Эссе

«Почему я не остался на той планете? Всё там было, в общем-то, неплохо: планета была юная, цветущая, другие астронавты мне завидовали… а что еще нужно астронавту? Но я довольно скоро изучил все ее заповедные уголки — и заскучал…»

Та интеллигенция, к которой принадлежал Юрий Живаго, когда-то была, но закончилась. И больше ее нет и не будет. Будет что-то другое. Может даже лучшее, но той интеллигенции больше не будет.

Обращение к приятелям на “вы” было питерским фирменным знаком. Но ещё и шемякинским. Личным. Так ему — нравилось. Таким образом он вроде бы сохранял некоторую дистанцию, лишний раз этак ненавязчиво, между прочим, напоминал о существенном различии между Северной Пальмирой и Москвой, о чём, в странноватой своей гордыне, петербуржцы никогда не забывали.

Любовь — смысловое предприятие, физиология здесь — инструмент, один из возможных инструментов (ясно, что мыслимы и другие). Задача её — в том, чтобы подвергать испытанию наши базовые очевидности. В этом смысле она, конечно, что-то такое делает с самым нашим жизненным фундаментом.

Водоворот событий, харизматичная личность вождя, национальный подъём увлекли не просто многих, практически весь немецкий народ. Аналогия с коммунистическим энтузиазмом в СССР приходит в голову сама собой. Строители автобанов вполне могли работать, распевая «В буднях великих строек/ В веселом грохоте, в огнях и звонах».

Кризисы персональной идентичности, доверия и прочие, воспринимаемые сознанием, а больше подсознанием, исподволь накапливаемые, сначала исказили, потом разрушили персональную идентичность героини повести, преломившись в призме личных страданий, легли на душу синдромом патологической идентичности, подтолкнули к убийству-самоубийству как последнему способу разрешения кризисов.

О поэзии Евгении Джен Барановой

...Лучше бы он вовсе устранился от дел, ибо такого лютого недоброжелателя евреев отыскать было трудно. Он выступил с предложением запретить все периодические издания на языке идиш. “Просветительское направление еврейских газет вообще, как в империи, так и заграничных, - объяснял Брафман, - прямо идёт в разрез со всеми интересами нашего правительства, ибо могут ли газеты, служащие исключительно еврейскому национальному фанатизму, соответствовать цели русского правительства?”

...Попытался разговорить его более заинтересованно-направленными вопросами: -“Аристон, чтобы сознательно жить в таком месте, в уединении от цивилизации, надо было иметь серьёзную причину? - “На всё Божья воля” - перекрестился. “Вы привыкли жить со своими мыслями наедине. О чём Вы размышляете?” - “На всё Божья воля” - перекрестился и вдруг... - “ходят тут ко мне за мёдом”. Никандрос шепнул, что он и ульи продаёт...

Мы должны понять положение жертв, которым надлежало сделать выбор в тупиковой ситуации между невозможным и ужасным. Им, которые оказались столь беспомощными, мало что можно было сделать, чтобы хоть чуть изменить свою участь.

Пространство становится безопасным не тогда, когда в нем подавляются спорные взгляды. Напротив, в «безопасном пространстве» вы выслушиваете с уважением противоположные вашим взгляды и ожидаете, что и ваши взгляды тоже будут выслушаны с уважением. Это академическая свобода, и она важна для свободного общества.