Повесть

«Кроме мамы и папы, у Ёси был еще и хозяин — большой человек с огромной лошадью, такой огромной, что и смотреть было страшно. Лошадь говорила “Иго-го!” и так била копытами, что земля дрожала, а маленькая Ёси пряталась за маму и крепко прижималась к ней. У хозяина были собаки-помощники, гораздо меньше ростом, чем лошадь, но страшнее их, вместе взятых, — и лошади, и хозяина с кнутом. Что такое кнут, Ёси плохо представляла, но хозяин им так “стрелял”, что даже Ёсин папа боялся. А Ёси падала и притворялась мертвой. Это она сама придумала: щелкнет хозяин кнутом — она упадет, и никто ее не трогает…»

«Снега здесь нет. Даже не верится. Зима напоминает нашу осень, даже при желании не замерзнешь. Два последних дня выходили в увольнение. Город старый, раскинувшийся на правобережных террасах реки Прут, улицы тихие, везде в людных местах слышится украинская мова. Из архитектуры больше всех других построек запоминается красивое старинное здание университета из темно-красного кирпича (бывшая резиденция митрополита Буковины), похожее на замок в византийско-романском стиле. Несколько раз проходил мимо и любовался, ощущая особый витающий там дух пленительно-свободного гражданского образования…»

В аптеке он покупал каждый раз новое успокоительное или снотворное, будто ненасытный экспериментатор: лекарство быстро выдыхалось, переставало действовать, не справляясь с мощным тревожным напором «свободных радикалов».

«Сурово сдвинув брови, он держал в руке широкий, хотя и довольно короткий меч. Его боевая железка отдаленно походила на общеизвестный инструмент мясника, то есть специалиста по разделыванию говяжьих туш и подготовки стейков для поджарки на решетке барбекю. Не скажу, что предположения ужаснули меня. Однако зачем предлагать моему спутнику сомнительные догадки, литературные изыски и те бытовые подробности, которые гляделись возле канавы напрочь странными? — Неплохо бы выяснить, как станет развиваться приключение, — заявил я Диньке со всей, полагающейся к моменту, ответственностью. Сбросив со спины рюкзак, я уселся отдохнуть, понаблюдать за двухэтажным строением, куда побежал здешний деревенский мальчик со своим бедным рыцарем…»

Повесть

«Будущий вид наш, без сомнения, достоин кисти самого Верещагина или Рубо: на голове шапка, на плечах — шинель, поверх нее — портупея; ремень на поясе, на котором висят подсумок для трех рожковых магазинов, подсумок для двух гранат, чулки химзащиты, фляга, штык-нож, сзади — саперная лопатка; за спиной автомат и зеленый вещмешок с мыльно-рыльными принадлежностями, парой зимних портянок, котелком, кружкой, плащ-палаткой, ОЗК и сухпаем; к самому рундуку также привязаны фуфайка и ватные штаны (это на ночь); и, наконец, на ногах — сияющие угольно-черной чистотой сапоги. Спать будем в шалашах, для чего беру с собой шерстяные носки. Надо еще помозговать, брать ли присланное теплое белье, ввиду того, что третья наша стоянка будет на болоте. Лишнее, понятно, брать не хочется…»

«…Белый, дымчатый свет заполнил нашу комнату, и все очертания стали в ней мягкими, все плоскости — матовыми, и мне казалось, что свет этот источает Ольгина одежда, и он становится всё мягче, живее от сумерек. Глаза у Ольги стали темными, точно сгорели в сухом огне — обиды ли, гордости — не знаю. Я разве виноват в том, что у нее провел хоть и “просто так” ночь мужчина? И разве я не справедлив в своей ревности — что мне до того, что ему надо “оформить” какую-то там бумагу, пусть даже и для развода?..»

В эти последние годы своей жизни, когда попытки террористов убить царя приобрели серийный характер, Достоевский сблизился с видными деятелями консервативного направления. Тогда же прозвучало и его предупреждение о том, что «социализм полностью уничтожит христианство и цивилизацию. Антихрист придет и на какое-то время победит».

«Разместили нас временно в казармах выпускников и уехавшего с курсантами в летние лагеря батальона обеспечения учебного процесса (БОУП), на разных этажах. Я живу на последнем, пятом. Окна тут большие, кровати двухъярусные, и мне досталась верхняя койка. Уже и расписание дежурств по абитуриентской роте составили. Живем по строгому распорядку: подъемы, утренние зарядки, построения, разводы, вечерние поверки, отбои. В столовую и на самоподготовку ходим строем. Одно плохо — постоянно есть хочется. Кому из города чего принесут, тот сыт; кто пошустрее (из военнослужащих, в основном), тот без зазрения совести (голод не тетка!) “на хвост падает” — тоже, значит, не в обиде. Остальных же спасает другое: после всей нашей дневной суеты приходит время заведенного бывшими срочниками ритуала вечернего пиршества, когда каждый обязан поделиться всем, чем разжился за день…»

«Из дома — я тогда жил с родителями во Всесвятске — все ушли по каким-то предпраздничным делам, комната в уютных, домашних тенях, теплых от протопленной печки, и, белея кружевами свесов, под белым покрывалом высокая кровать стоит, как большой теплый сугроб. И вокруг меня от тишины, которой не мешает метель, от живого огонька, похожего на звездочку, становится просторно, как на улице. И я с весело бьющимся сердцем неслышно ходил по широким половицам, заглядывал, будто в кованые, темно-серебряные от инея окна, и радовался, что в полях подымаются высокие, как белые церкви, вьюги, и горит искристо, как брызги шампанского, вихрь снежинок в качающемся свете уличного фонаря. Всматривался в строгие, живо проступающие сквозь сумрак черты Богоматери, оглядывался, следил, как ходят за мной иссиня-фиолетовые тени, и весь дом теплом обжитого старого дерева, трепетом стропил и дыханием кирпичных труб о чем-то радостно вопрошал заодно со мной и эти чуткие домашние тени, и живой голос метели, задувшей звезды, вопрошал и замирал в блаженной, безотчетной немоте…»

«Бывали такие случаи, когда наш боец шёл к колодцу с ведром и в это же время туда подходил немецкий солдат, но они старались не встречаться и возле колодца не убивать друг друга. По молчаливому согласию сначала один набирал воду, а другой ждал в стороне. Первый, сделав вид, что не видит другого, набирал воду и быстро уходил, но если это замечал немецкий офицер, то он мог застрелить своего солдата, считая, что тот в сговоре с советским партизаном и поддался “красной пропаганде”…»

Повесть-сказ в трёх частях

В эвакопункте их зарегистрировали, то есть записали имя отчество и фамилию, сколько лет, откуда они прибыли. Мама ― Рахиль Львовна Каган, родом из города Николаева. Трое детей, муж на фронте. Выдали талоны на продукты, в баню и записали в очередь на пароход в город Красноводск. Очередь, объяснили, подойдет через полтора месяца. А пока идите в порт и ищите себе место.

«И я заснул, и на душу набросились сны-обманы, я недоверчиво участвовал в них и, утомленный их многоликим мороком, более других поддался только последнему — перед самым утром. Тут я стоял, как будто в заброшенном храме, в круге смуглого света на полу. Вокруг бархатная теплая тьма. В сером клетчатом костюме чернявый человек, толстый, но быстрый, с нагловато смешливыми щелками глаз на жирном лице, бойко объяснял мне мою жизнь: “Ты хочешь поставить трагедию?” И эту трагедию предлагал здесь же, в храме, поставить: “Без меня у тебя ничего не выйдет!” На мои недоверчивые вопросы постановщик расплывался во всезнающей улыбке и суетился, и все разъяснял, как какой-нибудь экскурсовод, и показывал…»