можно встретить кого угодно. Я там бываю не часто, но каждый раз вижу кого-то из бывших советских знаменитостей. То композитора Журбина — автора первой советской рок-оперы «Орфей и Эвридика», то певца Вадима Мулермана, то Аиду Ведищеву, то Маргариту Суворову, то Аллу Йошпе. Про Бориса Сичкина и Михаила Гулько я и не говорю.

С помощью слов человек стал строить всякую ложь, обидную, гнусную, гибельную. Слова стали толкать людей к подлости и злым делам. Словами можно убить человека, даже ничем не прикасаясь к нему. Они могут направить целый народ на гибель. Крокодилы не обманывают крокодилов. У человека обман людей, изощрённая ложь бывает главным смыслом жизни.

«Твои кумиры спились или скурвились, друзей разнесло по свету, задуманные тобой романы не написаны, а добрая половина книг в твоей домашней библиотеке так и осталась непрочитанной. И все-таки горевать тебе не о чем, ты осуществился на планете Земля — потому, что ты поэт. Прямо вот тут, на драном сиденье утреннего автобуса, ты создал строчки, запечатлевшие это мгновение земной жизни, уловившие и остановившие его. Теперь оно всегда будет жить в русской, — а значит, и в мировой, — поэзии…»

«И жизнь потихоньку брала свое… Мать Сашки тетя Поля вдруг зачастила с визитами к своей старой подруге Вере, и эти визиты стали длинными, как осенние вечера. Женщины о чем-то таинственно перешёптывались и, часто кивая друг другу, соглашались во всем. Житейское дело, сблизившее женщин, было простым и известным всему селу…»

«Детская душа впечатлительна, и часто страшные ситуации, происходящие с детьми, остаются в их памяти навсегда. Виктор помнит те январские дни 1943 года более отчётливо, чем августовские 42-го, когда оккупанты почти без единого выстрела заняли родной город. Полугодовая оккупация заставила быстро повзрослеть. Этому способствовала полуголодная жизнь, постоянные тревоги за маму…»

«Служба для подводника на берегу подчас труднее службы в море. Там командир — начальник, а на берегу над командиром десятки начальников-чиновников, руководствующихся одним принципом: люблю море с берега, а моряков в ресторане. Порой машину приходится выбивать за литр “шила” или банку таранки, чтобы доставить автономный паёк со склада на борт. Бывалые подводники поймут, что это не преувеличения…»

«С моря дул резкий мокрый ветер, и я не удивился, когда на первой скамейке увидел первого старика в темно-серой фетровой шляпе и в кремовом пальто из верблюжьей шерсти, а точнее, в пальто цвета шамуа. Вчера в Париже я хотел купить себе точно такое же легкое теплое пальто, даже примерял его, и память о нежной благородной ткани как бы еще осталась у меня на кончиках пальцев. Эти пальто были тогда в моде, и я решил, что обязательно куплю его по приезде с Лазурного берега, а ходить в нем на юге Франции будет слишком жарко. Странно, что я, выросший на море, не учел моряну, этот промозглый ветер с моря, пусть даже и Лазурного, пусть и при безоблачном небе. До катастрофы в нашей стране оставались считанные месяцы, но никто не догадывался об этом…»

«Вместо лампочки здесь рога изрубленной радуги под сводами горят, сложенные холодным, искаженным крестом. А кровь шуршит… реки крови, воды многи шелестят во тьме времен, во тьме плоти, там вся история, её голоса. Незажженные свечи тают, расплываются без огня. Сколько я метался между них, пытаясь разбудить, оживить…»

«Дряхлый пионер с горном, поддерживаемый этой арматуриной, когда-то служившей в качестве полновесной руки, смотрит бельмами из темноты на Штрипкина, облизывает потрескавшиеся за столько лет губы и силится сыграть побудку… Тщетно. Гипсовый горн отсырел. “Неужто брак?.. — корит себя Штрипкин, поворачивая допотопный выключатель, подаренный шефами-электриками. — Боже!.. Сколько же их накопилось!..”»

«Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, поправлял за спиной рюкзак и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью… Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И, шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, дополняя их душещипательными признаниями и проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал и злорадствовал…»

«— Не торопитесь, не торопитесь... — в голосе незримого попутчика послышалась усмешка. — А вот, к примеру, подруги ваши бывшие... Да и просто знакомые — те, к кому вы были неравнодушны при их жизни. Кстати, придет время, когда вы и сами взглянете на себя с той самой стороны... Тут я почувствовал легкое замешательство и замолчал. — Увидите собственные похороны, узрите, кто где стоял, узнаете, натурально ли плакали, или только обмахивались платочком для приличия, — продолжил голос с гаденьким смешком. На мгновение мне явственно представилась вся эта картина. И, раздосадованный, я поспешил задать следующий вопрос. — Так, может быть, те, которые там, могут не только смотреть и оценивать? Может, они могут еще и влияние какое-то оказывать? Могут они влиять оттуда на развитие здешних событий?..»

«Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки. В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку — родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда — отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня…»

«Город медленно погружался в темноту. Зажглось уличное освещение, засветилась синевой надпись на здании гостиницы “Союз”, что разместилась около залива канала имени Москвы (у речки Воробьевки), вспыхнули сигнальные красные огни крыш и всевозможные разноцветные рекламные вывески каких-то далеких высоток, выступающих за каналом над общим фоном растянувшегося Химкинского массива. Постепенно загорались и многочисленные окна окружающих домов. В свою очередь мужчина зрелого возраста, находящийся в это время в большой комнате своей квартиры на десятом этаже одной из московских шестнадцатиэтажек, не спешил включать свет…»