Публицистика

В медицинском документе приводится подробный анамнез больного, начиная с раннего детства. (Это было великой удачей! Ведь врачи подробно описали то, что не прочитаешь ни в каком формулярном списке о службе – характер человека). В медкарте смотрителя по наружной полицейской части Гатчинского дворца коллежского асессора Г.М. Шутова указано, что Герман - третий сын у родителей. И далее: «Как протекало детство неизвестно, но с его воспоминаний ребенком он был всегда здоров.

В субботу 12 июля 1941 года около 5000 мужчин-евреев в возрасте от 16 до 75 лет были вытащены из своих домов. Их погнали за город и там расстреляли. Мой брат Моше Кизельштейн и отец моей будущей жены Ехиэль Лин были в их числе. Каждый день казни и убийства продолжались: любой имел право убить беззащитного еврея. Кто мог, прятались от рук палачей. Жертвами первых акций – в синагоге и в кровавую субботу – стали исключительно мужчины, и в результате женщины и дети остались без глав семейств, когда их положение и без того было тяжелейшее.

Вспоминаю прочитанные однажды слова: «Божий дизайн – рука человека». Как прекрасен союз всех пяти пальцев, но вот не стало одного из них – большого пальца и союз распался. Оказывается, даже веточку, тонкую веточку, рука не сможет удержать…

Пусть простит меня читатель за излишнее цитирование, но в этих отрывках содержится практически вся информация о клинике профессора Стравинского. Очевидно, что в редакции 1931 года психолечебница не имеет каких-либо опознавательных черт, к ней можно доехать на трамвае примерно за 30-40 мин. Есть волшебный сад, каменное крыльцо и роскошный подъезд. Еще есть "ослепленный техникой" и "лечебница, оборудованная по последнему слову техники", – вот и вся характеристика, под которую может подойти любая новая больница в пределах трамвайных маршрутов Москвы. Как бы то ни было, далее будем опираться на последний рукописный вариант глав, посвященных душевной болезни Иванушки, который автор зачитывал главному врачу Донской психиатрической больницы С.Л. Цейтлину и нейрохирургу А.А. Арендту 7 апреля 1938 г., а 23 мая того же года была закончена последняя рукописная редакция романа, цитаты из которой и приведены вслед за газетной заметкой в начале этой статьи.

Мне пришлось видеть людей с умственной отсталостью, которых родственники держали в буквальном смысле слова на цепи, но говорить и писать об этом было не принято, как и о выброшенных на Валаам умирать инвалидах войны. Обязанности врача по отношению к родственникам пациентов ограничивались сообщением им казённых сведений о том, что надо делать, а как – да как можете. Никакие психотерапевты, психологи, социальные работники и службы для таких людей ещё не снились даже в самых радужных снах. И едва ли кому-то могло прийти в голову писать книги, подобные тем, о которых я собираюсь говорить. С тем, о чём пишут Е. Вяхякуопус и А. Мелихов, у меня связано столько накопившихся за почти полвека работы воспоминаний, размышлений, сомнений, переживаний, что я едва ли удержусь в рамках жанра рецензии. Тем более что в этих книгах боишься потерять самое важное, живущее в словах и между ними, но заявляющее о себе с не слишком свойственной врачам и психологам открытостью, с редким и бесценным умением, оставаясь профессионалом, видеть мир и глазами другого. Надеюсь, это простит достаточно обширное цитирование.

У калиновцев одинаковое выражение глаз, как будто бы и весёлое и даже хитрецой, но всё же… не совсем нормальное, наверное, из-за неугасающей улыбки на устах. Рассказы Ольги о родной деревне вызывали в памяти романтика Э. Т. А. Гофмана с его пристрастием к «животному магнетизму», теории, созданной австрийским врачом Францем Месмером об особой энергии живого, способной гипнотически влиять на психику.

Белые крылья закрыли темноту и вспышкой осветили ночь. Почти полная банка консервов упала на пол. Черное теплое дыхание вползло в кабинет. Появились звезды. Профессор поднял банку и встал. Прямо на него, в свете от крыши здания инженерного факультета, летела гигантская, резкая, горизонтальная тень.

Её жизнь была тяжела и трагична. Эмиграция, после которой семья осела в Париже. Нищенское существование и нелёгкий труд были лишь прелюдией к первому большому горю – смерти младшей дочери, двухлетней Насти. Пройдёт десять лет, и не станет старшей, двадцатитрёхлетней Гаяны, за год до этого вернувшейся в Россию. И невольно вспоминается Йов, искавший ответ на вопрос о страдании. Но Йов, потеряв детей, вновь обрёл радость отцовства – был вознаграждён новой порослью; мать Мария ушла из этого мира на пике страданий...

Как видим, «зацикленность» на национальном вопросе была не свойственна не только Сковороде, но и его веку. В частности, тогдашней Украине. Абсолютно чужд просветителю шовинизм, ненависть к какому бы то ни было народу, вере или культуре. Так же, как лицемерие, трусость, маскировка своих взглядов. Ведь не боялся он писать такое, за что могли обвинить в ереси или кощунстве. От монастырской тюрьмы народного мудреца спасала лишь его огромная популярность. Гуманист и патриот Сковорода верил в духовное возрождение своего народа, в добрую природу даже глубоко испорченных обществом людей. Источник бед Украины он искал не в других народах, а в падении ее социальной верхушки.

Особым видом «изуверства» со стороны наших инструкторов были попытки потренировать нас в ситуациях «вертиго» - потери пространственной ориентации. Мы закрывали глаза и оставляли рули, а наши инструкторы совершали серию манёвров, чтобы сбить наш вестибулярный аппарат с толку, а потом приказывали открыть глаза, определить ситуацию и как можно скорей вывести самолёт в прямой горизонтальный полёт. Это было не просто – открыв глаза и осмотрев в тусклом свете под ширмой положение приборов, надо было быстро принимать решения о том, что делать, абстрагируясь от ощущений своего тела и доверяя только показаниям приборов… А наши инструкторы были большие шутники – большинство из них были старше нас на 3-5 лет – и могли «загнать» нас в мёртвую петлю и передать управление в вертикальном положении, когда скорость самолёта резко падает и неосторожными движениями рулей можно было угодить в штопор…

Чем была вызвана к жизни русско-еврейская периодика, что послужило ее катализатором? Ее появление было вызвано стремлением правительства сблизить евреев с окружающим населением и при помощи такого сближения исправить «вочеловечить» их, она была прямым следствием всей предшествующей политики властей в еврейском вопросе по «сближению и исправлению» евреев.

Скажу сразу, что я, в общем, отношусь к движению "за природный образ жизни" с симпатией. Все относительно, в конце концов. По сравнению с исламистами, новыми русскими патриотами, борцами за права содомитов и борцами с содомитами, люди, желающие жить в гармонии с природой, глядятся неплохо. Их сектантский пыл несколько утомляет, ибо разговаривать с неофитами движения о чем-либо, помимо натуропатии невозможно, но, все сектанты схожи, и в Израиле, пересыщенном ретивыми адептами всевозможных течений, привыкаешь и не к такому.

В 1922-ом году юный Саша Перельман, который к тому времени окончил среднюю школу в Ташкенте, отправился в далёкий Петроград навстречу своей судьбе. Там он стал студентом так называемого "Института живого слова" (ИЖС). Своеобразное, по крайней мере по названию, высшее учебное заведение. Таких названий по-моему не было в истории. Торжественное открытие института состоялось в ноябре 1918-го. Энтузиазм деятелей культуры, принявших революцию, в ту пору буквально бил фонтанoм. Удивительно, что в стране, где царили мрак и мерзость запустения, где творился произвол и подавлялась свободная мысль, голодные питерские профессора с восторженным настроем решили создать большое учебное и научное учреждение, пусть с не очень ясными задачами и целями, с несколько аморфной структурой, но с явно благородной, просветительской направленностью.

А потом я узнал, что его снесли. Не из-за того, что Фиму не пустили ко мне, нет, просто глянулось золотое место одному из королей московской недвижимости, пообещавшему после сноса воздвигнуть бизнес-центр с удобствами и красотой. Снести-то он снес, а построить не удалось: сменилось городское начальство, уплыл девелопер из фавора, и вообще, оказалось, что национальность у него годна для принуждения к миру, а не строительству. Есть в этом какой-то рок: не дано им строить на этом месте – ни горийскому, ни чигиринскому...

Казалось, я должен был сгореть от стыда, но не тут-то было. С каким-то дьявольским удовольствием я провёл целым смычком там, где требовалась половина, сыграл вместо восьмушек шестнадцатые, бемолям предпочёл диезы, и вообще, - камня на камне не оставил от мелодии. Я был в ударе. Ноты срывались с моего смычка, как перезрелые, забродившие сливы. О, что тут началось! Зал загудел, как потревоженный улей. А один сердобольный старичок даже предложил «прервать детоубийство», - ведь нельзя же, в самом деле, наслаждаться муками ребёнка! Этот аргумент, однако, лишь раззадорил меня. Я почувствовал власть над публикой. Я ощущал себя матадором с мулетой в руке.