Роман

И тут произошло непредвиденное — не сказать, что от выпитой шипучки — скорее просто от неожиданности — черт попутал, да и весна — куда от нее денешься. Конечно, Вася подшустрил — не без того — на добрый десяток лет да еще с хвостиком был он старше младой отроковицы и подход имел вполне отработанный.

Вторая эмиграция отличалась от первой, может, даже еще больше, чем третья — от первых двух, и все вместе они отличались от четвертой по одному формальному признаку: они-то бежали от Советов, они-то антикоммунисты. А эти наоборот. По логике вещей, четвертая эмиграция — идейный враг третьей. Но быть логичным — лучший способ попасть впросак. У них одно лицо: те барды — и эти, те «17 мгновений» — и эти, там добропорядочные матроны выглядели, как на шоссе работали — и тут.

«В то время я ничего не знал о событиях на северо-западе. Однако уже осенью мой приятель Владимир Дынник стал нервно дёргаться, когда его спрашивали об обстрелах железнодорожного вокзала, рядом с которым он жил: “Не попали! Не попали!”. На железнодорожный вокзал снаряды залетали весьма регулярно, а рынок так вообще дважды горел, и осколки там гремели по крышам что твой весенний град, и люди лежали на мостовой с разбитыми головами…»

«Наверное, у меня начиналась лихорадка, потому что я порой мало что соображал: жаркая степь походила на бескрайнюю сковороду, по которой мы безотчётно кружили. Где-то там за маревом лежал спасительный Лисичанск, но мне казалось, что мы к нему так и не приближаемся, хотя всё делали правильно: двигались так, чтобы солнце всегда было справа, а вечером — за спиной. Мы не знали, что Стрелкову удалось закрыть прорыв и остановить наступление “укропов”, мы боялись, что нас отрежут и зароют здесь в степи…»

«И я заснул, и на душу набросились сны-обманы, я недоверчиво участвовал в них и, утомленный их многоликим мороком, более других поддался только последнему — перед самым утром. Тут я стоял, как будто в заброшенном храме, в круге смуглого света на полу. Вокруг бархатная теплая тьма. В сером клетчатом костюме чернявый человек, толстый, но быстрый, с нагловато смешливыми щелками глаз на жирном лице, бойко объяснял мне мою жизнь: “Ты хочешь поставить трагедию?” И эту трагедию предлагал здесь же, в храме, поставить: “Без меня у тебя ничего не выйдет!” На мои недоверчивые вопросы постановщик расплывался во всезнающей улыбке и суетился, и все разъяснял, как какой-нибудь экскурсовод, и показывал…»

«Бежать нужно было по его сигналу, когда он махнёт перчаткой. И я стоял и ждал, что же будет дальше. Немец махнул перчаткой, и я, сорвавшись с места, побежал к палке. Бежал и всё время прислушивался к тому, что делалось сзади. И вдруг услышал у себя за спиной тяжёлое собачье сопение и топот. Быстро глянул и увидел, что в нескольких метрах позади — овчарка…»

«Москва была вся в праздниках и блистала новогодним убранством. Там, в окопах, мы молились на эту Москву, пусть сыто-барскую, пусть насмешливую, пусть равнодушную, но всё равно нашу Москву, вечную Москву, настоящую Москву, преданную Москву, представляя её чем-то единственно ценным в этом мире, дальше которой отступать было некуда — даже когда мокли под дождями, даже когда тряслись и глохли под обстрелами, даже когда не спали, не ели сутками, умирали на госпитальных койках или в лапах врага. Человек обязательно должен во что-то верить. И я верил, и мои товарищи по оружию тоже верили, иначе умирать не имело никого смысла, а надо было сдаться на милость “укропам”, разбежаться по степям и дубравам и выть от бессилия на луну и звёзды…»

Мог ли иудей сохранить преданность вере отцов в стране нетерпимого к инакомыслию средневекового католичества? На примере развития образа Мари писательница вынесла на суд читателя два пути. Первый — быть открытым католиком и тайным иудеем. Второй — не принимать христианство даже ценой собственной жизни. Автором приведены доводы в пользу как прагматичности, так и героизма.

Каждая книга несет столько смыслов, сколько их можно в ней найти. Правда, есть один смысл, авторский, тот, для которого и написана книга. И вот есть книга — все ее читали, есть автор — все знают, хоть и не говорят вслух, кто он, — а смысла не знает никто.

И тем более никто не мог знать, что на углу Гренель и бульвара Инвалидов у Робера вдруг лопнет шина и я побегу вызывать такси. Так что все происшедшее там есть именно случайность, пусть и трагическая.

Последний русский император тоже любил стрелять по воронам. Узнав об этом, Господин Мойше не удивился редкому пристрастию — видел в детстве, как это бывает. Что могло быть общего у последнего императора — с молодым чекистом, приехавшим в Прибалтику утверждать советскую власть?

Отрывок из романа «Хождение по Золотой Горшок, или Сказки Гофкина»

Да, судьба детей, несчастной участью которых было стать общественным посмешищем, козлом отпущения для злобных инстинктов, кипящих внутри маленьких искалеченных блокадой человечков, не обходила не только евреев по национальности. Существовал этнос уродов. И даже свои знаки общения. Язык уродов. В общем, уродов не только из-за еврейства. Но и уродов, детей других национальностей. Уродство, пожалуй, тоже можно принять за национальность. Мы подружились...

«Целый день Митька бегал с мальчишками по больничной усадьбе, напевал под окошком Адама куплеты. Домой он вернулся в сумерки, голодный и веселый. Во дворе на веревке висело белье и среди белых простыней, наволочек и пододеяльников — синий шарф. Словно кипятком плеснули в лицо Митьке. Подбежав, он сдернул шарф с веревки, прижал к лицу: от него пахло мылом и ветром...»

Отрывки из романа