Публицистика

Голос и впрямь был божественный... В общем, в мае 1990 года мы в кабинете Засурского назначили главным редактором Сережу Корзуна. После чего Буряк и Клигер начали каждый день требовать – выходите в эфир! Как, мы ж еще не зарегистрированы! А неважно, отвечают, надо частоту застолбить. Если ее заберут – регистрировать будет нечего. И тут все уперлось в проблему – названия-то у радиостанции нет. Как выходить без названия?

Разум и чувства тоже спрятаны в памяти, и вся эта фантасмагория – лица, эпизоды, происшествия, случаи и случайности, маленькие трагедии и большие радости, и наоборот, большие трагедии и маленькие радости, добро и зло, сотворённые над тобой и тобой, радость, растерянность, гнев, недоумение – всё покоится в темном, сыром, крайне неприятном месте, опутанным паутиной часов, дней и лет. Покоится до той поры, пока в хозяйской голове вдруг, без всякого повода, короткой молнией сверкнёт что-то, и тогда бессмысленно, бессвязно, словно цветные пятнышки в калейдоскопе, начинают мелькать лица, случаи, события – вехи жизни, совсем забытые куски прошлого, ранее проскочившие мимо твоих пристрастий.

Начало. Продолжение в № 11-12.2015.

В один из моих приездов в Москву Люся предложила отвезти меня на своем "Москвиче" к одному нашему общему знакомому в Переделкино. Мы договорились встретиться у метро "Университет". Я давно не видела Люсю, может быть 3-4 года. Меня потряс ее внешний вид. Едва доходящая до середины ляжек короткая юбка, очень открытая на груди откровенно обтягивающая кофта, на которой блестели на нескольких цепях какие-то кресты, распущенные по плечам крашеные светлые волосы, багровая помада на губах – и это Люся, моя такая красивая Люся? Она казалась страшной ведьмой из сказки... Я помню свое смущение. Я всеми силами старалась не показать ей, что мне не нравиться ее внешний вид. Сердце мое разрывалось от жалости.

Попробуем разбить вопрос на два: "почему пошли воевать" (т.е. как попали в армию) и "почему так (упорно) воевали", попав в армию. На второй вопрос ответ более-менее очевиден: а что оставалось делать? В принципе можно дезертировать, прятаться за спины сослуживцев, или поднять бунт. Все это в истории Конфедерации было (об этом, если удастся, в другой раз), но большинство продолжало служить. Не говоря уже о естественном в ситуации войны чувстве братства и долга перед теми, с кем рядом воевал, все эти выходы могут оказаться более опасными, чем честно выполнять свою долю обязанностей. Что касается первого вопроса, существует довольно распространенное (особенно в русскоязычной среде) мнение, что южане, в отличие от северян, все как один шли на войну с энтузиазмом, добровольно.

Попробуем разбить вопрос на два: "почему пошли воевать" (т.е. как попали в армию) и "почему так (упорно) воевали", попав в армию. На второй вопрос ответ более-менее очевиден: а что оставалось делать? В принципе можно дезертировать, прятаться за спины сослуживцев, или поднять бунт. Все это в истории Конфедерации было (об этом, если удастся, в другой раз), но большинство продолжало служить. Не говоря уже о естественном в ситуации войны чувстве братства и долга перед теми, с кем рядом воевал, все эти выходы могут оказаться более опасными, чем честно выполнять свою долю обязанностей. Что касается первого вопроса, существует довольно распространенное (особенно в русскоязычной среде) мнение, что южане, в отличие от северян, все как один шли на войну с энтузиазмом, добровольно.

В медицинском документе приводится подробный анамнез больного, начиная с раннего детства. (Это было великой удачей! Ведь врачи подробно описали то, что не прочитаешь ни в каком формулярном списке о службе – характер человека). В медкарте смотрителя по наружной полицейской части Гатчинского дворца коллежского асессора Г.М. Шутова указано, что Герман - третий сын у родителей. И далее: «Как протекало детство неизвестно, но с его воспоминаний ребенком он был всегда здоров.

В субботу 12 июля 1941 года около 5000 мужчин-евреев в возрасте от 16 до 75 лет были вытащены из своих домов. Их погнали за город и там расстреляли. Мой брат Моше Кизельштейн и отец моей будущей жены Ехиэль Лин были в их числе. Каждый день казни и убийства продолжались: любой имел право убить беззащитного еврея. Кто мог, прятались от рук палачей. Жертвами первых акций – в синагоге и в кровавую субботу – стали исключительно мужчины, и в результате женщины и дети остались без глав семейств, когда их положение и без того было тяжелейшее.

Вспоминаю прочитанные однажды слова: «Божий дизайн – рука человека». Как прекрасен союз всех пяти пальцев, но вот не стало одного из них – большого пальца и союз распался. Оказывается, даже веточку, тонкую веточку, рука не сможет удержать…

Пусть простит меня читатель за излишнее цитирование, но в этих отрывках содержится практически вся информация о клинике профессора Стравинского. Очевидно, что в редакции 1931 года психолечебница не имеет каких-либо опознавательных черт, к ней можно доехать на трамвае примерно за 30-40 мин. Есть волшебный сад, каменное крыльцо и роскошный подъезд. Еще есть "ослепленный техникой" и "лечебница, оборудованная по последнему слову техники", – вот и вся характеристика, под которую может подойти любая новая больница в пределах трамвайных маршрутов Москвы. Как бы то ни было, далее будем опираться на последний рукописный вариант глав, посвященных душевной болезни Иванушки, который автор зачитывал главному врачу Донской психиатрической больницы С.Л. Цейтлину и нейрохирургу А.А. Арендту 7 апреля 1938 г., а 23 мая того же года была закончена последняя рукописная редакция романа, цитаты из которой и приведены вслед за газетной заметкой в начале этой статьи.

Мне пришлось видеть людей с умственной отсталостью, которых родственники держали в буквальном смысле слова на цепи, но говорить и писать об этом было не принято, как и о выброшенных на Валаам умирать инвалидах войны. Обязанности врача по отношению к родственникам пациентов ограничивались сообщением им казённых сведений о том, что надо делать, а как – да как можете. Никакие психотерапевты, психологи, социальные работники и службы для таких людей ещё не снились даже в самых радужных снах. И едва ли кому-то могло прийти в голову писать книги, подобные тем, о которых я собираюсь говорить. С тем, о чём пишут Е. Вяхякуопус и А. Мелихов, у меня связано столько накопившихся за почти полвека работы воспоминаний, размышлений, сомнений, переживаний, что я едва ли удержусь в рамках жанра рецензии. Тем более что в этих книгах боишься потерять самое важное, живущее в словах и между ними, но заявляющее о себе с не слишком свойственной врачам и психологам открытостью, с редким и бесценным умением, оставаясь профессионалом, видеть мир и глазами другого. Надеюсь, это простит достаточно обширное цитирование.

У калиновцев одинаковое выражение глаз, как будто бы и весёлое и даже хитрецой, но всё же… не совсем нормальное, наверное, из-за неугасающей улыбки на устах. Рассказы Ольги о родной деревне вызывали в памяти романтика Э. Т. А. Гофмана с его пристрастием к «животному магнетизму», теории, созданной австрийским врачом Францем Месмером об особой энергии живого, способной гипнотически влиять на психику.

Белые крылья закрыли темноту и вспышкой осветили ночь. Почти полная банка консервов упала на пол. Черное теплое дыхание вползло в кабинет. Появились звезды. Профессор поднял банку и встал. Прямо на него, в свете от крыши здания инженерного факультета, летела гигантская, резкая, горизонтальная тень.