Больше всего хотелось уйти к себе, запереться и снова мысленно отмолотить Валерку. Пусть упадет лицом оземь, как ее маленький брат, а она пнет его ногой изо всех сил. Зря они убежали, сердце у Марго так и прыгало из груди в желудок и обратно к самому горлу, а рука всю дорогу цепко держала Илькину горячую ладонь, пока они неслись до самого дома.
От входной двери она подтолкнула Илью к умывальнику, на его виске кровоточили ссадины, разбитый нос тоже кровил, дождалась звука плещущейся воды и пошла в свою комнату. По дороге натолкнулась на трюмо — из зеркала на нее смотрела испуганными зелеными глазами растрепанная десятиклассница в коротеньком форменном платье. Щеки пунцовели от быстрого бега, как перезревшие молдавские помидоры, а абсолютно белый лоб напоминал алебастровой мертвечинкой бюст Ленина из кабинета истории или скелет в лаборантской у химички.
В зеркало Марго заметила маму. Она подошла, тяжело неся грузное тело, машинально поправила иссиня-черные пряди с серебристыми ниточками седины, сбившиеся под косынкой во время бесконечной суеты по хозяйству. Марго вовсе не собиралась плакать, но кто-то словно открыл горячий водный поток, он снес плотину подростковой закрытости и рванул наружу — навстречу маме.
— Что у вас опять? — устало и немного раздраженно спросила та, вытирая мокрые руки о кухонное полотенце на плече. — Где Илюша?
Привычная холодная отстраненность мамы по отношению ко всему, что не касается учебы, заставила Марго проглотить слезы, она знала — главное, чтоб с Илькой было нормально, и аттестат, а в остальном давно уже большая и всегда со всем справляется.
Мама тяжело опустилась на диван, подняла на дочь всегда грустные карие глаза, даже очень смешная папина шутка, над которой хохотали всей семьей, не изгоняла из маминых глаз этой глубокой постоянной тоски. Марго послушно присела рядом.
— Ненавижу этого Валерку, — чуть слышно шепнула она и опустила голову, сказала самой себе, но мама услышала. Переспросила обеспокоенно:
— Вы поссорились?
— Не ссорились мы, — раздался в ответ звонкий голос Ильи, он вошел в гостиную в трусах и синей школьной курточке, в вороте которой сбился на бок красный пионерский галстук, в руках брат держал требующие ремонта штаны и тут же сунул их маме. — Я выиграл в хоккей. А он вообще сумасшедший. Мы еле убежали, я упал. Вот. Илька показал на разбитый висок, припухшие от ушиба нос и верхнюю губу.
— Только этого нам не хватало, завтра же линейка в честь 9 Мая, тебе стихи читать.
Мама бросилась к брату, ощупала с ног до головы, она словно обрадовалась, что должна действовать, принесла из кухни кусок мороженого мяса, прижала его к носу Ильки. Марго краем глаза наблюдала за маминой озабоченной суетой.
— А мы с Димой выиграли у них, — радостно тараторил Илья, высовывая нос из-под мяса. — Я главную шайбу забил. Дима заорал: «Ура!», а Валерка: «Вот жидяра!» и толкнул меня со скамейки. Ритка Валеркин хоккей на землю бросила и скамейку перевернула! Во дает, да, мам?!
— Ты сломала Валерин хоккей?
Вместо ответа Марго закрыла глаза. Ее Валерка такой штуке научил на прошлой неделе, это просто — зажмуриваешься, и тебя будто никогда не было.
Она пробиралась сквозь липучую паутину ранней теплой осени, малиновые кусты, ежевичные заросли, лопухи и папоротник. Рыжеватая сухая хвоя хрустела под красными сандаликами, голубые колготки сборились гармошкой на коленках, Марго тянула их вверх до самых подмышек, чтоб не мешали. Под елками сквозь поседевший мох, прелые прошлогодние листы и сухие иголки светились солнечной радостью крохотные замшевые шляпки новорожденных лисичек, рядом полянкой росли грибы покрупнее.
— Маленькие не надо срезать, пусть вырастут, мы потом за ними придем, — папины глаза цвета осеннего неба улыбались ей.
— А кто такой еврей? — Марго моментально запомнила это новое слово, только вчера слышала его во дворе, и теперь внимательно смотрела на папу.
— Еврей — это ты, — просто ответил он и пошел вперед к малиннику.
Оглушенная новостью, Марго уселась на пожухший осенний мох.
— Это ты еврей, и ты, и ты, — она крошила пальцами упругие прохладные на ощупь шляпки крохотных грибков одну за другой.
— Я тоже еврей, и мама твоя, и бабушка, — раздался за спиной насмешливый папин голос. Он протянул ей тонкую веточку с нанизанными ягодными бусинами малины и ежевики.
— А я нет, — Марго поднялась, отряхнулась от налипшего игольника и взяла веточку с ягодами из папиных рук.
— Ты Цилечка, — папа стряхнул с темно-русой вьющейся челки не долетевший до земли невесомый бурый листок и легонько дернул Марго за косичку. — Ты Цилечка Желтый Бант.
Из-за стены сквозь мерный Илькин голос, он старательно долбил стихи для завтрашней линейки, донеслось мамино требовательное: «Борис, да поговори же ты с ней», а следом решительные папины шаги, по деревянным домашним половицам отец ходил также уверенно и твердо, как по армейскому плацу.
Брат старательно декламировал, спотыкался, забывая рифму, и начинал снова, на кухне погромыхивала посудой мама, оттуда пахло чем-то вкусным. Марго вспомнила, что завтра бабушка с дедушкой придут в гости, будет лимонад, цыпленок табака, обязательный торт «Мишка». Она открыла глаза.
Рядом на стуле сидел отец в парадном синем кителе, на груди орденские планки и несколько медалей. Марго знала — это не боевые награды, папа только родился в сорок втором, но всем офицерам авиаполка регулярно вручали юбилейные медали к очередной годовщине окончания Второй Мировой. Такими же награждали настоящих ветеранов, и бабушка крепила их на вишневый выходной жакет, она была медсестрой, выносила раненых с поля боя. Так бабушка всегда отвечала на вопрос о войне. Говорила, что медсестра, что выносила раненых, а кроме этого ни слова. Праздничный жакет она очень берегла и никому не разрешала прикасаться, только маме позволялось чистить его в канун 9 Мая.
— Завтра пойдем с тобой на парад. Ильку с собой возьмем. Потом — в кафе «Мороженое».
Папа говорил с ней нарочито весело и беззаботно — так взрослые забалтывают разговорами о мультиках и воздушных шариках разбитую коленку малышей. Обнял ее за плечи, усадил и легонько, но очень даже чувствительно, встряхнул.
— А помнишь, как ты в пять лет сказала, что нееврейка, кричала: «Вы все евреи, а я нет», тогда мы стали тебя Цилечкой называть.
Марго высвободилась из отцовских объятий и подбежала к тумбе, на которой громоздился старенький телевизор «Горизонт». Из-за стеклянной дверцы, из-под фотоальбомов и географических карт извлекла белую брошюру с черными буквами «Треблинский ад» и протянула отцу:
— Очень страшно, папа. Фашисты евреев убивали просто так.
Папа повертел в руках книгу и резким движением, будто что-то лишнее, метнул в сторону, она взлетела на секунду и шлепнулась на стол, взмахнув белым крылом титульного листа.
— Завтра парад победы, фашистов нет, все это давно закончилось.
Марго сидела, сложившись пополам — подбородок на коленках, и вела двумя пальцами по тканому узору ковра — две белые полосы окаймляли бурую с бежевыми ромбами поляну — вслед за ее рукой тянулась темная шерстяная узкоколейка.
— Евреев привозили в Треблинку как будто жить, а потом убивали. Им приказывали раздеваться, толкали в спины, поторапливали, они падали, а фашисты спускали на них собак. Валерка толкнул Ильку в спину. Он упал лицом в землю — нос разбил, а когда встал — Валерка его опять толкнул. Маленького толкать и кричать «жид» — это не фашист называется?
Отец взглянул удивленно. Брови так и прыгнули вверх под козырек офицерской фуражки, будто не чужой мальчишка избил Илью, а Марго неожиданно ударила его самого, и он упал в бурую лужу, растекшуюся ковром у них под ногами. Отец с силой потер орденскую планку на левом борту кителя, размышляя о чем-то, и громко позвал:
— Илья, иди сюда!
Брат вошел в гостиную. В домашней фланелевой рубашке в клетку и спортивных брюках десятилетний Илья выглядел еще младше и беззащитнее. На месте ссадин приклеенный мамой пластырь. Темные волнистые волосы аккуратно зачесаны назад. Он уселся рядом с Марго, и отец присел рядом с детьми, положил ладони им на колени:
— Вы не обижайтесь на Валеру. Он поступил плохо не потому, что ненавидит вас, просто разозлился из-за проигрыша.
Марго ждала, что папа скажет что-то еще или хотя бы пойдет с Илькой к родителям Валерки — разбираться, ругаться, защищать своих детей, но папа не пошел и больше ничего им не сказал. Он просто сидел рядом на стуле и молчал, даже не смотрел на них. Когда Илья вышел на мамин зов, отец, наконец, ожил:
— Тебе нужно другую книжку прочесть, — порывистым, совсем Маргошиным движением он достал из-под телевизора и подал ей стопку журналов. «Октябрь» — прочла она на голубоватой обложке. — Что-то сейчас поймешь, остальное позже, — раскрыл один из журналов и указал название: Василий Гроссман «Жизнь и судьба».
Папа скинул с плеч китель и повесил на спинку стула, снял фуражку. Марго улыбнулась ему из вежливости, взяла журналы в охапку и пошла в детскую. Она включила настольную лампу с оранжевым абажуром, исчерченным сначала ее собственной рукой, а потом руками Ильки в трудные минуты сражений с математическими задачами, села за письменный стол у окна и открыла первый из журналов. Когда Марго оторвала заплаканные глаза от чтения и осмотрелась, на улице было черным-черно. Строчки стали путаться. Марго увидела как ведет Ильку за руку под злобные крики «В баню. В баню! Шнелер!» Звучала тревожная музыка, дико и пронзительно кричали женщины и младенцы. Брат и сестра в общей колонне послушно прошли в ворота, над которыми было написано «Arbeit macht frei!» — «Работа делает свободным!» Они жались друг к другу, чтоб напирающая толпа не разделила их, старались стать незаметнее. Вдруг кто-то сунул ей в руки ребенка и шепнул: «Ты спасешь его». Младенец смотрел Марго в глаза по-стариковски спокойно, тихо и ласково, совсем как дедушка, улыбался, она поняла, что они с Илькой выжили, и сразу проснулась. Снаружи светало. Глаза щипало от соли высохших слез. На отрывном календаре значилась дата 9 мая.
Утром на парад с отцом отправился только Илька.
— Голова болит, — привычно соврала Марго и провела полдня в кровати, смотрела в потолок или спала, просто ждала деда, ну и бабушку Эсю, конечно. Первыми в ее комнату с огромной коробкой хрустящих вафельных трубочек с кремом и заварных пирожных шумно ввалились папа с Ильей. Притащили целую гроздь разноцветных воздушных шаров. Папа привязал их к люстре. В нарядном светлом платье и туфлях-лодочках в тон вошла мама. Вся голова в бигудевых черных валиках — первый признак надвигающегося праздника. Она поставила на шкаф поднос с обожаемым всей семьей тортом «Мишка» и велела вставать побыстрее.
Оставшись одна, Марго села в кровати, стянула пижаму. В трусиках пошла к своему шкафу — выбрать одежду понаряднее, открыла дверцу с зеркальным нутром и, как всегда, застыла, разглядывая собственное отражение. Она еще не привыкла к неожиданно повзрослевшему телу и долго смотрела на себя с любопытством и радостью. Подняла руками копну длинных темных волос, повернулась к зеркалу спиной, осмотрела себя еще раз и улыбнулась. Ей нравилось, что все это абсолютно ее, красивое, взрослое и тайное. Такой Маргошу еще не видел никто и никогда, но она понимала, что это временно, и когда-нибудь станет по-другому, как именно — боялась думать. Пробовала представлять как впервые увидит его вот таким же нагим, как она сейчас. Что он станет делать? Марго не хотелось никаких подробностей. Однако она была уверена — ему вся ее красота очень понравится.
— Марго, выходи уже. Бабушка с дедушкой пришли! — закричал в замочную скважину Илька.
Следом она услышала бабушкин голос:
— Риточка, открой, я тебе что-то принесла к празднику.
Марго быстро набросила пестрый домашний халатик и открыла дверь. Бабушка Эся вошла в вишневом жакете с орденскими планками и медалями. Она с трудом справлялась с одышкой и утирала прозрачную морось со лба батистовым тонким платочком в нежных розочках. Она прижала к себе внучку, и ордена больно царапнули голую Маргошину грудь.
— Сердце выскакивает. Достала с таким трудом. Чуть инфаркт не получила. Подойдет хоть? — бабушка трепетно положила на кровать объемный пакет из коричневой оберточной бумаги, схваченный бумажной бечевкой.
Марго с трудом развязала тугой бечевочный узел и увидела его — голубое с нежным, будто акварельным, рисунком платье и широкий синий пояс к нему.
— Нравится тебе, да, Риточка?
— Спасибо, бабушка, — через силу выдавила правильные слова Марго. Горячо благодарить она стеснялась. — Сейчас надену.
Заметив Маргошино смущение, бабушка засеменила к выходу:
— Пойду, включу деду телевизор да маму позову платье смотреть.
Марго едва успела натянуть лифчик и платье, как в комнату уже снова входила бабушка, а за ней мама. С недавних пор она подозревала всех взрослых в неискренности и не доверяла им, но обе женщины смотрели на нее с неподдельным восхищением. Марго невольно улыбнулась. Мама помогла застегнуть белый, хитро вшитый сбоку, под самой рукой, замочек, повернула именно так, как было задумано, пояс и, отодвинув Марго от себя, сделала рукой круг:
— Покружись-ка!
— Как влитое сидит, как влитое! — утерла слезу у глаза бабушка. — Это Лева мне устроил в благодарность за ветеранскую салями и гречку, такой душевный человек. Не забыл, что я просила что-нибудь для внучки, сам позвонил, а ведь не просто так — зав торга.
Платье ладно облегало Маргошины плечи и грудь, затягивало талию плотным кольцом синего пояса, легко сборилось на бедрах и ложилось ловкой волной чуть выше колен. Она повернула по-своему синий пояс и довольная выскочила из комнаты вслед за мамой.
Стол, покрытый плотной кремовой скатертью с кистями, занимал почти всю комнату.От трюмо, что напротив входной двери — до самого лакированного «Горизонта» в углу у окна. Папа в нарядной рубашке и серых в полоску брюках сидел во главе стола. Рядом, вальяжно облокотившись об отцовский стул, расположилась семиструнная классическая гитара — непременная участница всех семейных посиделок. Папа был очень музыкальным человеком с абсолютным слухом и приятным глуховатым баритоном, солировал в полковом ВИА «Ласточка», и Марго гордилась им, скупал старые инструменты и приводил их в порядок, чтоб звучали как следует. Так в доме поселились и семиструнка, и огромный баян, купленный отцом за пятерку у какого-то алкоголика. Папа, сам никогда раньше не державший в руках этого инструмента, освоил его и стал учить игре на баяне Ильку, в котором почувствовал музыкальную одаренность. Сейчас брат сидел подле отца и с тоской поглядывал на покрытые холодной испариной бутылки лимонада «Буратино», на симпатичной мордашке Ильки читалось мечтательное ожидание встречи с вожделенной газировкой. Заметив Марго, он заерзал во всю мощь своего мальчишеского нетерпения и громко позвал сестру:
— Маргошка, садись сюда!
Марго уселась возле него. Ей нравились такие посиделки, правда, немного мешало постоянное недовольство мамы, которая умела и любила готовить, но кулинарный талант считался всего лишь женской обязанностью, а не подвигом, срывающим восторженные аплодисменты. Все восторги родных неизменно доставались отцу и его безразличной к человеческому теплу деревяшке — семиструнке.
Вот и сейчас после третьей рюмки водки под слова о подвиге и победе папа взял гитару, и бабушка с дедушкой посмотрели на него влюбленными глазами. Отец улыбнулся им, провел ладонью по струнам и кивнул старикам, чтоб подпевали. Марго знала отцовский репертуар наизусть, сейчас она больше наблюдала за мамой, которая бесконечно водила пальцем по краю тарелки, словно хотела проверить, цела ли та, и смотрела в скатерть, не поднимая глаз. Марго не выдержала этой музыкальной пытки:
— Я хочу еще цыпленка табака, очень вкусно!
Все сразу засуетились, папа прервал пение.
— Мы все поем, а дети-то голодные!
Бабушка торопливо протянула им с Илькой блюдо с курицей и жареной картошкой, наполнила бокалы лимонадом.
— Что же ты, Эся, ситро льешь. Рита уже большая. Пусть моей наливочки попробует.
Дедушка взял чистую рюмку и наполнил ее до краев домашним ликером цвета спелого граната.
— Сам творил из вишни и красной смородины. Нектар, да и только.
Марго недоверчиво лизнула плотную, немного тягучую жидкость. Забытый за зиму запах солнца и сада, яркий сладкий вкус спелых ягод очаровывал.
— Наливай сама. Дома можно! — подбодрил ее дедушка.
Марго с радостью подливала себе нектар, по вкусу он напоминал безобидный компот и тщательно скрывал от новичка свою коварную пьянящую суть. Проявилось это коварство неожиданно. Мама подала сладкое, Марго потянулась за пирожным, но не смогла встать. Голова шла кругом, а ноги не держали тело — эффект был ошеломляющим и незнакомым. Зато расслабленный алкоголем язык почувствовал полную свободу и запальчиво ринулся вперед, круша все на своем пути.
Наполнив рюмку, Марго снова попробовала подняться. Для верности она ухватилась за стол сразу обеими руками, дала крен всем корпусом в сторону, но, ухватившись за голову Ильки, старательно выровняла непослушное тело:
— Я хочу выпить за евреев. Пусть их никто никогда не называет жидами!
Она видела как отец напряг скулы, как мама посмотрела встревоженно, каким недоумением и страхом наполнились глаза бабушки. Илька тоже смотрел на нее испуганно, понимая, что его полоумную сестру ждет невиданный до сих пор нагоняй. Только дедушка наблюдал за ней спокойно и даже весело. Он был единственным неевреем в семье, и как человек, всякое повидавший в полувековом супружестве с еврейкой, мог относительно трезво воспринимать подобные выходки. Марго много слышала о грандиозном семейном скандале, которым встречали в Орше болгарского жениха юной красавицы Эси. Как смогла прабабушка Бейла примириться с подобным мезальянсом любимой младшей дочери— семейное предание умалчивало, зато сохранились рассказы очевидцев о том, как молодой Миша гаркнул: «Увезу ее!» и со всего маху жахнул кулаком по кухонному столу в доме невесты — мебель не снесла, дала глубокую трещину. После этого жених был прозван Мойше и принят в семью, в жилах которой до него текла чистейшая еврейская кровь безо всяких примесей.
— Я знаю, — ухватившись рукой за бутылку «Буратино» для надежности, запальчиво продолжала Марго, — евреев перестанут называть жидами, когда они исчезнут. Совсем. Поэтому я стану шиксой, выйду замуж за красивого богатого гоя и рожу ему неевреев и не гоев, а посерединке. Моих детей все будут любить, и никто никогда не назовет жид.
С этим словами Марго рухнула на стул и с опаской осмотрелась. Она ожидала от своих чего угодно: криков негодования, нравоучений, даже оплеухи, но только не этого дурацкого дружного хохота. Бабушка тряслась всем телом и утирала выступившие на глазах слезы пальцами, забыв о носовом платке в рукаве. Дед откинулся на спинку дивана и, хохоча, похлопывал себя по колышущемуся круглому животу:
— Риточка, где же ты раньше была с таким замечательным рацпредложением?
Папа упал лицом на свою обожаемую семиструнку и, всхлипывая, советовал:
— Марго, пиши авторский план окончательного решения. Мы заверим!
Хохотали и мама с Ильей. Брат радовался тому, что сестре не влетит от взрослых, раз все так весело смеются, а мама была довольна скорым финалом очередных занудных семейных посиделок.
Только Марго было не до смеха. Она почувствовала острую горечь где-то под ложечкой. Горький комок рос, пек внутренности и поднимался к горлу. Марго сглатывала его и никак не могла проглотить. Все вокруг плыло как на размытом фото: дедушкин крупный мясистый нос с сизыми прожилками, вихры Ильки, папина сильная рука на грифе семиструнки, ярко-желтые мокрые от слюны коронки во рту бабушки, распахнутом смехом. Марго навалилась грудью на стол и приподнялась. Границы мира стали чуть резче, она смогла абсолютно ясно разглядеть картинку на экране «Горизонта» — возбужденная людская толпа аплодировала, реяли флаги, катились танки, на трибуну Мавзолея поднимались похожие друг на друга как братья руководители, все одинакового серого цвета.
— Передай дедушке с бабушкой торт, — громко попросила мама и сунула Марго большую тарелку. На ней громоздился всеми обожаемый «Мишка». Двенадцать тончайших коржей тающего во рту песочного теста, прослоенных сметанным кремом и шоколадной глазурью. Шедевр домашней кулинарии с бравой сахарной надписью «С праздником!». Горький комок из Маргошиных глубин полетел навстречу ему совсем не праздничным салютом.
— Ура-а-а-а-а-а-а! — громыхнула толпа в «Горизонте».
— Мойше! — взвизгнув, вскочила бабушка, ринулась через стол, куда только девалась одышка, зажала нежнейшими батистовыми розочками Маргошин рот.
Дедушка моментально, с каким-то юношеским, неожиданным для его внушительной комплекции проворством, подхватился, вырвал из рук у мамы блюдо с тортом и отставил на самый край стола подальше от внучки.
— Зэй гизунд у шрай ура, — хмуро подытожила бабушка, глядя на Маргошино облеванное платье — темные слизкие разводы по воздушному голубому крепдешину — и приказала дочке:
— Дели торт, Люба. Праздник! — она кивнула в сторону «Горизонта».
По площади ползла бронированная военная техника и танки.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2017-nomer7-bguberman/
