Мнение

Согласно предисловию, “забытые ключи” в названии книги – стихи, написанные уже после издания сборника 2010 года, как бы потерянные для прежних изданий. Однако думается, что название повторяет образ одного из стихотворений – боязнь безгласности, которая настигает мастера слова, который порвал с прежней жизнью и оказался в новой языковой среде, бездомным не только физически, но и душевно: *** - Пощади, говоришь, - пожалей, чашку чая иль кофе налей, и не жалуйся, не ворчи, вот тебе запасные ключи: первый ключ – от дверей забитых, ключ второй – от речей забытых, третий ключ – от бездомной строки. - Только где ж от ключей замки?

Та эпоха, когда человек ясно отграничил Я от рода, свою индивидуальную волю от особой социокультурной функции, от той «Персоны», которую властно навязывал ему род, точнее, его место внутри рода, его происхождение, гендерные, возрастные, статусные, «кастовые» параметры, не только приблизила нас к замене - переходу от Мифа к Истории.. Именно на этом этапе был сделан гигантский шаг к разграничению между Природой и Историей, между духовным и телесным, между естественным и Мистическим, между имманентной логикой индивидуального мышления и вековечными «секулярными» моделями мышления, специфичными некоторой касте, некоторому роду, полу, возрасту, ролевому статусу..

Но в жизни всегда есть возможность отрицания ксенофобии и юдофобства: знакомые, друзья, окружение. Вероятно, это не демонстративное проявление, а самоуспокоение, отстранение от внутренних неодобрительных оценок. Это за фортепьяно А. Гольденвейзер, личный врач Г. Беркенгейм, художник Л. Пастернак. Каждодневно общался Толстой в последний год жизни с личным секретарем С. Беленьким. Прибегал к помощи тульских адвокатов Б. Гольденблата и И. Цейликмана.

Однако свеча добавляет свет солнечному дню на определенном (пусть малом, но измеримом) расстоянии. Но суть не в этом. Процитированные слова как бы намекают, что религия, чтобы иметь позитивное содержание, должна бы хоть в малом дополнить и углубить научную теорию, а у науки есть возможность доказать существование Бога, если Он существует. Иначе плохо религии (не науке!). Но то и другое или бессмысленно, или нуждается в уточнении постановки самого вопроса: что следует ожидать от религии и от науки по отношению друг к другу? Развитию науки способствует определенная социо-экономико-культурная атмосфера и вписывание букв в физику начинается с постановки вопроса, что и куда следует вписывать.

Теперь я хочу сделать несколько общих замечаний. Ученый, как правило, стремится к объективности. Это означает, что он отделяет себя от объекта исследования, старается отвлечься в нем от собственной личности. Он также старается отделить объект исследования от его субъекта. Но у этой тенденции есть границы. В физике граница установлена квантовой механикой: проведение эксперимента влияет на объект исследования самим экспериментом. Невозможно отвлечься от влияния измерения на измеряемый объект. Объективность соблюдается, если ученый отделяет себя от измерительного прибора. Как отметил один из величайших ученых двадцатого века Эрвин Шредингер, атеизм науки в большой степени связан с ее стремлением к объективности. Ученый стремится поставить барьер между исследованием и своим духом, душой, своим «я». Разум ученого стремится построить объективную модель окружающего его мира. Он не сможет справиться с этой грандиозной задачей, если не отстранит самого себя от своего построения. Поэтому его построение не содержит в себе ни строителя, ни Творца. Это - цена объективности.

Итак, что же в музеях? Практически всё: от лаковых миниатюр до сверхсовременных истребителей, причём все это «настоящее» или «как настоящее», вроде динозавров из Музея естественной истории. Более того, следуя воле своего основателя и мандату Конгресса - «приумножать и распространять знания» - Смитсоновские музеи строят свою выставочную работу с учётом интересов всех возрастных, социальных и образовательных групп экскурсантов. Можно долго спорить об академических достоинствах такого подхода к истории, о социокультурном, контекстуальном и другом «фоне» её изложения, но экспозиции оправдывают себя одним фактом существования - достаточно взглянуть…

Была дама одна из Прованса Пребольшим знатоком реверанса; Но она так крутилась, Что в землю ввинтилась, Тем расстроив всех дам из Прованса.

Старухи с полубезумно застывшими взглядами — единственные поводыри, помнящие места расстрелов и погребений. Старухи уверены в том, что невиновность, как невинность мертвых, придает целебную силу прорастающим из них растениям. Старухи ковыряются в этих землях, ищут коренья. Я увидел их в 1964-м, впервые оказавшись в Киеве, пройдя весь путь вдоль долгого Лукьяновского кладбища, по которому шли евреи к Бабьему Яру.

Как видим, автор проявляет основательную компетенцию в описании того, как получается евреями пригодное к употреблению в пищу «каширное» (т.е. кошерное) мясо, хотя и полагает, что «с ним очень много возни». В его замечании, что «в деле убоя скота евреи вообще не проявляют гуманности, и поэтому никаких других орудий, уменьшающих страдания убиваемого животного, кроме ножа, не употребляют», непонятно, о каких именно «других орудиях» идет речь. Между тем, мировая практика убоя скота показала, что еврейский способ является самым гуманным, так как при нем перерезается общая сонная артерия, обеспечивающая кровью головной мозг животного, и оно сразу лишается возможности что-либо чувствовать…

Еврейство для меня тогда было просто признанием какой-то отдельности, непохожести на поведение окружающих людей. Я не знал ни еврейского языка, ни еврейских религиозных традиций, ни начатков еврейского образования. Всё это знали мои родители, хотя и не делились с нами, детьми, для нашей семейной безопасности, но каким-то образом что-то передали!

Впервые вопрос о регулировании хозяйственной деятельности государством практически возник и был решен положительно в годы Великой депрессии, когда президентом стал Франклин Делано Рузвельт. Его победа на выборах в 1933 г. создала фундаментальную возможность для избавления страны от постигшей ее катастрофы на основе провозглашенного им «Нового курса», базирующегося на теории великого британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса. Его доктрина, разработанная в начале 20-го века и пришедшая на смену зашедшей в тупик классической концепции о способности рынка к установлению равновесия между спросом и предложением, стала поворотным пунктом в экономической мысли.

Теперь становится понятной следующая фраза из мемуаров Валерьяна Ивановича, свидетельствующая о том, что во время приёма происходила таки демонстрация работы прибора. «Сталин предложил нам не увлекаться демонстрациями новых приборов, а больше сосредоточиться на их усовершенствовании. Приветствуя наш энтузиазм, он сказал, что для успешного развития и внедрения нам необходим авторитетный научный руководитель с крупным именем. Г.М. Маленков сказал, что уже обсуждались кандидатуры академика А.Ф. Иоффе и профессора Л.А. Арцимовича в качестве его помощника, но эти кандидатуры отпали, так как они намечены для других дел. П.В. Тимофеев резко возразил против назначения каких-либо новых руководителей, как и раньше заявив, что справится со всем успешно сам. Я же предложил в качестве руководителя академика С.И. Вавилова и его коллег – академика А.А. Лебедева и члена-корреспондента АН СССР А.И. Тудоровского, с которыми имелось длительное сотрудничество по разработке ЭОП. И. В. Сталин в заключение сказал, что всё это будет обдумано и завершится целесообразным решением» [2].

Один рассказ я вспоминаю, может быть, даже слишком часто, словно кроме него других рассказов у Борхеса не читал. Вскоре после того, как в Прагу входят танки («Светало. Бронированный авангард третьей империи входил в Прагу»), Мирослава Хладика приговаривают к расстрелу. «Кого-то обеспокоило, что кровь может замарать стену. Осужденному приказали сделать несколько шагов вперед». После слов команды стоп-кадр. «На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер тоже замер, словно на картине. Он подумал: „Я мертв“. Потом: „Я сошел с ума“. Потом: „Время остановилось“. Затем сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна остановиться. Через какое-то время он заснул. Проснувшись, нашел мир таким же неподвижным и беззвучным. Прошел еще день, прежде чем Хладик понял: он просил у Бога целый год для окончания драмы – Всемогущий отпустил ему этот год... Он трудился не для потомков, даже не для Бога, чьи вкусы были ему неведомы. Недвижный, затаившийся, он прилежно строил свой незримый совершенный лабиринт...» Работа идет в уме. «Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его». Дальше «коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули...»

Для Португейса другим важным критерием подлинной революции был ее национально-патриотический характер. Действительно «настоящей» он признавал Великую французскую революцию: даже за «варварским неистовством Конвента» / крылась/ была естественная попытка нации защитить себя от исходившей извне угрозы. Варварство же большевиков родилось из национального предательства: «Те Дзержинские состояли при Дантонах, призывавших к оружию против внешнего врага, наши же Дзержинские состояли при Крыленках, призывавших к похабному миру поротно и повзводно» [7, с. 27]. По мысли Португейса, при существующем низком уровне культуры и национального самосознания революция неизбежно обернулась не более чем механическим «переворотом» социальных ролей. Вместо «свободы, равенства, братства» большевизм привел к новому угнетению и диктату: «Могучее инстинктивное тяготение истомленных в рабстве душ к социальной справедливости и социальному равенству не находит иного выражения кроме антитетической перестановки членов в формуле неравенства… Ибо в равенстве нет необходимого искупления прежних мук и прежнего рабства…» [7, с. 50-51]. Именно эту психологию русских низов использовали большевики.

Академические рассуждения о том, что такое этнос, нация, национальность и т.п., что правильно или неправильно с точки зрения науки, тут не помогают – человеческие отношения не прикладная наука и каждый может найти в книге подтверждения своим убеждениям и предубеждениям. Но она и не направлена на убеждение и переубеждение. Она, скорее, исходит из сказанного М. Цветаевой: «… понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание — непонимание»4, предлагая читателю принять реальность времени и судеб такой, какой она была при жизни её героев вместо того, чтобы множить непонимания.