Рассказ

Афган был спрятанной войной. Все знали и делали вид, что не знают. Новостей ноль. Но эта… Помню, напился тогда и стих выплеснулся. Наивный мальчишеский. Первые строчки остались в памяти: «О чем он думал перед сном, израильский сжимая «Узи»?». Почему «Узи»? С какого перепуга? Да какая теперь разница?

Что же касается погромов, то действительно, никакой «политики белого террора», коллективного наказания за деяния большевистских лидеров Май не проводил, напротив, противился оной. Однако подобные эксцессы, неоднократно имевшие место (до 500 человек было убито во время погромов), достойного отпора не получали, виновные наказывались выборочно и весьма мягко.

За мной водится грех: я доверчив сверх меры. И это с детства. Взрослый человек сказал — верю. Прочитал где-нибудь в напечатанном виде — верю. Даже когда вырос, стал понимать, что далеко не всему нужно верить, но так и осталось: прежде поверю, а сомнению подвергать начну уже потом.

Иногда подносили, и тогда дядя Коля с достоинством кивал головой в знак благодарности, выпивал оставленное на донышке пиво, задерживал дыхание, отворачивал лацкан всепогодного клифта, под которым был пришит кусок сырокопченой колбасы, нюхал его, шумно втягивая носом, бережно возвращал лацкан на место и только после этого выдыхал.

«Лили» – ее профессиональный псевдоним. Она обслуживает монтажников и прочих строительных рабочих, что трудятся поблизости на возведении высоток. А также она обслуживает офисных клерков, что перекладывают бумажки в правительственном учреждении по адресу Голден-гейт авеню, 450. И еще захаживают управленцы среднего звена, что пытаются держаться тут за своих. Клерки и управленцы носят скучные чистенькие костюмы, но клиенты из них неважнецкие – скупые и надоедливые, в отличие от монтажников.

Утопленник было решил, что такое может только грезиться, но внутренний голос предков, ответственных за сохранение всего рода, твердо дал ему понять, что в подобных перипетиях лучше не палки дергать из чужого забора, а наоборот – не дергаться самому, поскольку сытому льву заниматься падалью как-то не по-львовски, да и вообще лень.

- Короче говоря, загорелось мне купить один из островов Мальдивского архипелага. Их там до чёрта, тысяча сто девяносто две штуки, если точно. И большинство необитаемые. А климат какой? Сказка! Ниже плюс семнадцати температура вообще не опускается. И никогда не поднимается выше тридцати семи. А так, в среднем по году, колеблется от двадцати четырех до тридцати. Баунти, просто баунти! В смысле, рай...

...Сие было тем более досадно, что к оному времени, после наших побед при Грос-Егерсдорфе и Кунесдорфе, а особливо после недавнего взятия считавшегося дотоле неприступным Кольберга, всего несколько лишних месяцев, будь они дадены для совокупных действий союзных русских, цесарских и французских войск, неминуемо повлекли бы верную гибель Фридриха II-го. Ноне же он справедливо мог почитать себя спасенным смертию Государыни Елисаветы...

...Тот малевал вождей, смешивая лакейскую «красивость» с самой жуткой грубостью и хамоватостью письма, что сходило за особый «пролетарский» шик. Певзнер, изучавший эту эпоху, хорошо знал его физиономию в круглых очочках, с узенькими нагловатыми глазками и маленькой головой рептилии на плохо выточенном теле. «Никакой это не Исидор Лапшин, а Степан Герасименко!» - вслух произнес наш искусствовед...

– Но и вы мне должны постараться! Вам во что бы то ни стало нужно научиться летать! А то ведь я в детский сад уйду, а бабушка вас опять заметит и утопит. И спасти вас будет некому! – объясняла я им громко и убедительно. Тля молча слушала и жевала зеленые листики...

...Одетого в капоту и штраймл, балаголу под руки принимают с подводы, и ветер заботливо приподымает шелковые полы капоты его, не тронутые дорожною пылью. Исайя украдкой ощупывает себя – он ли это, раввин ясской синагоги раби Исайя – или уже кто-то другой?..

«После инцидента с братом апельсин пересадили в новый горшок — побольше — и перенесли из столовой в зал, на подоконник у пианино — это место почему-то показалось бабушке более безопасным. Теперь апельсин видел не только сирень, гараж и клен, но и пышную иву, примостившуюся у дома напротив, на той стороне улицы. Под водопадом ивовых ветвей строили шалаши девчонки — они боялись лазать на клен. Мы, мальчишки, совершали на шалаши набеги, разоряли, рушили, а девчонки раз за разом отстраивали их заново — рассаживали по углам кукол, обвязывали ветви потрепанной новогодней мишурой. Когда на иву падали солнечные лучи, она начинала блестеть — сквозь листву…»

«На Земле прошло 30 лет. Достаточное время, чтобы забыть: тебя, перрон, злосчастные поезда, твои слова и мои поцелуи... Нет, твои поцелуи и мои слова. Даже про встречу на Луне. Не забывается. Обречен помнить. (Именно обречен.) Кстати, я приходил к тебе на Луне. (Не веришь?..) Но ведь мы не договорились о времени. Утешал себя мыслью, что ты просто опоздала. Как все марсианки…»

«Когда-то давно она была дочкой капитана. Папа-капитан водил пароход по широким северным рекам. У него была персональная каюта, белый китель и сильные руки, поднимавшие её высоко-высоко, до самых чаек. По ночам ей часто снились их крики. И тогда с утра она просыпалась в тревоге…»

«Работаю я в больнице. Один из докторов нашего отделения ужасно рассеян и забывчив. Не стану называть его имени, но коллеги между собой зовут его Доктор Ник — по инициалам. Квалифицированный специалист, полностью отдает себя работе. Но о его дырявой памяти в больнице ходят легенды. И если бы только это…»