Эссе

Его научная карьера начиналась в трудное время — надвигалась война, мир только-только выбирался из глубокой депрессии, а в физике Кембриджа наступило какое-то непонятное время. Его точно охарактеризовал тот же Дирак: «В 1926 году даже второразрядный физик мог сделать первоклассную работу, а теперь и первоклассный физик не может найти интересную задачу».

В комнате стояли два шкафа — один по левой стене, другой по правой. В их нижних отделениях старший редактор Эдуард Эдуардович Бугровский хранил бесценный архив редакции, о котором я ещё скажу. Верхние отделения, имеющие раздвижные стёкла, были заклеены какими-то плакатами вполне пристойного содержания. А вот за стеклами стояло… В общем, что купили, то и стояло. Чаще водка.

Числиться в смогистах давно уже стало чем-то престижным, вроде как некоей отмеченностью, причастностью к таинству. Оттого и развелось липовых членов нашего содружества видимо-невидимо. Но желанные врата — наглухо для них закрыты. Правдивое слово — не терпит полуправды, а тем более — вранья.

Отношения Высоцкого с коллективом театра были напряжёнными, потому что он часто не являлся на спектакли и репетиции в связи со своим пристрастием к алкоголю, принимавшим тяжёлые формы. Высоцкий пробовал лечиться, но безуспешно. Ситуация драки на ножах — это метафора происходившего на собраниях, и поведение капитана, который молчал, «не пробуя сдержать кровавой свары», сходно с позицией Любимова, предлагавшего актёрам самим предъявлять претензии к Высоцкому.

Ко множеству конструктивных сторон сидения в карантине должно быть, несомненно, отнесено и то, что неудержимое (и стремительное) прохождение, истекание времени, не способное, казалось бы, вызывать иных чувств, кроме тоски, отчаяния, ужаса и протеста, резко поменяло своё базовое значение и несёт нам теперь, кроме убывания жизни, ещё и приближение (сколь бы далёким оно ни было) освобождения, чаемого расширения диапазона практик, чувственных впечатлений, возможностей вообще.

С одной стороны мы как люди разделяем свою судьбу со всем человечеством. С другой стороны мы проживаем свою жизнь как партикулярные существа, и нет иного способа быть людьми. Наша партикулярность есть наша универсальность. Только ценя то, в чем мы уникальны, мы можем ценить в других то, в чем они уникальны.

Посох — символ власти и символ чуда. Ударив посохом по скале, Моше извлекает воду, которой утоляет жажду разуверившаяся в своем лидере община Израиля (Имена, Шмот 17:6, В пустыне, Бемидбар 20:9-11). Не меньшим чудом может стать и объединение расколотого на два царства еврейского народа.

Десять лет в отказе оставили очень серьезный след в моей жизни, который не мог не отразиться на взаимоотношениях с морем, работодателями, сотрудниками и прочим окружающим миром. А море — это и вызов, и отдушина. Человеком движет желание познать себя и предел своих возможностей, а также максимально приблизиться к нему. Планка при этом все выше и выше.

Павел считал, что Россию спасет не демократизация, а “аристократизация” общества — “аристокрация духа”, как он ее называл. Он мечтал о рыцарской верности подданных и вводил систему духовного диктата, призванную, по его разумению, споспешествовать процветанию страны и народа.

Так уж сложились поиски, что наиболее богатая информация найдена о группе еврейских журналистов набора 1933 года. Возможно, потому, что в ней учились три юных литератора, судьбы которых привлекали внимание, по крайней мере, библиографов. А один из троих оставил после себя рукопись. Но не только.

А Голде с тремя малыми детьми пришлось учиться выживать самой и спасать детей. Перед ней маячила реальная угроза обвинения по статье «член семьи изменника Родины» — таких, как она, отправляли в специальный лагерь в Акмолинской области Казахстана.

А вот что нем говорил Окуджава: «Я знаю многих композиторов. Они все замечательные музыканты и даже, может быть, гении. В них тоже бушует музыка и переполняет их до краев. Но чтобы так сильно, как это у Шварца, я не встречал…»

Ему было 17, когда он уехал учиться в Москву. Его, еврейского юношу, Латвия, как своего представителя, отправила учиться в Московский университет имени Ломоносова. Он был гордостью школы. Так однажды сказала мне его учительница. Но ещё до отъезда он заинтересовался Библией, комментариями к ней, Талмудом, еврейской философией.

Мы не всегда понимали, что нас — меньшинство, но всегда думали, что наши ценности могут стать ценностями большинства. Поэтому не боролись за права меньшинства, а боролись за то, чтобы нас стало большинство. За права большинства, которое не осознает необходимость ампутированных возможностей, а мы уже осознали.

Ведь скрипач-солист (а мы ведь все тогда готовились в солисты — и не ниже уровнем, чем Давид Ойстрах или Леонид Коган!) — это Артист, поражающий воображение своей личностью и виртуозностью, а пианист — Философ, созерцающий мир через глубочайшую из всей фортепьянную музыку и дарящий это понимание мира слушателю.