Эссе

Когда чертеж предстоит показывать на Самом Верху — в ЦК КПСС или Совмине, то раскрашивают обязательно натуральными красками, без анилина. То ли опасаются, что один из вождей вдруг подойдет и лизнет чертеж, да и отравится? Но понятно, что за эту странную предосторожность кто-то в КГБ словил орденок либо лишнюю звездочку.

Что же было? Виноваты ли мы? Нам говорили, что в Бакуриани до этого не было лавин на горе Кохта за всю историю существования поселка, но и лыжников почти не было. Не было в поселке и никакой службы лавиноопасности, никаких средств для спасения.

Отцу в 1948 дали орден «Знак почета»; но реабилитирован не был. Осенью 1949 стали дергать повторников, кто уже раньше сидел. Вызывали. И возвращались, и не возвращались. Мать была беременна. Отца вызвали.

Флора продолжала ездить к отцу ежедневно, с утра и до позднего вечера не отходила от его постели: кормила, следила за приемом лекарств, умывала, делала обтирания, чтобы не было пролежней. Была любящей, преданной женой. Мне писала и звонила о состоянии отца.

Только после смерти Соломона Наумовича я прочел в книге вдовы Михоэлса, что Соломон Ардашников был ближайшим другом её мужа — еще одного Соломона, великого актера и режиссера Соломона Михайловича Михоэлса. А с Михоэлсом близко дружил Петр Леонидович Капица.

На меня писали всякие «телеги», доносы и жалобы во все тогдашние грозные инстанции — в ЦК партии, в Госкомиздат, в газету «Правда», в правление Cоюза писателей, — и кто его знает, куда ещё.

У «Боровицкой» вспомнились мне книжные развалы конца восьмидесятых ― начала девяностых, откуда много чего было перетаскано в нашу многотерпеливую квартиру, и с которыми, главное, связан зуд нарастания жизни.

Интерес к вопросу взаимоотношений полов в романе поначалу кажется чрезмерным для художественного бытописания. Нет, в этой семейной саге вы, конечно, не встретите разнузданных постельных сцен, но зато мыслей, рефлексий по этому поводу хоть отбавляй. И, кажется, что именно тут, как говорится, собака и зарыта.

Похоже, что у автора определенно не было недостатка в переживании и попытках осмысления собственной жизни, но он совершает почти невозможное, раздавая своим персонажам глубоко залегающие пласты личного опыта бытия.

В 1886 году мошава Заморин была переименована в Зихрон Яков, увековечив тем самым память отца барона Эдмонда Ротшильда и в знак глубокой благодарности барону за его филантропическую деятельность.

Но как только Светлана и Михаил в 1973 году подали заявление с просьбой о выезде из СССР в Израиль, Михаила тотчас же уволили из института, поставили на милицейский учет и слежку, и он стал «тунеядцем» со степенью. Их квартира в Менделеево также была поставлена под наблюдение и нередко милиция наносила им «дружественные» визиты.

Я обошел всех оставшихся в живых еврейских писателей и актеров, друживших с Михоэлсом. Некоторые из них не так давно вернулись из лагерей. Когда я предлагал им выступить с воспоминаниями, они не верили ушам своим и… отказывались. Срабатывал синдром страха.

На центральной улице мы увидели двух немецких солдат, конвоирующих польского генерала. Все смотрели и сокрушались. В городе хозяйничали немцы. К магазинам подъезжали грузовые машины, солдаты разбивали витрины, влезали, как бандиты, внутрь, вытаскивали оттуда всё и грузили в машины.

Во время одной из чисток буржуазных элементов в ленинградских вузах мама совершила преступление, сумев из своего личного дела выкрасть и уничтожить информацию о своём купеческом происхождении. Преступление позволило ей стать врачом.

Мы частенько обедали в ресторане: мама объясняла, что ресторан – это школа хороших манер. Она обращала моё внимание на то, как сидят за столом иностранцы, как у них прижаты, а не растопырены локти, как они держат в двух руках нож и вилку. Она иногда заговаривала с ними (думаю, что её немецкий был достаточно разговорным благодаря идишу).