Философия

«Русскому человеку мало понимания того, что, мол, доброта или красота спасут мир, он — ищет Бога. Возможно, мне снова что-то кажется, но этот поиск я вижу и в Чехове, хотя он, казалось бы, отстраняется от веры, ссылаясь на то, что такая глыба, как Лев Николаевич Толстой, запутался в понимании Христа. Может быть, наше богоискательство, с одной стороны, слишком широко, чтобы увидеть его в полном объеме, как в Чехове или — слишком наивно — как в Толстом? Но одно я знаю точно, оно — очень жадно… И жадно только в нас, русских…»

«Математика — это то, что русские преподают китайцам в американских университетах…»

«С утра Никита слышал пение: это небо так плакало, будто шел дождь, но до земли не мог добраться, за лесом сразу обрывался и — там падал и пел. Все будто спало этим призрачным сентябрьским утром, и Никита подумал, что и ему это же пение приснилось ночью. Он еще мало различал сны от яви: сны так же мимолетно и удивительно охватывали его, как и явь. Он задумался. А пение все слышалось, он будто его не только слышал, но и видел за хмурой, серой воздушной массой, привалившейся к огороду, где была еще не снята пленка с каркаса теплицы. Никита зашел туда в открытую дверцу и постоял под призрачным, сероватым покровом. Здесь музыка была слышнее, будто Никита снова вошел в свой сон…»

При всей умеренности тона, которым Томас Манн говорит о евреях, нет никаких сомнений в том, что он во время работы в журнале «Двадцатый век» полностью разделял антиеврейские взгляды старшего брата. Мнение известного исследователя творчества автора «Будденброков» Генриха Детеринга (Heinrich Detering) о том, что отношение юного Томаса к евреям уже тогда было двойственным, как говорят психологи, амбивалентным, основывается на недоразумении.

Искусство физика во многом сводится к верному выбору иерархического уровня, на котором следует решать задачу, умению отобрать главное и пренебречь второстепенным. В жизни мы тоже принуждены к выбору, выбору смыслов, но умение отбирать важное, жизненная мудрость, знание меры всех вещей, искусство жить требуют совсем иных навыков.

Играя свою роль в спектакле жизни, можно отстаивать своё прочтение «либретто» и спорить с Богом или с любым другим драматургом, на свою ответственность. Необходимо помнить и соблюдать субординацию. Самый талантливый исполнитель может сыграть роль директора театра или режиссера, но не быть им в реальности.

«Чем так привлекательны антикварные лавки с их особым запахом? В них собран ароматный летописный сгусток времени. Ведь каждая старая вещь хранит в себе память той частицы людской истории, участником которой были ее обладатели. А может быть, впитывает в себя и дух самой личности владельца. И что бы он потом не говорил потомкам в своих воспоминаниях, неподкупные, потертые временем вещи всё знают точнее и честнее. Если научиться читать их память, то, возможно, какой-нибудь письменный стол из важного кабинета, часы из корабельной кают-компании, подзорная труба или фарфоровый посудный набор могли бы добавить много нового и даже иного к истории, энциклопедически узаконенной в нынешнем причесанном виде…»

«Может быть, однажды ты все-таки успокоишься, утихомиришь в себе этот душевный сквозняк, эту страсть к познанию новых пространств, новых людей, ситуаций и впечатлений? Ведь свежеобретенные образы всё чаще стали представать пред тобой копиями былого — лучшими или худшими, но копиями. Оригиналы встречаются всё реже. Да и то сказать: много где ты уже побывал, немало всего узнал — хватит ли остатка жизни, чтобы всё обдумать и понять?..»

«Философии в виде интереса к фундаментальным проблемам бытия и знания в мировоззрении огромного числа людей нет. Но мировоззрение каждого из них не лишено потенциального философского содержания. Здесь тоже бывает по-разному. У немногих становление мировоззрения практически изначально сопровождается философской рефлексией. Есть и те, у кого успевает сложиться относительно цельное мировоззрение, и лишь потом проснется потребность в его философском осмыслении. Но большинство, повторяю, обходится без философии в сколько-нибудь серьезном смысле слова…»

«У меня с детства вырастало любопытство к природным вещам, я любил смотреть подолгу на камни, в их зернистые глуби, смоченные водой. Яркая глина, кирпичи, свежий тес, все эти вещи, точно источавшие цветное маревко — они подстерегали меня, слепо следили, безголосо передавали какие-то сведения. Разговор их был свеж и глуп, и звонок, как у детей, я любил его подслушивать…»

«Следует пуще огня бояться ощущения, что получаемые нами блага и дары заслужены. Всё, что у нас есть, мы получили взаймы, и хорошо, если от Господа. Но и дары Божьи мы обращаем в дары бесовские, как только начинаем использовать их в виде пьедестала для возвышения над окружающими нас людьми…»

«Для того чтобы бороться со злом, нужно перестать им быть. Я не верю в то, что одну часть зла можно натравить каким-то хитроумным образом на другую, и уж тем более это не получится сделать внутри самого человека. Я верю в Бога потому, что Бог есть Свет и в Нем нет никакой тьмы. Я — всего лишь идеалист? Может быть. Но я уже говорил, что несовершенство моей веры не доказывает небытие Бога. Человека нужно оставить в покое, чтобы он наконец-то осознал сам себя и из нравственной игрушки, нравственного электората, в которую его превращает политическая жизнь, стал просто человеком…»

«Лазарь стоял прямо, но не своей силой, а поддерживаемый по сторонам слугами султана. Тело его, как бы тонкими нитями паутины, было еще связано с жизнью и упало бы на землю, останься оно само по себе. Но душа мученика оставалась живой, она была живее, чем когда бы то ни было. Во внутренней горнице души мысли Лазаревы переходили от событий на кровавом поле на все то, что касалось до всей державы его. Мысль шла до самых высоких небес, ища там объяснения всему тому, что случилось с ним и с войском христианским…»

«Иду по берегу в туманной, ночной сырости и вижу: отражаясь, сливаясь, тот чудесный звон колеблет в глубине женский образ в тёмно-синем платье, своим мерцанием словно творящий непонятные заклятья. Может, это милый образ моей родины, распавшейся, рассыпавшейся до звона, до лепестков, до этого мерцания темного на дне?..»

«Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью — вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит — в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем. Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово: Алик — поп. Не стал парень отцу перечить — молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать…»