Мнение

Еврейство для меня тогда было просто признанием какой-то отдельности, непохожести на поведение окружающих людей. Я не знал ни еврейского языка, ни еврейских религиозных традиций, ни начатков еврейского образования. Всё это знали мои родители, хотя и не делились с нами, детьми, для нашей семейной безопасности, но каким-то образом что-то передали!

Впервые вопрос о регулировании хозяйственной деятельности государством практически возник и был решен положительно в годы Великой депрессии, когда президентом стал Франклин Делано Рузвельт. Его победа на выборах в 1933 г. создала фундаментальную возможность для избавления страны от постигшей ее катастрофы на основе провозглашенного им «Нового курса», базирующегося на теории великого британского экономиста Джона Мейнарда Кейнса. Его доктрина, разработанная в начале 20-го века и пришедшая на смену зашедшей в тупик классической концепции о способности рынка к установлению равновесия между спросом и предложением, стала поворотным пунктом в экономической мысли.

Теперь становится понятной следующая фраза из мемуаров Валерьяна Ивановича, свидетельствующая о том, что во время приёма происходила таки демонстрация работы прибора. «Сталин предложил нам не увлекаться демонстрациями новых приборов, а больше сосредоточиться на их усовершенствовании. Приветствуя наш энтузиазм, он сказал, что для успешного развития и внедрения нам необходим авторитетный научный руководитель с крупным именем. Г.М. Маленков сказал, что уже обсуждались кандидатуры академика А.Ф. Иоффе и профессора Л.А. Арцимовича в качестве его помощника, но эти кандидатуры отпали, так как они намечены для других дел. П.В. Тимофеев резко возразил против назначения каких-либо новых руководителей, как и раньше заявив, что справится со всем успешно сам. Я же предложил в качестве руководителя академика С.И. Вавилова и его коллег – академика А.А. Лебедева и члена-корреспондента АН СССР А.И. Тудоровского, с которыми имелось длительное сотрудничество по разработке ЭОП. И. В. Сталин в заключение сказал, что всё это будет обдумано и завершится целесообразным решением» [2].

Один рассказ я вспоминаю, может быть, даже слишком часто, словно кроме него других рассказов у Борхеса не читал. Вскоре после того, как в Прагу входят танки («Светало. Бронированный авангард третьей империи входил в Прагу»), Мирослава Хладика приговаривают к расстрелу. «Кого-то обеспокоило, что кровь может замарать стену. Осужденному приказали сделать несколько шагов вперед». После слов команды стоп-кадр. «На каменной плите застыла тень летящей пчелы. Ветер тоже замер, словно на картине. Он подумал: „Я мертв“. Потом: „Я сошел с ума“. Потом: „Время остановилось“. Затем сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна остановиться. Через какое-то время он заснул. Проснувшись, нашел мир таким же неподвижным и беззвучным. Прошел еще день, прежде чем Хладик понял: он просил у Бога целый год для окончания драмы – Всемогущий отпустил ему этот год... Он трудился не для потомков, даже не для Бога, чьи вкусы были ему неведомы. Недвижный, затаившийся, он прилежно строил свой незримый совершенный лабиринт...» Работа идет в уме. «Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпитета. Он нашел его». Дальше «коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули...»

Для Португейса другим важным критерием подлинной революции был ее национально-патриотический характер. Действительно «настоящей» он признавал Великую французскую революцию: даже за «варварским неистовством Конвента» / крылась/ была естественная попытка нации защитить себя от исходившей извне угрозы. Варварство же большевиков родилось из национального предательства: «Те Дзержинские состояли при Дантонах, призывавших к оружию против внешнего врага, наши же Дзержинские состояли при Крыленках, призывавших к похабному миру поротно и повзводно» [7, с. 27]. По мысли Португейса, при существующем низком уровне культуры и национального самосознания революция неизбежно обернулась не более чем механическим «переворотом» социальных ролей. Вместо «свободы, равенства, братства» большевизм привел к новому угнетению и диктату: «Могучее инстинктивное тяготение истомленных в рабстве душ к социальной справедливости и социальному равенству не находит иного выражения кроме антитетической перестановки членов в формуле неравенства… Ибо в равенстве нет необходимого искупления прежних мук и прежнего рабства…» [7, с. 50-51]. Именно эту психологию русских низов использовали большевики.

Академические рассуждения о том, что такое этнос, нация, национальность и т.п., что правильно или неправильно с точки зрения науки, тут не помогают – человеческие отношения не прикладная наука и каждый может найти в книге подтверждения своим убеждениям и предубеждениям. Но она и не направлена на убеждение и переубеждение. Она, скорее, исходит из сказанного М. Цветаевой: «… понять и есть принять, никакого другого понимания нет, всякое иное понимание — непонимание»4, предлагая читателю принять реальность времени и судеб такой, какой она была при жизни её героев вместо того, чтобы множить непонимания.

Страховой бизнес в Америке давно приобрёл главное свойство социалистического предприятия: полную свободу от требований рынка. Однако, при этом, он не утратил главное свойство предприятия рыночного: стремления получать максимальный доход. Поэтому он и превратился в опасную опухоль, высасывающую здоровые соки из рыночного организма страны. Опасность раковых заболеваний состоит в том, что организм человека не опознаёт вирус рака как нечто чужеродное, не вступает с ним в борьбу, ибо вирус научился «притворяться своим». Опасность сегодняшнего страхового бизнеса в том, что американская рыночная структура не опознаёт его антирыночной сути, не имеет аппарата ограничения его болезненного роста и пребывает в иллюзии, что это нормальная ветвь экономической деятельности государства.

Допустим, я записываю на листик текущие биржевые сводки. Предположим, эти данные совершенно хаотичны, неупорядочены. Но записывая их, я, не задумываясь, прибегаю к заученной с детства десятичной системе счисления. И записанные мною данные, уже не вполне хаотичны. В них будет выполняться закон Бенфорда, навязанный позиционной системой; единица с вероятностью в 30 % , расталкивая остальные цифры, полезет на первое место. Из хаоса данных рождается порядок. Упорядочение возникает от самого факта применения позиционной нотации. Записанные в ней биржевые котировки уже не вполне хаотичны, в записи наличествует порядок, продиктованный системой счисления (она может быть и не десятичной).

Малер не опускался до открытой ревности к автору «Саломеи», которого Толстой (большой дока по части музыки) в статье «Что такое искусство?» почтил высочайшим пинком. Что касается тайного соперничества, то вопреки ему Малер столь же честно, сколь и тщетно добивался разрешения на постановку скандальной «Саломеи» на сцене императорского театра. Как композитор он не раз выражал свое презрение к публике, чьи овации принимал в качестве дирижера. Убежденный в своей посмертном композиторском триумфе, в том, что будет горячее любим двадцатым веком, нежели Бетховен, Малер отлично знал цену Рихарду Штраусу в сравнении с собою. Равно как знал он и то, что напыщенный старец Ганс фон Бюлов, дирижировавший бетховенским Траурным маршем в черных перчатках, был не в состоянии оценить его «Тризну» (первая часть Второй симфонии Малера, которую тот сыграл Бюлову на рояле – причем последний в продолжение игры неоднократно затыкал себе уши). «Мой милый, если это музыка, то я ничего не понимаю в музыке», – по-дружески сказал главный дирижер девятнадцатого века молодому коллеге.

А в Израиле пишущий по-русски и пытающийся, вроде меня, этим прокормиться – естественно, влачит нищенствование. Правда, Мандельштам учил, что дырка важней бублика: что ж, вздохнем и оближемся. Перелет, ёлы-палы, с елки на пальму, вживание в эмиграционное убожество – это, в принципе, обыкновенная скучная история и тут негоже горевать, я к передрягам был готов. Такой уж сыр выпал!

Можете обвинить меня в том, что я слегка перемудрил… Но там и «мудрить» не надо. Там все и так и мудро, и глубоко, просто… Только немногие могут всё это гармонично соединять и смешивать! Всё в цель бьет в этом романе! Филигранное воссоздание давно ушедших времён! Мысли! Образы! Сравнения! А какое наслаждение получаешь от красоты и легкости грамотного и простого языка… И это высшая степень моей похвалы! Ибо я согласен с Пушкиным, справедливо заметившим: “Первый признак ума есть просторечие!” А кто ясно мыслит, тот ясно излагает, а всё остальное – понты «и томление духа».

Охота за ведьмами и карательная психиатрия наших дней имеют один и тот же исток: страсть рационального ума подчинить своему контролю непредсказуемость свободной воли человека. В каждую эпоху эта страсть будет использовать в качестве оправдания религиозные догматы и теологическую терминологию своего времени. В протестантской Америке конца 17-го века Салемских колдуний судили со ссылками на Библию. Но сто лет спустя рациональный и образованный доктор Бенджамин Раш, друг Джефферсона и Адамса, мог объявить сумасшедшим собственного сына, поведение которого его не устраивало, и запереть его в психбольнице до конца дней.5 А ещё 130 лет спустя прагматичный и верящий только в доллар Джозеф Кеннеди (бывший посол в Англии и поклонник Гитлера), когда его взрослеющая дочь Розмари (сестра будущего президента) стала убегать по ночам из монастырской школы и смущать семью другими эскападами, подверг её лоботомии, даже не спросив согласия матери. Операция превратила девушку в беспомощного ребёнка, едва владеющего речью. На медицинскую сестру, участвовавшую в процедуре, увиденное произвело такое тяжёлое впечатление, что она навсегда оставила свою профессию.6

Изданная «за бугром» книга, повествующая о новых (еврейских!) аспектах истории Киевской Руси, естественно, оказалась заблокированной в Советском Союзе, никакого упоминания о ней в тогдашней литературе и прессе не могло быть. Но в 80-е началась перестройка, и личные связи историков СССР и США (в частности, историков еврейской темы) оживились. Я в то время участвовал в неофициальном еврейском движении, был членом полуподпольной московской Еврейской историко-этнографической комиссии и свой давний интерес к науке антропонимике сосредоточил на исследовании еврейских имён и фамилий. Готовился к репатриации, посещал запретные уроки иврита, которые вёл мой шеф по историко-этнографической комиссии Михаил Членов. Однажды преподаватель принёс на урок только что данное ему почитать английское издание книги Н. Голба и О. Прицака. Книгу наш общий товарищ профессор-историк Анатолий Хазанов (тоже член комиссии) недавно получил в дар от приезжавшего американского коллеги.