Мнение

«Сердце для него по-прежнему остается неким вместилищем чувств, которые он уподобляет струнам. Но для того, чтобы струны сердца смысложизненно и творчески отзывались на мир, необходима его настройка, необходим некий творческий элемент, который заставит его значимо звучать — и для личности, и для культуры...»

«Возводимое или возведенное в культ делает человека фанатиком, а значит — рабом: идеи, явления, дела, предмета поклонения. А это может повлечь к ослепленной защите кумира, идола, фантома (чего бы то ни было) вплоть до разрыва дружеских отношений, драки, убийства, пожертвования собой: то есть от дерзкого, ужасного — до возвышенного (себя — в жертву…). При эстетическом плюрализме, иначе — массовой культуре, предлагающей просто потребление эстетического, да и всей культуры в целом, мотивации тех же поступков могут быть не от остроты чувств, а от неразберихи, хаоса в сознании, ограниченности знаний, затруднении отделить “зёрна от плевел”, особенно определить и дифференцировать сближающиеся противоположные категории. Возможно, на этом фоне возникают инфантилизм, безразличие, безыдейность, банальная пресыщенность окружением и окружающим, разного рода депрессии…»

«”Сакральное”, заметим, по самой своей природе, претендует на адекватность красоте, ситуации совпадения-тождества реальности и идеала. Однако на самом деле, конечно же, названное тождество выполняется далеко не всегда. И это прямо относится, в том числе, и к претендующим на “сакральное содержание” календарным праздникам, среди которых в наше историческое время особое место занимает такой, как День (принятия) Конституции. О специфике моментов “сакрального” и “профанирующего” в отношении “Дня Конституции” как праздника, содержанием своим указывающего на особую определенность идеологического предмета, я и хотел бы высказаться здесь…»

«Евгений Павлович не жаждал славы, хотя по праву ее заслужил. Двадцать пять лет прошло со дня трагической гибели уникального российского спортсмена, но до сих пор его имя большинству наших сограждан мало о чем говорит, хотя в сравнении с каким-нибудь популярным футболистом или хоккеистом, которого знает вся страна, достижения Смургиса гораздо серьезней и значимей…»

«Бросился бежать в лес — навстречу свистящим и воющим нашим снарядам, а на том месте, где я стоял несколько минут назад, уже вздыбилась от взрывов земля, валились деревья, визжали осколки, от газов после разрыва снарядов нечем было дышать. Я бежал, натыкаясь на деревья и большие кусты, падая в грязь и раздирая одежду в клочья. Погода стояла тихая, не было даже лёгкого ветерка, и гарь могла лишь оседать, притягиваясь к земле сыростью. Я пробежал метров сто, а может, и больше, а потом вдруг провалился в какую-то яму, погрузившись с головой в воду. Вынырнув, я понял, что попал в торфяной колодец. Мне было непонятно, кому и для чего он понадобился в лесу, когда вода по всему лесу выступает на поверхности. Старался стать на мыски, чтобы вода не попала в рот и уши. В этот момент снаряд мог поразить меня только прямым попаданием. Артиллерия то стреляла за лесом, то переносила огонь ближе, и снаряды иногда рвались совсем близко от меня…»

«Библиотеки исчезнут, как и деревни, и никто этого не заметит. Если раньше говорили, что критик — это несостоявшийся писатель, то теперь можно сказать, что писатель — это несостоявшийся читатель. Будущее русской литературы — неопределённое…»

«В этом очень помогает музыка, её свойство становиться как бы ключом к памяти, к более ранним версиям себя. И когда какое-то произведение превращается в такую ячейку прошлого, “камеру хранения” воспоминаний, его сложно слышать таким, каким его слышат другие, оно приобретает скрытый, личный смысл. Музыка, которую я люблю, имеет для меня отчасти именно такое значение…»

«Делом моей жизни стало учительство. Неожиданный выбор для человека, сбегавшего в юности с уроков. Но в этом смысле мне повезло. Нашёлся всё-таки учитель, заронивший во мне любовь к языкам…»

...От литературы он был очевидно весьма далек, поскольку не узнал даже Есенина... Как бы то ни было, но, выслушав пивных ораторов, он вызвал милицию и поведал двум подоспевшим милиционерам только что услышанное. После чего поэтов увели в отделение, где они провели ночь, но не успокоились даже за решеткой: например, пели “Интернационал” с поддельным еврейским акцентом, сознательно не выговаривая при пении букву «р» (это уже из рапорта участкового, проводившего четверку в отделение).

— Куда? — спросил, приоткрыв дверцу, шофёр. — К Косте Кузьминскому, — слабым голосом выдохнул Веня, и тут же бухнулся на сиденье рядом с шофёром. — Поскорее. Под слог «хер». — Знаю Костю, — сказал шофёр. И машина рванулась с места. Веня грустно смотрел в окно. — Ты-то сам кто будешь? — спросил его шофёр. — Ерофеев я. — Веня? — Точно. — Тот самый? «Москва — Петушки»? — Тот самый, — сказал Ерофеев. — Как же, читал! — сказал образованный шофёр. — Хорошо написано. Правильно. Мировая вещь. Наша, российская. Веня даже не удивился такой своей известности. — Похмелюга у меня! — грустно произнёс он...

Почему люди пугаются самого этого слова: смерть? «Я еще не готов читать вашу книгу», - говорит мне нью-йоркский писатель Б.Н. В одном из известных российских издательств готовы напечатать «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», но при одном условии: нужно изменить название. Это условие принять не могу.

...Если о Брайтон-Бич, то у меня к нему двоякое отношение: ненавижу и люблю (Odi et amo). Ненавижу за бесцеремонность некоторых жителей-обывателей, за грохот надземного сабвея, за нелепую смесь русского языка с английскими вставками, за излишне пёстрые наряды дам в мехах и золоте, за несчастных бездомных, просящих милостыню на каждом углу… И люблю!..

"Земной мой путь давно загадан: / Какой-то водолей на землю милость лил / И непонятно, словно генный гений-атом, / Любовь к живому слову подарил, / К живому дереву, и перышку, и шерсти. / Чудесный мир – крылат, четвероног – / Во мне он весь от колыбели и до смерти. / И никаким другим он быть не мог!"

Вторая (послевоенная) волна эмиграции, в отличие от Первой, вынесла на Запад не так уж много людей искусства, но и они замалчивались, недооценивались. В метрополии о них в целом судили с окопной беспощадностью как о предателях, подлежащих насильственной депортации и суду на родине. Да и Запад с его союзнической философией видел в них только пособников, а не жертв фашизма. Многим приходилось скрываться под псевдонимами, сознательно оставаясь в тени. Годы шли, поколение стало редеть, но вот в России наступили перемены, и лёд замалчивания начал подтаивать и крошиться. Валентина Синкевич решила его взломать, выпустив итоговую для всего поколения антологию «Берега».

Вкусив в молодости славы в качестве автора самых популярных советских песен и подающего большие надежды прозаика, он попал в опалу после того, как на Западе была издана первая часть «Чонкина». Но поскольку не сдался и не скурвился, то был сначала исключен из Союза писателей СССР, потом лишен регалий, наград , возможностей печататься и, в конце концов, советского гражданства.