Роман

Вторая половина публикации - Окончание 1-й книги. Начало в № 1-2.2016.

Даже Астраханский кремль не представлял из себя достопримечательности, разве что его стены. Располагались там Досааф и Гроб (гражданская оборона), стоял грузовик, пачкающий соляркой булыжную мостовую, и стало мне там пыльно и тоскливо. Автобус вывез меня из города, и, когда стал виден аэропорт, я вышел в степь. Ржавые трубы были кое–как свалены среди сухого былья, поодаль закатилась в приямок мятая металлическая бочка, пятна солярки расплывались на плоской супеси, распространённой на все четыре стороны и переходящей вдали в бледную голубизну неба. И вдруг всё преобразилось, зазолотилось сиянием: я жив! Я ещё увижу чудеса света, свершу великие замыслы, испытаю любовь сверх–красавиц и звёзд, исполнюсь днями! И, главное, духом вознесусь в мировой и словесной гармонии. Да что там – уже возношусь… Слёзы дикого вдохновения брызнули у меня из глаз, я побежал (побежал!) по степи в направлении аэропорта.

Рахель была артисткой на все руки – и певицей, и танцовщицей – в ГОСЕТе[9], красавицей с огромными голубыми глазами. Она мгновенно сразила Эфраима, едва лишь он впервые увидел ее на сцене. Он дарил ей цветы, играл перед ней полные страсти и огня пьесы, фантазии и каприччио, но, увы, оказалось, что она замужем, и – недоступна. Она тоже любила его – это Эфраим узнал позже, - но близко к себе не подпускала: боялась совершить грех. Словно блуждающие звезды у Шолом-Алейхема, они расставались много раз, теряли друг друга, виделись лишь изредка издалека. Судьба упорно их разводила. В сорок первом вместе с театром Рахель эвакуировалась в Ташкент и два с лишним года они не виделись. Он и она выступали перед солдатами на фронтах, но так получалось, что все время на разных.

На двери висели остатки сюзане, сроду не знавшего ни стирки, ни чистки. Голая лампочка Ильича, которого бабушка глубоко и испуганно почитала. Да, знакома была с Крупской, с Луначарским, изучала культуру — что-то говорила про то, как устраивала театральную студию для беспризорных. Какой причудливый мир — в нем бесконфликтно уживались Карл Маркс и Зигмунд Фрейд, Станиславский и Евреинов, Андрей Белый и Николай Островский, Рахманинов и Григ, Ибсен и Чехов! Конечно, любимый Гамсун! Голодающий журналист, который уже и кожаные шнурки сжевал, красиво галлюцинирует от голода, пока не приходит ему в голову умопомрачительная мысль — а не пойти ли работать? И нанимается юнгой на корабль.

«Сильнейшая тряска охватила самолет, от бешеной вибрации оборудование приборной доски утратило зримость, Хлозепин и радист, стоящие позади действующей троицы, почуяв, что дрожащий пол уходит из-под ног, вцепились в вертикальные подпоры кабины, — «аэроплан» не снижался — падал. Гибельная амальгама железа и льда, в которую превратился летательный аппарат, вышла из повиновения человеку и не откликалась на его старания найти выход из чрезвычайного положения. Точнее — близкого к катастрофическому, поскольку доминанта ситуации — земля, с каждой секундой настойчивей заявляла о себе. Какофония — надрыв моторов, скрежет и лязг аппаратуры, щитков и лючков, оборудования — продолжалась».

Фантазии на тему последних месяцев жизни М. Булгакова

Роман, книга 1, часть 1 (журнальный вариант)

Окончание. Начало в № 9-10.2015

Солнечные часы показывали ровно полдень, когда к харчевне подкатил черный «Мерседес». Из его чрева вывалились шестеро сановных мужчин и единственная женщина – поперек себя шире. Было заметно, что езда по тряской дороге не прибавила им бодрости. Крестьяне обступили столичных гостей тесным кольцом, не заученно улыбались, ища глазами виновника торжества. Но Дольникер не спешил с явлением народу. Он выждал солидное время, прежде чем возник на пороге своей резиденции.

Предвыборная кампания стала приносить осязаемые плоды. Крестьяне все чаще собирались на пятачке у «тмининформа», в харчевне уже песни слышались не только по субботам, а чуть ли не каждый вечер, дети все реже посещали школу, тмин на плантациях рос из рук вон плохо. Автолавка «Тнувы» доставляла теперь товары в село ежедневно. Доходы шофера от импорта-экспорта намного превысили его зарплату госслужащего. Надобность в почтовых голубях начисто отпала, и складской сторож однажды зажарил их на вертеле. Вся связь с внешним миром велась теперь исключительно через шофера. Какие только заказы не приходилось ему выполнять. Бывали даже случаи массового психоза. Однажды Малка ни с того ни с сего стала распространять благоухание. Женщины всего села всполошились, и к вечеру у автолавки выстроилась очередь мужей, просящих шофера привезти душистой воды. Назавтра весь Знайнаших был пропитан ароматом тройного одеколона.

(Журнальный вариант. Окончание следует.)

Федор Михайлович Достоевский, автор многотомной прозы, вообще писать не любил, «процесс» писания не любил. В своем молодом романе «Униженные и оскорбленные» в главе первой на первой же странице он откровенничает: «Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?» Ответа Достоевский не дает, мысль свою оканчивает вопросительным знаком, переходя к описанию лихорадочного состояния в тот петербургский мартовский, 22-го числа, вечер, когда «случилось престранное происшествие»