Критика

«Господи! Да чтоб ты отвалилась, чем так издеваться!» — только и вертелось в больной голове, ни о чём другом думать не было сил. После нетрезвых суббот Лёха Чирков всегда чувствовал себя одинаково отвратительно, и его всегда посещали одинаково крайние мысли. Обычно в такие минуты он винил весь белый свет, часами без движения лежал на просевшем диване и терпеливо выжидал, когда его состояние придёт в норму. Но так погано, как сегодня, ему ещё никогда не было. Даже собственная голова теперь казалась врагом, мстившим за то, что вчера ему было хорошо. Он вернулся домой под утро, рухнул на диван и, судя по всему, так и пролежал пластом — тело затекло; но, проснувшись, Лёха боялся пошевелиться: казалось, одно неосторожное движение — и свинец, наливший голову, разнесёт её вдребезги.

Говорить о Катаеве... Да. Говорить. И сказать — по-своему — обо всём? Нет, хотя бы о том, кем он был для меня — всегда. С детства — и до теперешних дней. Но тогда почему же — был? Жив он — в речи. А значит — есть. И его присутствие — рядом — и со мной, и с другими людьми — несомненно. Поскольку в речи существуют обычно — лучшие. И Катаев — один из лучших. Так сложилось. Он — выжил. Стал, вопреки эпохе и власти оголтелой,— самим собою. Долговечные создал книги. В них — судьба его. Между строк — да и в каждой строке. В любом полновесном катаевском слове. Просто надо уметь читать. За вниманием — понимание, словно свет золотой, придёт. Ведь в катаевских книгах — всех — созидательная энергия, драгоценная, помогающая людям жить. Великое свойство! Ну а прежде всего писатель замечательный этот — поэт. Вот и надо сказать. О многом. И легко — и действительно трудно.

Поэтические коды Александра Орлова

Посмотрите на писания нынешних «выдающихся» критиков и иже с ними! Что несут эти литературо­Девы и литературоЕды!

В рассказах Светланы Замлеловой каждая деталь – метафора... Письмена, пришедшие из тьмы веков, оказались длинным покаянным письмом многогрешного монаха Феодора Курицы, нарушавшего монашеские обеты, пьянствующего и распутничающего. И вот после последнего своего кутежа, вроде бы очнувшись, Феодор оказался не с привычными своими собутыльниками.

Как Моисей высек воду из скалы, так Юдсон высекает из слов новые смыслы – бисером, искрами, гирляндами. Вот уж где подлинная «игра в бисер»! Только у Гессе Игра – дело серьёзное, ответственное, ну а у Юдсона игра – дело весёлое, лёгкое, иногда как бы и дурашливое, а временами и кощунственное.

Может быть, и не стоило на это обращать внимания, если бы не сами собой складывающиеся законы и закономерности сегодняшнего литературного процесса. Слишком огромна сегодня разница между Москвой и провинцией...

Между двумя гаплотипами выше – условно говоря «славянским» и «еврейским» - 21 мутация. Уже ясно, что они, эти гаплотипы, расходились во времени от одного общего предка довольно долго, поскольку для образования 21 мутации должно пройти много времени

Выбор «облегчённого» текста в качестве базового, нежелание хотя бы погуглить и явный творческий кризис привели к тому, что под тяжестью таланта автора образ Освальда Руфайзена (Даниель Штайн) оказался расплющенным до уровня сработанного из крашеной фанеры силуэта Ленина на крыше какого-нибудь захудалого сельсовета.

Да и время было смутное, такое-сякое – период застоя. Парнас Сарнова поэтому весьма тинист и заболочен: квартирные дрязги, выездные свары, сыскные структуры. По-человечески вполне понятны осторожные метания автора, простительная совписовская пугливость, премудрая пескарявость в приснопамятном литераторском доме у метро «Аэропорт».