Интервью

«…литературное творчество продолжится. Ибо традиция великая создана. Без литературы не вижу “будущей России”…»

«Очень трогают отзывы на мои работы от читателей, узнающих себя или описываемые обстоятельства. Это самые честные критики…»

Гастролировали как-то в Одессе, и вот приходит за кулисы молодой человек, представляется: «Миша Жванецкий», показывает интермедию. Интермедия была слабой, однако что-то в ней определенно привлекало, и по всему чувствовалось: из паренька может получиться толк. Мы начали с ним работать, но вскоре гастроли завершились. Вернулись в Ленинград — Жванецкий приехал за нами, за свой счет. Направились мы в другой город — он снова за нами. Только через пять лет взяли его первую интермедию.

В моей жизни либреттиста был пятилетний перерыв. В 1989 году я с энтузиазмом влился в политическую борьбу, стал активным участником Ленинградского народного фронта. В избирательных кампаниях 1989 и 1990 годов все листовки «Голосуйте за демократию!» написаны мною. Итог. До демократии еще далеко, а за 5 лет — ни одной работы для музыкальной сцены. Неудача.

Язык оригинала — это не какой-то оперный каприз, его использование имеет объективные причины. Певец мирового класса, разъезжая по театрам Европы, не в состоянии переучивать текст на язык той страны, в которой поет. И оперная практика вынуждена «условиться» о каком-то одном и том же языке исполнения. Логика приводит оперу к языку оригинала, то есть к тому языку, на котором она сочинялась композитором.

«Я вырос в том чудном мире, где за кочковатым болотом широко раскинулось, как в “Руслане и Людмиле”, на поле-галечнике “заключенное кладбище”, там проступали едва прикрытые, провалившиеся ящики со скелетами. Само собой считалось, что там вдолблены в вечную мерзлоту вроде как и не настоящие люди, а “зэка”, как говорили у нас, в отличие от и сейчас режущего мне ухо “зэк” — ходившего на материке…»

«Чем меньше в искусстве сказки, тем больше и тем фанатичнее я не люблю такое искусство. Когда, например, я слышу рекламу очередного телесериала, снятого по уже ставшей вечной “жизненной тематике” типа “ее все предали, а она всем отомстила”, я готов разбить телевизор…»

«Зимой 2006 года, вечером, подхожу к окну (жил тогда в своём доме), а на яблоньке — снегири, и такая в них красота, не удержался, дай, думаю, подойду поближе. Снегирь птица пугливая, человека близко не подпустит, а тут подошёл на расстояние вытянутой руки — не улетают. Сидят, смотрят на меня, будто ждут чего-то... и чувство у меня странное: светло и немного больно, не понять отчего... Я тихонько-тихонько домой, подхожу к окну — по-прежнему сидят на яблоньке, не улетают. Утром пришли стихи…»

«Каждому человеку творчество дает то, чего не хватает в повседневной жизни. Мы живем как роботы у конвейера, и творчество для каждого — это эксклюзивная индивидуальная медитация. Творчество — суть природы человека. Ведь Бог со-творил человека по образу и подобию, значит, наделил его способностью творить. Я — за то, чтобы все люди на Земле занимались творчеством: прикладным, художественным, интеллектуальным…»

«Я пробовал не писать прозу вовсе. И лет пять у меня это получилось. Но потом пришлось вернуться. Истории постоянно рождаются в голове, я по несколько раз прорабатываю их, прокручиваю снова и снова, и в какой-то момент, когда уже не можешь терпеть — садишься и просто записываешь. И это приносит удовольствие. Наверное, это хобби, которое постепенно становится делом жизни…»

«В 1957 году небольшую подборку стихов послал в “Октябрь”, получив ответ рецензента с общими пожеланиями учиться у классиков и т.д. Под ответом стояла подпись — Булат Окуджава, и вот эта “окуджава” дико возмутила. Почему какой-то кавказец должен решать судьбу русского поэта?! Спустя годы на одной из своих книг, а именно “Март великодушный”, Булат написал: “Дарю в честь нашего давнего знакомства…”»

Что ж, видно, у нас будет, как и во всём мире: книги станут выпускать небольшими тиражами, и, чтобы встретиться с поэтом, уже не понадобятся Лужники, вполне достаточным окажется скромное, уютное помещение. Это нормально. Истинная поэзия — не для миллионов, а все-таки для избранных, для тех, кто способен её понимать.

Меня формировали слова Кеннеди. В пятнадцать лет в Заводском районе Минска вырезал их из журнала «Америка» и приклеил хлебным мякишем к стене. «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, спрашивай, что ты можешь сделать для твоей страны». Через сорок с лишним лет, когда оказался в Америке, я обнаружил: страна во многом не похожа на мои представления о ней.

Со временем я стал замечать, что Ильф и Петров как-то по-новому перестроили мою речь. А ведь это что-то сугубо внутреннее, с психикой связанное. Вектор моей иронии, построение фразы, тяга к парадоксальности в речи. И не только я один так говорю, многие и многие люди моего и более младшего возраста в речи, а стало быть, и психике, испытали влияние ильфизма.

А. Ф. – Старики слишком упорно держатся за свои взгляды. Вот почему туземцы островов Фиджи убивают своих родителей, когда те стареют. Таким образом, они облегчают ход эволюции, тогда как мы тормозим его, создавая академии.