Рассказ

Вчера побывал в доме Хемингуэя в Гаване. Увидел тот самый колокол, который звонит по каждому. Убедился, что праздник всегда с нами.

Исповедь из операционной

Наш гость расположился на заднем дворе, под соснами. Он неподвижно лежал в бассейне, только косил глазом, когда мы с сыном подливали воду, стараясь заходить с нерабочего конца. Мама вынесла складное кресло и тоже уселась в хвостовой части. Вдруг, вытянув руку, она дотронулась до темно-зеленого гребня.

Чай был невкусный, сушки несъедобные, и зловредный хозяин заметно уклонялся от разговора по поводу танькиной прозы, к тому же время от времени по телефонному зову он напрочь уходил в диалог с разными первостепенными абонентами. Танька совсем было приуныла от невнимания, как вдруг ни с того ни с сего схватил он ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней.

На крыльях реванша вы прилетите домой, вспорхнёте на свой третий этаж в родительскую хрущёвку и крепко заснёте, и прежняя любовь на грядущие пятнадцать лет перейдёт в ладейный эндшпиль с равным количеством пешек, неизменно ведущий к ничейному результату.

Так как генеральный директор фирмы считал себя незаменимым и его подчиненные держались того же мнения, решено было смотреть на робота как на самого что ни на есть нормального служащего, одарённого не более и не менее других.

Казик сдержал свое слово и подарил Семке пистолет с кобурой, когда Семку принимали в полицаи; правда, он становился не как все полицаи, а чем-то вроде воспитанника. Он получал полный рацион, как все, стоял днем в карауле, переносил и переписывал различные бумаги и просто был мальчиком на побегушках, особенно когда на пьяных пирушках заканчивался самогон.

«Росток замер, неосторожно подставляя под жаркие лучи свое бледное, никогда не видевшее света тело, постепенно из матово-белого превращаясь в светло зеленый побег с двумя начавшими раскрываться, маленькими плотными листочками. Насыщаясь солнцем, теплом и водой, они разлеплялись, расправлялись; наружная их часть, обращенная к свету, уже позеленела, а та, что только открывалась, была бледна и нежна. День догорал, влажная ночь опустилась на землю. А на земле появилось новое дерево, такое маленькое, что не заметишь, перешагнешь — не поймешь, что под тобою пробилось в мир из маленького семени крохотное чудо...»

«Мир — живой, природа не равнодушна к человеку, за пеной современности с политикой и обыденностью — сквозит таинственная глубина. Но глаголы её требуют сердца не забитого землей. Надо учиться слушать и видеть её… В каждом образе свет живой, сам с собою играет-разговаривает, всё там переплавлено в золото животное: и глина, и снег, — все из говорящего света… глаголющего…»

«А легко ли было моей маме, которой в начале войны исполнилось 28 лет? С каким трудом привезла она отца из Вологды домой в Острогожск, об этом знали немногие. А мы обрадовались — папа появился дома, хотя и седой, но живой. Дядя Вася, его друг, живший на нашей улице, уже стал полицаем, но пришёл предупредить отца, чтобы он скрылся — на него пришёл донос в полицию. Отца стали собирать в побег, хотя он был ещё слаб, но не успели. По доносу соседки, как я узнал позже, на отца, что он коммунист, его забрали полицаи. Два дня мы жили в постоянном страхе, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными коммунистами и просто жителями…»

«Конечно, мне могут сказать, что мои отроческие впечатления о том, как соседская девочка Рая учила меня танцевать вальс, не имеют никакого отношения к русско-японской войне начала прошлого века, но я почему-то так не думаю. Мне кажется, что всё в этом мире имеет отношение ко всему. И если сказано на языке народа «время течет», значит оно действительно течет и перетекает одно в другое: настоящее в прошлое и опять в настоящее, а о будущем никто ничего не знает…»

«— Вот и славно. Теперь добавим немного мотивации, дабы закрепить результат. Вы наверняка почувствовали, что в последние годы отношение общества к вам и вам подобным кардинально поменялось. Вместо терпимости, индифферентности, а порой и снисходительного одобрения — резкое повсеместное осуждение. А то и обструкция. Сегодня это не просто дурной тон. Сегодня это асоциальное поведение. А в публичных местах и вовсе — административное правонарушение. И подобная государственная политика — политика нажима и давления — будет только усиливаться. Скоро уже не останется мест, где бы вы смогли открыто предаться своему пороку. Во всяком случае, в городах и вблизи населенных пунктов…»

«Письма такого содержания я читал впервые. Второе, самое объемное, даже пахло по-особому: морозом, чернилами и замшелой бумагой. Среди борозд синих строк автор с любовью выводил красными чернилами притягивающие взгляд прямоугольные рамочки-медальоны с особо значащими словами. Я закрыл глаза и представил человека у теплой печи: вот он окунает стальное перо в чернильницу и тщательно выводит на листе бумаги аккуратные красивые буквы, надеясь, что они буду прочитаны любящими сердцами. Ни одной кляксы и исправления. А в окно сыплет снежной крупой хабаровская метель, ветер свистит и зловеще шепчет в печную трубу: “Не пишшши… напрасссно… на деревнююю бабушшшке…” Но мужчина сосредоточенно водит по листу скрипящим пером. Двенадцать страниц о жизни вне воли…»

«Прежде чем вскрыть конверт, Сашенька затравленно оглянулась по сторонам. Она выгнала из комнаты кота, задернула шторы и не без уважительного страха покосилась на огромное зеркало в красивой деревянной раме. Молодой женщине вдруг показалось, что зеркало — это вход в какой-то иной, удивительный и незнакомый мир…»

«Уже учась в школе, я рассказывал ребятам про свою жизнь на базе, про моего друга Шмоню, который по-настоящему спас меня от разъярённого быка Буяна, рассказывал про нашего проказника кота Тишку и другие весёлые истории. Эти истории я записал на бумаге и даже получил приз: попал на губернаторскую елку, организованную для одарённых детей и их родителей. Да, получать призы и подарки на губернаторской ёлке приятно. Приятно и рассказывать свои истории в кругу друзей. Но вот писать… Вроде помнишь всё так ясно и видишь так живо! А возьмёшься за ручку, задумаешься, и вся живость куда-то исчезает и неизвестно куда уходит даже твоя недавняя весёлость. Да и сам ты, недавний весёлый рассказчик, уже не тот…»