Рассказ

Не спалось, но — собственно, почему «но»? — и сочинялось. Рассказ скользил, словно поезд по рельсам, приближаясь к конечной станции, лишь время от времени спотыкаясь на стыках.

Сейчас, увы, нас вновь поглотили суровые будни, и как-то лень заставить себя завершить стихами описание нашего чудесного плавания

Мужчина: седой, ухоженный, с греческим носом и докторской бородкой; педантично отсчитал шесть огуречных соломинок, и завернув их в прозрачный блин сосредоточился на поглощении утки по-пекински.

. Короткую речь Ствола встретили бешенными овациями и криками "Ура!". Правда Маленький Листик пропищал, что он хотел бы ещё поиграть с Паутинкой, но его тут же одёрнули, напомнив о решении, принятом на вчерашнем собрании.

Я уехала двадцать лет назад и никогда больше не возвращалась ни в этот район, ни в этот дом. Бывала наездами в столице, бывала. Но в те края — ни ногой. А тут всего один день командировка: беготня, суета, встречи.

Если кто не знает про 9 Ава по еврейскому календарю, то это день — хуже некуда. Даже самый нерадивый ученик самой светской израильской школы знает, что в этот день был разрушен Иерусалимский храм. И первый, и потом второй. Восемнадцать разных ужасных несчастий на протяжении веков случалось в этот день с еврейским народом.

Праздничный стол в Шавуот обязательно молочный. За несколько дней до праздника к отделам сыров уже не пробиться, а каждая хозяйка творит изыски в виде запеканок, блюд из лапши, творожных тортов и прочего. Вечером в гости друг к другу приезжают и бережно на вытянутых руках несут коробки, специальные формы с каким-то свежеиспеченным шедевром, столь хрупким и воздушным, что нельзя ни тряхнуть ненароком, ни наклонить, ни дунуть на него, ни посмотреть лишний раз.

Вот так и получилось, что справиться с вселившимся в тихого и вежливого сына тёти Ханы Диббуком было некому. Молодой раввин, — недавно закончивший педучилище в Ровно и присланный через ГОРОНО на смену прежнему, вынесшему лагерь, но не пережившему двадцать второй съезд, — ничего сделать не смог. Не помог и поход в райком комсомола.

Мы поженились, когда он был бедным студентом. Я родила ему прекрасных детей. Он оставил мне этот дом и двадцать лет воспоминаний. Я не простила его. Но я ему благодарна.

Увидев растерянные физиономии свиты, директор сразу понял: что-то случилось. Электрокары стояли неразгруженными у входа, вокруг столпились рабочие. Пса не было. Цепь и ошейник сиротливо висели на двери. Собачий начальник вытирал взмокший от страха лоб, глаза его блудливо бегали.

В конце концов, у Риммы сдали нервы, и она завела себе на стороне мужика. Мужик, некто Ромоданов, был как раз то, что требовалось: высокий, статный, холеный, с хищным блеском в ржавых, рысьих глазах, с металлом в голосе, и рокотал он этим голосом уверенно, веско, непререкаемо.

С годами охотников попытаться разбудить чудовище становилось всё меньше — несмотря на то, что обещанную серебром награду отчаявшийся батюшка Ингара заменил на золото и добавил затем в придачу руку младшей дочери.

Вообразим себе учебное заведение «полузакрытого типа», готовившее на медленном огне будущих ойстрахов и гилельсов. Перспектива стать помесью сталинского соловья с алябьевским соколом кружила голову — отчасти самим юным дарованиям, но, главным образом, их бедным родительницам. И поныне кружит.

«— Взял бы нашу планету в руки и начал отмывать, — медленно, негромко, но очень уверенно продолжил Романов. — Мыл бы её долго и тщательно. Крутил бы этот шарик в мягких и тёплых ладонях, шоркал бы его мочалкой с пеной, мыл до чистого скрипа. Из каждого закоулочка, из каждой дырки всю грязь бы повыковыривал…»

«Темно-лиловые сумерки опускались на город. Медленно, как бы исподтишка, ложились на шапки и куртки прохожих, а некоторым норовили залезть за воротник и под шапку, находили свободное пространство и через уши проникали в голову. А если в голове и так сплошные сумерки, то вылезали обратно. Что скрывать, есть такие, у которых сумерки в голове и утром, и в обед, и вечером…»