Повесть

На эстраде появился Гитлер. Несколько секунд он стоял неподвижно и, чуть наклонившись вперед, ждал пока затихнет шум. Начал он спокойно. Я даже удивился – ведь говорили об истерике, бешенстве, о том, что во время выступлений он впадает в транс. Да и в кинохронике не раз это видел. А тут как будто вполне владеющий собой оратор. Но хватило его только на первую фразу, а потом словно прорвало.

«Когда я его увидел, меня больше всего поразило, что стояло это сокровище на виду, специально его никто от посторонних глаз не прятал. В углу том, правда, стояли ещё какие-то ящики, но припорошенный пылью ствол было хорошо видно. Я взял ружье в руки, понёс к свету. Протёр какой-то подвернувшейся под руку дерюжкой, погладил исцарапанное лакированное ложе. Пальцы левой руки сами собой скользнули на цевье, обняли его снизу, прихватив ствол — будто узнавая, вспоминая. Правой руке в пору пришлась шейка приклада — указательный палец сразу нашёл строгий изгиб спусковой скобы. Приподнял свою находку, вдавил приклад в плечо, попробовал прицелиться, но мушка плавала, не хотела совмещаться со стволом: на весу ружье оказалось незнакомо тяжёлым. Боясь, что меня увидит кто-нибудь из взрослых, скоро я вернул ружье на место, вышел из чулана, тихонько прикрыл дверь. И с тех пор потерял покой…»

Соседи (дверь напротив нашей двери, бывшие полицаи) выдали мою тётю Бэлу. Они потом – уже после доноса на моего папу - исчезли. Засветились ли органам НКВД в пору своих доносов, или некто донёс на доносителей? Сталинский молох репрессий варил в одном котле и полицаев, и людей, оказавшихся под оккупантами, и жертв Катастрофы.

Шостаковичу принадлежит музыкальная формула эпохи, но – эпохи, какой она сама себе представлялась. Быть может, потому подлинное понимание его сочинений – привилегия дышавших одним воздухом с их творцом... Шостакович здесь не просто гений, он – любимый гений. В этой любви есть какая-то болезненность: так можно любить то, частью чего являешься сам. Например, погубленную родину...

Яков засиделся в женихах. Три года как надел своей нареченной невесте яшмовое колечко на указательный палец: «Через это кольцо будь посвящена мне по Закону Моисея и Израиля». Составили ксиву — свадебный договор, по-еврейски «ктуба» — и давай веселиться со всей улицей, праздновавшей Пурим. Было как раз пятнадцатое адара.

В воздухе стояла какая-то гулкость. И слова сквозь неё пробивались к нему с трудом. Слова, может быть, и пробивались, но их смысл уходил, тонул, как то рёбрышко мыло в чудесной ванне, в которой его мыла когда-то его родная мама и что-то ему, конечно же, говорила, не может быть, чтоб ничего не говорила, но он тогда не понимал слова. Слышал только какие-то звуки. И теперь он тоже слова не понимал. Они не доходили до его сознания, а если и доходили, то в какой-то странной упаковке, которую надо было распаковать, перевести с одного языка на другой. Но способность переводить слова, как по тонкому мостику над бездной, пропала. Некоторые слова были как будто бы похожи на слова его родного языка, но их смысл казался тем более непредставимым: н и к о г д а н и ч е г о н е б у д е т. Это было разрушение, такое поголовное, что его никаким умом охватить было невозможно. Может быть, если не побояться взглянуть ей прямо в глаза, он поймёт, о чём она хочет ему сказать?

Осколки, наверное, выходили наружу. Пока обезболивающее действовало, они выходили бесшумно, почти не давая о себе знать, и Яну начинало казаться, что его действительно кто-то моет в той самой ванне, смывая с него слой за слоем. И не только с него самого, а и с того самого письма, которое он получил сегодня и которое было предназначено, может быть, для того, чтобы погубить его окончательно, чтобы вонзиться в него, но уже таким осколком, который не вытащишь никогда. Ему вспомнилась фотолаборатория, в которой он сам недавно проявлял летние снимки: в красном свете фонаря он погружал белые листки засвеченной бумаги в раствор проявителя, и на бумаге начинали возникать сначала расплывчатые, неопределённые контуры, пока не вырисовывалось окончательно то самое, что он снимал. Ему показалось, что он снова в той же лаборатории, в том же красноватом свете, и погружает в ванночку с проявителем Анино пиcьмо – этот треугольничек, «как с фронта».

В голую степь под Челябинском разгружали эвакуированное оборудование металлургических заводов. Запустить их нужно было срочно. Станки начинали работать раньше, чем возводили стены. Зима. Не польская, мягкая зима, а настоящий мороз. Брезентовые палатки, в них не согреешься. Перед выходом на работу объявляли наказания за нарушения правил внутреннего распорядка, за невыполненные нормы, которые называли саботажем. А саботаж в военное время — расстрел.

Детская повесть