Религия

«Выиграть у бесов, конечно, невозможно, но речь, я подчеркиваю, идет не о выигрыше, а о спасении того главного, без чего не будет русского народа. И здесь каждый из нас выбирает тот путь, который ему более близок. Кто-то вместе с детьми точит слезы у отчей избы, кто-то регулярно скликает под свои знамена остатние рати, занимая затем на четыре года уютное думское кресло, а я вот, вслед за дедом гоголевского дьячка Фомы Григорьевича, еще в самом начале 90-х годов решил перекинуться с рыночными ведьмами в дурня. Да так вот и играю уже без малого четверть века: то без штанов меня ведьмы оставляют, то дают пожить более-менее сносно…»

«Власти не стоит ждать бунтов против повышения пенсионного возраста. Их не будет. Все будет тихо… Тихо и мертво, потому что люди просто перестанут верить в элементарную справедливость. Возможно, это самое страшное, что может произойти — нравственное омертвение совести народа…»

«Наша культура в силу ее христоцентризма, укорененности во Христе всегда обращена к проклятым вопросам времени, но еще более — к последним вопросам бытия: его смысла, посмертия души, ее спасения. Экзистенциальная забота, тревожный покой субботы, погружения души в плоть мира, попечение о едином на потребу не покидает нас и в момент духовной услады. Не живя лишь настоящим и былым, душа живится памятью будущего, образом горнего мира, Преданием…»

«Господь нам даёт выбор между жизнью и смертью, подсказывая, где жизнь. Он знает то, что будет с каждым из нас, ибо знает то, какой путь мы изберём. Но он даровал нам время и свободу для того, чтобы мы сами путём множества проб и ошибок всё же исполнили Его волю, то есть выбрали не смерть, а жизнь, не рабство, а свободу, не похоть, а любовь. Времени в Его царствии нет, это для нас наступающие с неизбежностью события отстоят друг от друга, ибо между двумя верными шагами может быть множество шагов ложных…»

«Прекрасное это, мне кажется, — живое, то есть трогающее душу. Оно может выражаться как угодно. Трогательное может быть прекрасным тоже. Для того, чтобы человек ощутил не низменность своего существования, а полет его, не всегда нужны канонические знания столетней давности…»

«Русскому человеку мало понимания того, что, мол, доброта или красота спасут мир, он — ищет Бога. Возможно, мне снова что-то кажется, но этот поиск я вижу и в Чехове, хотя он, казалось бы, отстраняется от веры, ссылаясь на то, что такая глыба, как Лев Николаевич Толстой, запутался в понимании Христа. Может быть, наше богоискательство, с одной стороны, слишком широко, чтобы увидеть его в полном объеме, как в Чехове или — слишком наивно — как в Толстом? Но одно я знаю точно, оно — очень жадно… И жадно только в нас, русских…»

«С утра Никита слышал пение: это небо так плакало, будто шел дождь, но до земли не мог добраться, за лесом сразу обрывался и — там падал и пел. Все будто спало этим призрачным сентябрьским утром, и Никита подумал, что и ему это же пение приснилось ночью. Он еще мало различал сны от яви: сны так же мимолетно и удивительно охватывали его, как и явь. Он задумался. А пение все слышалось, он будто его не только слышал, но и видел за хмурой, серой воздушной массой, привалившейся к огороду, где была еще не снята пленка с каркаса теплицы. Никита зашел туда в открытую дверцу и постоял под призрачным, сероватым покровом. Здесь музыка была слышнее, будто Никита снова вошел в свой сон…»

И религиозно-теократический авторитет, и категорическое неприятие любых новаций во всех течениях фундаментализма обосновывается именно буквальным прочтением священного текста. Смысл догматизма в том, что он устанавливает очень ясные границы между истинным и ложным, между добром и злом. Он также даёт совершено ясные критерии для отделения правоверных от неверных и заблудших.

Дословный текст Торы говорит о сотворении двух женщин. Но, как не единожды подчеркивали еврейские мудрецы, Тора рассказывает о духовных процессах нашего мироздания. Поэтому не следует воспринимать их как реальных живых женщин.

Российские евреи отличались от своих собратьев в других странах тем, что среди них было значительное число сторонников применения силы. В других еврейских общинах мира не было ни необходимости в вооруженном сопротивлении, ни даже помыслов об этом. Следы русского культурного влияния заметны и в израильской военной истории: Моше Даян, Эзер Вейцман, Ицхак Рабин, Рехавам Зееви, Рафаэль Эйтан и Ариэль Шарон — потомки российских евреев.

«Чем так привлекательны антикварные лавки с их особым запахом? В них собран ароматный летописный сгусток времени. Ведь каждая старая вещь хранит в себе память той частицы людской истории, участником которой были ее обладатели. А может быть, впитывает в себя и дух самой личности владельца. И что бы он потом не говорил потомкам в своих воспоминаниях, неподкупные, потертые временем вещи всё знают точнее и честнее. Если научиться читать их память, то, возможно, какой-нибудь письменный стол из важного кабинета, часы из корабельной кают-компании, подзорная труба или фарфоровый посудный набор могли бы добавить много нового и даже иного к истории, энциклопедически узаконенной в нынешнем причесанном виде…»

«Может быть, однажды ты все-таки успокоишься, утихомиришь в себе этот душевный сквозняк, эту страсть к познанию новых пространств, новых людей, ситуаций и впечатлений? Ведь свежеобретенные образы всё чаще стали представать пред тобой копиями былого — лучшими или худшими, но копиями. Оригиналы встречаются всё реже. Да и то сказать: много где ты уже побывал, немало всего узнал — хватит ли остатка жизни, чтобы всё обдумать и понять?..»

«У меня с детства вырастало любопытство к природным вещам, я любил смотреть подолгу на камни, в их зернистые глуби, смоченные водой. Яркая глина, кирпичи, свежий тес, все эти вещи, точно источавшие цветное маревко — они подстерегали меня, слепо следили, безголосо передавали какие-то сведения. Разговор их был свеж и глуп, и звонок, как у детей, я любил его подслушивать…»

«Следует пуще огня бояться ощущения, что получаемые нами блага и дары заслужены. Всё, что у нас есть, мы получили взаймы, и хорошо, если от Господа. Но и дары Божьи мы обращаем в дары бесовские, как только начинаем использовать их в виде пьедестала для возвышения над окружающими нас людьми…»

«Для того чтобы бороться со злом, нужно перестать им быть. Я не верю в то, что одну часть зла можно натравить каким-то хитроумным образом на другую, и уж тем более это не получится сделать внутри самого человека. Я верю в Бога потому, что Бог есть Свет и в Нем нет никакой тьмы. Я — всего лишь идеалист? Может быть. Но я уже говорил, что несовершенство моей веры не доказывает небытие Бога. Человека нужно оставить в покое, чтобы он наконец-то осознал сам себя и из нравственной игрушки, нравственного электората, в которую его превращает политическая жизнь, стал просто человеком…»