Публицистика

Еврейские добровольцы из разных стран, преодолевая всевозможные препятствия, устремились в сражающийся Израиль, чтобы встать на защиту своей Еврейской Родины. Но только в Чехословакии планы еврейских офицеров и солдат чехословацкой армии примкнуть к сражающейся израильской армии получили государственную поддержку и помощь.

Долина пользовалась дурной славой еще со времен царя Ахаза, когда идолопоклонники приносили здесь детей в жертву Молоху. Впоследствии царь Иосия, истребляя идолопоклонство, превратил это место в свалку, куда выбрасывали трупы казненных преступников, остатки павших животных и т.п. Чтобы уничтожить исходящее отсюда зловоние, в долине постоянно жгли костры.

Справедливо ли в предательстве обвинять того, кто верности не обещал — ни эксплицитно, ни даже по умолчанию? Каким-то отдельным евреям, с которыми его связывала личная дружба, да, помог, но никогда не подряжался обеспечивать выживание еврейского народа. Да, местами и временами отношения были вполне добрососедские, коммерция была взаимовыгодной, но ведь на самом-то деле не бывало никогда братства.

Выражение «идти в Каноссу» веками характеризовало высшую степень политического унижения. Так, Бисмарк во время своего «культуркампфа» заверил соотечественников: «Мы не отправимся в Каноссу — ни телом, ни духом!», подразумевая под этим свободу от внешнего вмешательства в политическую, религиозную и культурную жизнь страны.

Немцы двигаются вместе, гуляют вместе, празднуют вместе, действуют вместе и думают вместе. Даже в мире медиа, которые скорее всего одни из самых развитых в германском обществе. У них есть конференции, где они думают вместе. Мне кажется, что национальным символом Германии должна быть овца, а не орел. Я никого не хочу унизить — овца замечательное животное.

Парадокс в том, что коммунистический режим, уничтожив дореволюционное прошлое, тем не менее, создал новый культурный слой на оставшемся фундаменте — на русской классической литературе, музыке, театре. Была преемственность. Нынешняя власть, декларируя возврат к прежней России, на самом деле понятия не имеет о том прошлом, о его связи с советской культурой.

«Посмотри в небо — там давно собираются тучи. И вот уже первые капли благодатного дождя бегут по твоему лицу, вешний ливень наотмашь хлещет по дымной лощине, а черная земля вновь простодушно и беззащитно выбрасывает навстречу небесам то, чем она вечно будет чревата, — зеленые побеги надежды и веры. Не торопись, останься тут еще на миг — и нежный, клейкий, ласковый лепет обовьет твое существо с ног до головы, превращая тебя в ствол и крону, в ветви и листья…»

«Все, что случилось со мной, думаю, связано с тем, что я очень любил литературу русскую. Писатели любимые (Шолохов, например) становились для меня спутниками жизни. Благодаря им я был предан правде и очень любил народную толщу, существо жизни народной. С этого началось мое творчество. Если бы я этого не исповедовал, я бы ничего не написал. Вообще я бы без литературы не существовал. Литература стала моей судьбой и спасением. Так и для вас что-то — журналистика, может быть, — должно стать спасением, если вы будете добросовестно и с любовью, прежде всего к письменности, которой сейчас учитесь, служить этому…»

«Одни и те же явления культуры у нас и на Западе имеют близкие начала, но разные функции. При этом стоит помнить, что при заимствовании форм извне происходит их перелицовка: материя та же, а выглядит иначе. Или: смотрится не хуже, а в основе — имитация, иной субстрат. Оригинальным легко быть, но трудно стать; это дар, а не заслуга…»

«По мысли И.С. Шмелева, русская душа необыкновенна по своей сути, она страстная и одновременно созерцательная. Это душа художника и певца, музыканта и лицедея, юродивого и кликуши, богатыря и дерзателя. Она много вкусила и пережила, и переживет еще. Истинным носителем русской души и Бога является народ, время которого непременно наступит. В эмиграции интеллигенция “растеряла” русскую душу, и И.С. Шмелев не упрекает ее в этом, а прямо ставит в вину ей многое из того, что случилось…»

«”Сакральное”, заметим, по самой своей природе, претендует на адекватность красоте, ситуации совпадения-тождества реальности и идеала. Однако на самом деле, конечно же, названное тождество выполняется далеко не всегда. И это прямо относится, в том числе, и к претендующим на “сакральное содержание” календарным праздникам, среди которых в наше историческое время особое место занимает такой, как День (принятия) Конституции. О специфике моментов “сакрального” и “профанирующего” в отношении “Дня Конституции” как праздника, содержанием своим указывающего на особую определенность идеологического предмета, я и хотел бы высказаться здесь…»

«Евгений Павлович не жаждал славы, хотя по праву ее заслужил. Двадцать пять лет прошло со дня трагической гибели уникального российского спортсмена, но до сих пор его имя большинству наших сограждан мало о чем говорит, хотя в сравнении с каким-нибудь популярным футболистом или хоккеистом, которого знает вся страна, достижения Смургиса гораздо серьезней и значимей…»

...От литературы он был очевидно весьма далек, поскольку не узнал даже Есенина... Как бы то ни было, но, выслушав пивных ораторов, он вызвал милицию и поведал двум подоспевшим милиционерам только что услышанное. После чего поэтов увели в отделение, где они провели ночь, но не успокоились даже за решеткой: например, пели “Интернационал” с поддельным еврейским акцентом, сознательно не выговаривая при пении букву «р» (это уже из рапорта участкового, проводившего четверку в отделение).

Почему люди пугаются самого этого слова: смерть? «Я еще не готов читать вашу книгу», - говорит мне нью-йоркский писатель Б.Н. В одном из известных российских издательств готовы напечатать «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», но при одном условии: нужно изменить название. Это условие принять не могу.

Вторая (послевоенная) волна эмиграции, в отличие от Первой, вынесла на Запад не так уж много людей искусства, но и они замалчивались, недооценивались. В метрополии о них в целом судили с окопной беспощадностью как о предателях, подлежащих насильственной депортации и суду на родине. Да и Запад с его союзнической философией видел в них только пособников, а не жертв фашизма. Многим приходилось скрываться под псевдонимами, сознательно оставаясь в тени. Годы шли, поколение стало редеть, но вот в России наступили перемены, и лёд замалчивания начал подтаивать и крошиться. Валентина Синкевич решила его взломать, выпустив итоговую для всего поколения антологию «Берега».