Рассказ

Капитальные здания не выдержали 9 баллов. Треснули стены старой церкви. Генуэзская крепость обрушилась, отстояв тысячу лет. Все боялись: растрескается гора «чумка». Тогда бы погибли миллионы и миллионы людей…

В общем, происходит отвратительный скандал со всякого рода взаимными оскорблениями и обвинениями, после чего Саша и Гриша перестают встречаться и не разговаривают друг с другом целый месяц.

Что наступил конец, никто не заметил. Правление пентагонона (это слово мы берем на вооружение) характеризовалось полным освинячением мысли — иначе это не называется. «Это» — имеются в виду плоды многолетней логократии, приучившей людей брать след, ориентируясь не на смысл, а на знакомый звук.

Я, Седых-Пустоглав, генерал-лейтенант литературных войск в запасе, считаю своим долгом раскрыть подлинную личину русофоба и провокатора Гоголя Н.В., выставляющего свою ничтожную повестушку «Страшная месть» эталоном литературы и унижающего труд выдающегося патриота Моголя В.Н. «Местная страсть».

Смутно он осознавал, что день подозрительно спокойный, что рисовые поля таят угрозу, но нисколько не думал об опасности. Ему все было побоку. Влюбленный мальчишка, который попал на войну. Ему было двадцать четыре года. И ничего с собой он поделать не мог.

Внезапно в коридоре послышались шаги – неровные, неуверенные. Замерли. Ещё несколько шагов. Кофейные щёки Жаклин стали землистыми. «Интересно, а я-то сама, наверное, выгляжу не лучше. Что это - страх от беспомощности или беспомощность от страха? - подумала Марта. - Пафосно всё это. Рассказал бы кто, не поверила. Ещё только выломанной двери не хватает, как в кино. Ну давай же, иди, иди мимо… ещё четыре классные комнаты, и дверь на улицу».

Поэтому я придумала для себя иную (полушутливую, понимай, как хочешь) отговорку: мол, не пью, так как я – зашитая алкоголичка и даже самая крошечная доза вина может привести к летальному исходу или, в лучшем случае, я попаду в больницу, надолго, с отравлением всего организма. Это объяснение принимали все. А некоторые даже одобрительно говорили: «Уважаю и сочувствую!»

Читала она какими-то кусками, как будто-то разбегаясь внутри одного куска, а потом, перед следующим, она останавливалась и задумывалась. При этом она успевала всему удивляться: и тому, что «жили-были дед да баба», и тому, что на Колобка хватило муки в пустом амбаре, и смешному слову «сусеки».

Евреев перестанут называть жидами, когда они исчезнут. Совсем. Поэтому я стану шиксой, выйду замуж за красивого богатого гоя и рожу ему неевреев и не гоев, а посерединке. Моих детей все будут любить, и никто никогда не назовет жид.

Они были вместе уже три года — вполне достаточное время, чтобы выплыли наружу любые скрытые намерения, о которых, как и положено, намекали друзья и доброхоты с обеих сторон. А вот и не выплыло. Ничего.

— Вы мне объясните, — спросил я, — всё же эта логика мне не совсем ясна. Сталин ведь тоже всё время говорил про мировую революцию, он разве не понимал, как для этого удобен международный язык? Зачем же его было запрещать, а вас уничтожать?

Скорее бы подрасти, окончить школу и стать как папаня — шофёром. Потом можно и жениться. Вот на ком? Верка соседняя — сроду злая, пацанов не любит. Остальные ему тоже не нравились.

«Сейчас деревни почти что и нет, лишь кособочится сколько-то домов-развалюх. Улицы заросли бурьяном да крапивой, от сгнивших оград палисадников с двух сторон выползает на когда-то широкую улицу шиповник. Скоро его кусты сойдутся и здесь начнут буйствовать шиповниковые заросли. Но пока этого не случилось, я могу пройти между рядами домов или того, что осталось от них. Память, словно волна свежего дурманящего ветерка с дальних лугов, охватывает меня и уносит в прошлое…»

«Он возник на пороге, как и прежде, прекрасный, только с поседевшей набело шевелюрой. Время снова сжалось в ужасе, что мы столько упустили, и сделалось непрерывным с момента расставания. Я испугалась, что он опять при всех сознается, что я ему снилась…»

«За время оставшейся службы все нарушители — и неадекватные, и простые — обходили мои посты стороной. Наверное, издалека было видно: “товарищ сурьёзный — пристрелит и фамилию не спросит”. А я, может, и спросил бы…»