То, что было. Жизнь и смерть Бориса Савинкова0

29 августа 1924 г. центральные газеты опубликовали правительственное сообщение: «На территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин Савинков Борис Викторович — один из самых непримиримых и активных врагов рабоче-крестьянской России.» Далее говорилось, что за все свои преступления он был предан суду Военного трибунала и приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Однако, приняв во внимание признание Савинковым заблуждений и ошибочности своей деятельности, народный характер Советской власти и готовность загладить свою вину честным трудом на благо трудящихся, трибунал ходатайствовал перед ВЦИКом СССР о смягчении этого приговора, и ВЦИК заменил Савинкову расстрел 10-ю годами тюрьмы.

Сенсация! И это все о Савинокове, самом Савинкове?! Казалось, такого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Возле здания суда на Гоголевском бульваре в толпе ходили разные слухи. Одни говорили, что судили никакого не Савинкова, а его двойника. Другие высказывали мнение, что хотя перед судом действительный Савинков, но «обработанный» так, что от него прежнего мало что осталось. Некоторые полагали, что Савинков и в самом деле «попался» в ГПУ, предал там всех и вся, спасая свою жизнь, а какой же это Савинков? Так, сломленная бывшая личность…

Но перед Военной коллегией Верховного суда СССР собственной персоной стоял он — сам Борис Викторович Савинков, внешне даже мало изменившийся. Невысокий, худощавый. Лысеющая голова. Большой нос и миндалевидные глаза. Гладко выбритое лицо — хмуровато, внимательное, глазами как бы прощупывающее окружающее и окружающих. Но когда он вдруг улыбался, лицо его преобретало доброе, даже ласковое выражение. Сомнений у тех, кто встречался с Савинковым, не существовало: это был он, неуловымый, таинственный, грозный Супермен.

Вот как описывал Савинкова А. Куприн, описывал в 1924 г., когда Савинков уже «перешел на сторону большевиков», признал Советскую власть, ненавидимую Куприным. Но даже это не помешало ему написать:»Я видел Савинкова впервые в 1912 г. в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти»[1]. Но таким был Савинков 1912 года. Через 12 лет перед советским трибуналом стоял уже иной Савинков…

ТЕРРОР

Борис Савинков родился в 1879 г. в Харькове. С самого начала судьба поставила его на революционный путь. Отец — мировой судья в Варшаве — был устранен от должности за либеральные (по другим данным — революционные) взгляды. Мать — София Александровна (литературный псевдоним — С. Шавиль) — писательница. Все братья Савинковы ушли в революцию. Старший брат Николай был сослан в якутскую каторгу и там покончил с собой. Младший — Виктор — действовал совместно с Борисом как его ближайший помощник. Сам же Борис фактически возглавлял террористическое движение партии эссеров. Только сестры, кажется, оказались в стороне от революции. Впрочем, одна из них, по показаниям Савинкова в ОГПУ, была расстреляна большевиками вместе с мужем — офицером.

Еще студентом Борис Савинков примкнул к социал-демократам. Интересно, что одно время он даже руководил рабочим кружком «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Но социал-демократизм Савинкова был непродолжительным. Вскоре его выслали в Вологду, откуда летом 1903 г. он бежал за границу и объявился в Женеве.

Между тем, на Россию накатывала новая волна революционного терроризма, поднятая еще «Народной волей». В конце 1901–начале 1902 г. образовалась партия эсеров (социалистов-революционеров), признавшая необходимостью в борьбе с царизмом индивидуальный террор. Еще во время пребывания Савинкова в Вологде, туда приехала народоволка Е. Брешко-Брешковская, оказавшая на него большое влияние, и в эммиграции Савинков примкнул к одной из эсеровских групп. Это не было случайным. Натуре Савинкова мало соответсвовал социал-демократизм с его теоретизированием, пропагандой и организационной работой. Ему в большей степени были свойственны активная деятельность (не без авантюризма), романтика революционной борьбы. Многим эсерам, которым это было пресуще, шли в террор. Они считали, что власти в своей политике подовления и угнетения трудовых масс практикуют страх (полиция, суды, тюрьма, каторга и т. п.). Поэтому и им, властям, надо противопоставить страх. Всякий момент представители власти, преимущественно в «верхах» должны чуствовать за собой дуло пистолета или угрозу быть разорванным брошенной бомбой.

Эсеры создали Боевую террористическую организацию, которую до своего ареста (1903 г.) возглавлял Г. Гершуни, а после него — одесский выходец Евно Азеф. Этот человек оказался полицейским агентом-провокатором, но выяснилась его деятельность позднее. Савинков стал правой рукой сначала Гершуни, а потом Азефа. Азеф был крупным, полным мужчиной с грубым, «каменным» лицом биндюжника с Пересыпи. Но его внешность не соответствовала хитрому, коварному и изворотливому уму. В течении нескольких лет он, можно сказать, блестяще играл роль твердого руководителя Боевой организации и даже, когда его разоблачили как провокатора, многие, близко связанные с ним члены партии и Боевой организации, не склонны были этому поверить.

При знакомстве с Савинковым Азеф «строго» спросил почему он хочет «работать в терроре». Тот ответил, что придает террору решающее значение. Но пройдет несколько лет, отмеченныx кровавыми террористическими актами, и таких мнений Савинков уже не высказывал. Но тогда он вступил на стезю, где на каждом шагу его ждала петля висилицы.

Из всех многочисленных терактов, совершенных эсерами-боевиками Боевой организации (всего более 250) в разных городах в начале ХХ в. два, пожалуй, нанесли наиболее серьезный урон российской государственности: убийство министра внутренних дел В. Плеве и убийство московского губернатора, великого князя Сергея Александровича.

* * *

С приходом к власти «сильного министра» внутренних дел Плеве Николай II связывал успех в борьбе с либерализмом и особенно революционным движением. Сергей же Александрович представлял семью Романовых и являлся одним из столпов режима.

Некоторые современники с этими терактами связывали даже фактическое начало первой русской революции. Руководивший политической полицией генерал А. Герасимов считал, что именно убийство Плеве стало «переломным пунктом» в событиях начала века. Лидер кадет П. Милюков со своей стороны тоже полагал, что «смерть Плеве сдвинула ход событий с мертвой точки».

Плеве находился буквально в огненном террористическом кольце. Издававший в Штутгардте либерально-оппозиционный журнал «Освобождение» П. Струве писал, что жизнь Плеве «застрахована лишь в меру технических трудностей его умерщвления». Плеве знал это. Каждое свое обещание он сопровождал фразой, полной черного юмора:»Если буду жив». Почти наверняка его должны были убить 18 марта 1904 г. Но из-за некоторой несогласованности между членами Боевой организации эсеров — метальщиками бомб — покушение не удалось.

Новое покушение на Плеве назначили на 15 июля 1904 г. Метальщиками стали Е. Созонов, И. Каляев, Боришанский и Сикорский, а «наводящими» — Дулебов и Мациевский. Руководил всей подготовкой Б. Савинков. Впоследствии он описал картину убийства: «Когда Созонов взошел на мост через Обводный канал, Каляев увидел, как он вдруг ускорил шаги. Каляев понял, что он заметил карету. Когда Плеве поровнялся с Созоновым, Каляев был уже на мосту и с вершины видел взрыв, видел, как разорвалась карета… Мимо него промчались, волоча обломки колес, окровавленные лошади. Побежали толпы народа. К месту взрыва подошел и Савинков. Дым уже рассеялся, пахло гарью. В некольких шагах от тротуара Савинков увидел Созонова. «Он полулежал на земле, опираясь левой рукой о камни и склонив голову на правый бок… Лицо было бледно, кое-где по лбу и щекам текли струйки крови… Ниже у живота начиналось темное кровавое пятно, которое, расползаясь, образовало большую багряную лужу у его ног» [2]. Кроме Плеве, погиб его кучер. Еще семь человек — сопровождающие и прохожие — были тяжело ранены.

В ноябре Созонова и судившегося с ним Сикорского приговорили к каторге. Созонова пожизненно, Сикорского — на 20 лет. Из каторжной Акатуйской тюрьмы Созонов писал: «Я считаю, что мы — социалисты — продолжили дело Христа, который проповедывал братскую любовь между людьми и умер, как политический преступник, за людей. Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений только под гнетом печальной необходимости, мы брались за меч». До конца дней Созонова терзало видение: в момент, когда он уже бросал бомбу, перед ним вдруг мелькнули полные ужаса глаза Плеве… Позже Созонов покончил с собой.

Политическая роль Плеве неоднозначна и даже противоречива, как неоднозначно и противоречиво само его время. В анонимном письме, подписанном «Русский человек», автор писал: «Вы, Вячеслав Константинович, один из типичнейших представителей той системы, на ответственности которой лежит гибель целых поколений… А что делает система, которую Вы представляете? Она прилагает все усилия, чтобы закрепостить народ в том невежестве и духовном убожестве, которые необходимы, чтобы народ являлся покорным, стригомым стадом» [3].

У правых был иной взгляд. В одном из некрологов говорилось: «Пал от руки убийцы один из наиболее даровитых русских государственных деятелей В. К. Плеве…, жизнь которого была не только полезна, но, быть может, даже необходима в настоящее время для России… Горячий патриот и русский до глубины души, Вячеслав Константинович мечтал мирным путем вывести Россию на путь прогресса» [4].

Если на деятельность Плеве еще можно смотреть по-разному (в зависимости от политических взглядов), то великий князь Сергей Александрович, пожалуй, почти ни у кого не вызывал симпатий. Пост, который он занимал — Московский генерал-губернатор — кажется, подходил ему меньше всего. Великий князь не был хорошо образован, отличатся упрямством, страдал некоторыми пороками. На нем лежала в немалой степени ответственность за гибель сотен людей на Ходынском поле во время коронации Николая II. По своим политическим взглядам Сергей Александрович являл собой «крутого» реакционера, к тому же, как считали, небольшого ума.

Как и в деле Плеве, руководящую роль в убийстве Великого князя играл Савинков. Ему помогали Дора Бриллиант, И. Каллев и Б. Моисеенко. Бриллиант готовила бомбы, Каляев и Моисеенко стали «извозчиками» и часами вели наблюдение за маршрутами Сергея Александовича. Метальщиками бомб были назначены Каляев и Куликовский. Оба, одетые в простонародную одежду, должны были стоять с бомбами — Куликовский у Александровского сада, Каляев на Воскресенской площади. Задумано было так, чтобы карета с великим князем не могла «проскочить» мимо одного из двух метальщиков. Когда карета поровнялася с Каляевым, и ему нужно было бросить в нее сверток с бомбой, он вдруг заметил в карете жену Великого князя — Великую княгиню Елизавету Федоровну (сестру императрицы) с детьми. И бомба осталась в опущенной руке Каляева.

Второго такого счастливого случая для Сергея Александровича увы, не повторилось. В другой раз он выехал из Кремлевского дворца один, хотя, как впоследствии утверждали, его предупреждали об опастности. Куликовский не выдержал нерного напрежения и прямо заявил об этом Савинкову. Таким образом, Великий князь должен был стать жертвой Каляева. Все произошло в Кремле. Когда великокняжеская карета находилась примерно в четырех шагах от Каляева, он бросил в нее бомбу. Раздался взрыв такой силы, что казалось в Кремле произошло землетрясение. Когда дым рассеялся, перед сбежавшимися предстала ужасающая картина. Карета превратилась в груду щепок. Великий князь был просто разорван на куски. Выбежавшая из дворца Великая княгиня Елизовета Федоровна ползала по земле, собирая то, что осталось от несколько минут еще живого мужа…

Каляева схватили сразу. Он не сопротивлялся, только истерически кричал: «Долой царя! Долой самодержавие!»

В Бутарской тюрьме, куда он был посажен, его посетила Елизавета Федоровна. Она передала ему иконку, и он, атеист, принял ее. Говорили, что Елизавета Федоровна просила царя помиловать Каляева, но в этом было отказано. Перед казнью Каляев написал матери, своим товарищам: «Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верили в искренность моих чувств и твердость моих убеждений» [5]. За несколько дней до смерти он много писал, потом рвал написанное, писал снова. В конце концов осталися только слова Петра Великого: «А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, была бы Россия счастлива…»

* * *

В Боевой организации некоторые ее члены считали, что убийства Плеве и Великого князя открывали перед ней новые, еще большие возможности. Заходила речь о подготовке покушения на самого царя. Преполагалось взорвать яхту, на которую он прибудет, но обстоятельства временно сорвали план.

Теракты Боевой организыции в это время «ложились» в общий подъем революционного движения в стране. Большевистские и некоторые меньшевистские организации готовились к вооруженному восстанию. Эсеры и эсеровские боевики одобрительно относились к этой идее, но Савинков считал ее утопической. Он попрежнему твердо верил в силу и влияние индивидуального террора и считал массовое восстание вряд ли возможным, а если все-таки возможным, то обреченным на разгром.

Боевая организация продолжала готовить и совершать террористические акты. Тем не менее государственные деятели ранга Плеве или Сергея Александровича уже не становились жертвами террора. Постепенно он шел на спад. Главная причина заключалась в меняющейся политической ситуации. Эсеры смотрели на террор как на крайнюю и вынужденную меру борьбы с царским режимом. Созонов писал с каторги: «Только под гнетом необходомости мы брались за меч». Таким образом, террор мотивировался отсутсвием в России легальных способов политической борьбы. Но в октябре 1905 г., как известно, последовал царский манифест, по которому в России учреждалась Государственная дума и вводились гражданские права. Наступила своего рода разрядка в политическом противостоянии с одной стороны властей и либералов, а также революционных партий с другой. Перед эсерами, в частности, встал вопрос о продолжении террора. Наметился раскол: часть продолжала считать, что царский манифест не снимает необходимости продолжения борьбы с царизмом в самых крайних формах. Но большинство полагало, что с манифестом Россия встает на путь конституционной монархии, дающей легальные методы политической борьбы: террор должен быть прекращен, а Боевая организация распущена. Существовал и компромиссный вариант. Савинков выступал против прекращения террора, но подчинился большинству, постановившее временно прекратить террор [6].

Однако еще весной 1906 г. было совершено покушение на московского генерал-губернатора Ф. Дубасова, которое фактически закончилось неудачей. Был убит адъютант Дубасова и сам метальщик бомбы Б. Вноровский. Дубасов был ранен. Покушение, которое эсеры готовили против министра внутренних дел П. Дурново, вообще не удалось осуществить.

Весной же 1906 г. Боевая организация вынесла решение об убийстве командующего Черноморским флотом адмирала Г. Чухнина. Теракт должен был возгласить лично Савинков, но так случилось, что ему еще не было известно, что ЦК эсеров постановило временно прекратить террор. В группу Савинкова должны были войти местные (севастопольские) боевики, в частности, совсем юный гимназист Макаров и матрос Федоров, которых Савинков не знал достаточно хорошо. Убить Чухнина решено было у Владимирского собора, куда он должен был прийти. Но вышло так, что сначала там появился комендант Северной крепости генерал В. Неплюев. Участники террористической группы Макаров и другие решили, что это Чухнин, бросили бомбу, но она не взорвалась. Тогда бомбу приготовился бросать Фролов, но не успел этого сделать: она взорвалась у него в руках. Вместе с ним было ранено и убито 37 человек из толпы.

Власти поставили на ноги всю полицию. Группу террористов арестовали: Двойникова, Назарова, Калашникова, Лурье. Находившийся в гостинице Савинков тоже был схвачен. Как впоследствии предполагали, в том числе и сам Савинков, выдал их Азеф.

На выручку в Севастополь прибыли члены Боевой организации К. Зильберберг и др., жена и мать Савинкова. Решено было всеми имеющимися средствами организовать бегство арестованных или, в любом случае, одного Савинкова.

Зильберберг действовал извне, а внутри тюрьмы солдат 6-ой роты 57-го Литовского полка В. Сулетицкий, с которым удалось наладить связь. 16 июля Сулятицкий провел Савинкова в умывальную комнату, где тот сбрил усы, переоделся в заранеее приготовленную солдатскую форму. На его выход из ворот в сопровождении Сулятицкого никто внимания не обратил…

10 дней Савинков, Сулятицкий, матрос Боченко и проводник Степан прожили на отдаленном хуторе под Балаклавой. Удалось договорится с владельцем одномачтового ботика. Разместившись в нем, беглецы 26 июля 1906 г. из устья реки Качи ушли в открытое море. Царской полиции так и не удалось схватить одного из самых опасных руководителей террора. Вскоре Савинков был уже в Румынии, затем в Венгрии, Швейцарии и Германии…

ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ 

После 1906-1907 гг. революция пошла на спад. Естественно, отразилось это и на терроризме. Но тяжелейший удар ему был нанесен, пожалуй, не столько правительственными силами, судившими террористов военно-полевыми судами, сколько сенсационными разоблачением главы Боевой организации Евно Азефа. Собственно, некоторые боевики уже давно подозревали Азефа в провокаторстве, но им не верили: Азеф считалься чуть ли не террористом №1, организатором самых громких убийств. Однако он, повидимому, все же чувствовал, что над ним мало-помалу сгущаются тучи и подумывал о побеге. В конце 1907 г. он решился на бегство вместе с «дамой серца» Хедди де Хэрро. Примерно в этот момент и грянул гром. Старый народоволец, теперь близкий к эсерам В. Бурцев сумел получить от бывшего директора полиции А. Лопухина неопровержимые данные о провокаторстве и предательстве Азефа.

Азеф и его пассия уже бежали в Германию, в Берлин. Там Азеф снял квартиру, устроился на работу в фондовую биржу. Хотя он и Хедди выехали по подложным паспортам, выданным им в полиции, для боевиков во главе с Савинковым вряд ли составляло большую трудность выследить предателя и вынести ему справедливый приговор. Но этого не было сделано ни по горячим следам, ни позже. Скорее всего, посчитали, что подтверждение разоблачения Азефа, наделав политического шума, принесет только дополнительный, практически непоправимый вред эсерам вообще и террору в частности, и потому лучше по возможности «забывать» о нем. Впрочем, существовали, возможно, и другие обстоятельства.

Но тем не менее азефовщина в сильнейшей степени скомпрометировала политический террор. Лично Савинков был потрясен. Можно предположить, что он, бывший одним из ближайших соратников Азефа, в это время и принялся за мемуары («Воспоминания террориста», 1909 г.), которые, помимо прочего, должны были реабилитировать Боевую организацию. Не без блеска написанные, они тем не менее, на наш взгляд, до некоторой степени не лишены идеализации товарищей Савинкова по «работе в терроре»: Е. Сазонова, И. Каляева, Б. Вноровского, Д. Бриллиант и других.

* * *

 В том же 1909 г. Савинков (под псевдонимом Ропшин) издает еще одну книгу о терроре — «Конь бледный», написанную в жанре дневника. В ней рассказывается о террористической группе некоего Жоржа, от имени которого и ведется повествование. Если в «Воспоминаниях террориста» чувствуется налет идеализма, симпатия и любвь к реальным героям, то образы, созданные Савинковым в «Коне бледном», выглядят иначе. Жорж — во главе группы, которая готовит покушение на губернатора. За ним идет настоящая охота.

Почему Жорж «работает в терроре», что привело его в это кровавое дело? «Мне скучно жить, — говорит Жорж, — Сегодня, как и завтра, и вчера, как сегодня. Тот же молочный туман, те же будни. Та же любовь, та же смерть…» Жизнь представляется Жоржу театром марионеток. «Взвился занавес: мы на сцене… Хлопает игрушечный пистолет, появляется кровь — красный клюквенный сок.»

Жорж не верит в рай на Земле, не верит в рай и на небе. «Вся моя жизнь, — утверждает он, — борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь — не знаю.» Впрочем, нет, он знает: «Я так хочу. Пью вино цельное.»

Жорж холодно думает об убийстве: «Я захотел и убил. Кто судья? Кто оправдает? Мне смешны мои судьи, смешны их строгие приговоры. Кто придет ко мне и с верою скажет: убить нельзя, не убий, кто осмелиться бросить в меня камень?»

 Группа Жоржа: Ваня, Федор, Генрих, Эрна. На них Жорж смотрит расчетливо; они для него — исполнители, орудия. А что же они сами? Что привело их в террор?

Ваня верит в живого Иисуса Христа, в проповедь «не убий». Но идет убивать. Жорж спрашивает его:

— Ваня, а «не убий»?

— Нет, Жоржик, нет…

— Это ты говоришь?

— Да, я говорю. Чтобы не убивали. Чтобы люди потом по-Божьи жили, чтобы любовь освещала мир

— Это кощунство, Ваня.

— Знаю. А «не убий»?

Генрих ничего не говорит о Христе. Ему всего 22 года, он бывший студент, «ораторствовал на сходках», и революция привела его в террор. Может быть, этого и не случилось бы или, может быть, Генрих ушел из террора, но страстно влюбился в Эрну и не в силах ее оставить. А Эрна — специалист-химик, — изготовляющая для группы взрывные устройства, давно и безнадежно любит Жоржа. Она просит его любви, «как нищенка», однако Жорж холоден к ней. Расстаться с Жоржем Эрна, однако, не в силах. Единственное о чем она его умоляет — это позволить ей умереть вмести с ним.

Пожалуй, только рабочего Федора привел в террор социальный протест. Сидя с Жоржем в трактире, он показывает ему на двух шикарных дам и их кавалеров:

— Слышь, сколько по-твоему за этот костюм?..

— Не знаю. Рублей, наверное, двести

Молчание

— Слышь…

— Что?

— А я вот рабочий, — целковый в день получал… Что думаешь, если к примеру, этих…

— Что этих?

— Ну, известно.

— Зачем?

— Чтоб знали?

— Что знали?

— Что рабочие люди, как мухи, мрут.

Они убили губернатора. Но при этом погибли Ваня, Федор, Эрна. А Жорж размышляет: «Я не хочу ничего теперь. Зачем? Для сцены? Для марионеток?.. Никнут ели. Пахнет смолой. Когда звезды зажгутся, упадет осенняя ночь, я скажу свое последнее слово. Мой револьвер всегда со мной».

В «Коне бледном» Б. Савинков показывает совершенно неоднозначную, напротив, очень сложную природу террора, те внутренние силы, которые толкают, втягивают в него людей. В этой природе перемешаны социальная ненависть, эмоциональность, доведенные до экзальтированности религиозные чувства, не лишенные фанатизма, пустота души, замешанная на тщеславии, склонность к авантюризму, ложно понятая романтика и многое другое. Самому Савинкову некоторые из этих чувств, видимо, тоже не были чужды.

В общем, в «Коне бледном» Савинков (Ропшин) приоткрыл кулисы террора, значительно снизив образы некоторых его участников. Понятно, что эсеры, которые рассматривали террор как проявление самого высокого революционного подвига, довольно сумрачно встретили «Коня бледного». Савинков позднее писал, что после выхода этой его книги эсеры фактически перестали смотреть на него как на своего. Он превратился в своего рода «независимого эсера», «независимого социалиста».

Однако писательская среда давала книгам Савинкова высокую оценку. Толстой отмечал, что у Ропшина — несомненный литературный дар. З. Гиппиус писала, что для характеристики Савинкова как прозаика и поэта (он писал и стихи) одного слова «талант» мало.

* * *

Через три года после «Коня бледного» Савинков (Ропшин) выпустил в свет свою самую большую и, пожалуй, лучшую книгу «То, чего не было». Название, надо думать, ироническое. Больше подошел бы ее иной заголовок:»То, что было.» Но то, что было с большим мастерством описанное Савинковым, совершенно не могло быть приемлимым для революции вообще, эсерства и эсеровского терроризма в частности. Александр Куприн, ненавидевший Савинкова как революционера, признавал его писательское мастерство. «Бог, — писал он, — дал ему много даров, из них самый малоценный в его глазах был его несомненный большой литературный талант. Стиль его — хотя и не везде собственный — благороден, точен, богат и ясен». И как можно думать, имея в виду прежде всего «То, чего не было», Куприн отмечает, что в своих произведениях «он не щадил своих прежних пестунов и их символ веры…»

В цетре внимания «То, чего не было» — три сына заслуженного генерала Болотова: Андрей, Александр и младший, гимназист Михаил. Андрей первым уходит в революцию (1905–1907 гг.). Он храбро сражается на баррикадах Московского вооруженного восстания, а после его подавления становится членом «Комитета»— ЦК партии — присутствует на его собраниях, заседаниях. И… глубоко разочаровывается руководящими партийными бонзами. Они пребывали в самолюбивой и непоколебимой уверенности, что от их разговоров, решений и резолюций зависит ход революционных событий, во всяком случае начало, что это они движут народными массами. Постепенно Андрей сознает, что все это — «игрушки», что «Комитет» нужен его членам для них самих: он придает им значимость исторических деятелей, деятелей вообще. Кто они без «Комитета»? Андрей уходит в террор, хотя в душе своей сознает, что и это — «чиркание спичек во время дождя». Он убивает прокурора и приговорен военно-полевым судом к расстрелу. Ему предлагают помилование во имя прежних заслуг отца-генерала. Андрей отказывается, ибо считает, что «если можно и должно убить, то нельзя и не надо искать оправданий, т.к. «горе тому, кто убил».

По стопам казненного старшего брата пошел Александр — военный моряк, герой несчастной Цусимы. Но в партии, в которую он вступил, вернувшись из японского плена, ему довелось испытать разочарования многократно более тяжелые, чем Андрею. Будучи главой революционной террористической группы, он узнает, что в ней — провокаторы и предатели. Более того, провокатор находится даже в самом «Комитете». Одного из них Александр убивает, и когда полиция уже ломится в номер гостиницы, где он находится, пускает себе пулю в лоб.

А младший Михаил, фактически еще ребенок, восторженный юнец идет на баррикады, свято веруя, что там и будет добыта долгожданные для народа земля и воля. Случайная солдатская пуля кончает с этой верой. Так в ходе революции погибают все три брата Болотовы — замечательные молодые люди, способные принести огромную пользу своей стране.

Горестную весть старикам-родителям несет член группы застрелившегося Александра Ваня.

До усадьбы Болотовых ему оставалось несколько верст. Ваня шел пешком и вспоминал свою жизнь. Детство, прошедшее почти в нищете, тяжелую работу на заводе, вспоминал бои на революционных баррикадах, друзей и товарищей по борьбе из боевой дружины Александра. Все они погибли. И если оставалась вера, то не в различные «Комитеты», а в простой рабочий народ…

Если «Конь бледный», как уже отмечалось, отдалил Савинкова от эсеров, то роман «То, чего не было» фактически ставил Савинкова вне эсеровских рядов. Позднее, уже в 1924 г. Савинков писал сестре Вере Мягковой: «После то, чего не было» я уже был отверженный и оглашенный. Когда я приехал в 1917 г. в Россию, меня бойкотировали и на фронт послали, чтобы я не мозолил глаза. В эсерах… я разочаровался давно…»

Савинков формально после «То, чего не было» не был исключен из партии, но в сущности уходил «в свободное плавание». З. Гиппиус, хорошо знавшая Савинкова,записывала в дневнике: «Борис Савинков — сильный, властный индивидуалист. Личник» [7].

Как знать: не случись в Европе события, перевернувшие жизнь огромных масс людей, быть бы Савинкову большим писателем, все дальше и дальше уходившим от своего было прошлого: революционного терроризма и революции вообще. Но над миром уже сгущались тучи всеобщей войны, террора, которой принесет не отдельные жертвы, а жертвы миллионов ни в чем неповинных людей…

Когда грянула мировая война, Савинков находился во Франции. Он вступил во французкую армию и стал корреспондентом российской газеты «День». Статьи свои он писал со строго оборонческих позиций. Бывший непримеримый борец с царизмом, теперь он проповедывал объединение всех сил ради победы над общим врагом — Германией и ее союзниками.

КОМИССАР

Когда Наполеону говорили, что перемена в его жизни — это судьба, он отвечал: «Не говорите мне о судьбе. Политика — вот судьба».

Политика изменила и судьбу Савинкова. 9 апреля 1917 г. он вернулся из эмиграции в Россию, где был встречен с большим торжеством. Еще бы! Савинкова встречала не старая, а совершенно новая, революционная Россия, свергнувшая царя и провозгласившая полную свободу. Звучали оркестры, играя «Марсельезу» и «Интернационал», развивались на ветру красные знамена и говорились, говорились пламенные, вдохновляющие речи.

Савинков предстоял теперь перед своими прежними товарищами и соратниками не как писатель, чуть ли не осуждавший революционеров и террористов, а как бесстрашный руководитель Боевой террористической организации, борец с павшим, наконец,царским режимом, сражавшийся с ним, не щадя своей головы. Такой человек, естественно, должен был стоять в первых революционных рядах.

Обычно считается, что должность армейских комиссаров была введена большевиками при создании Красной Армии. На самом деле — это нововведение Временного правительства. Не доверяя царским генералам, продолжавшим командовать войсками и после Февральской революции. Временное правительство «приставило» к ним своих, правительственных комиссаров, поручив им в основном ведение политической работы. Комиссарами становились в основном выходцы из партий эсеров, меньшевиков, кадетов. Как правило, это были люди мужественные, с твердым характером, т. к. их деятельность сопрягалась с немалой опастностью. Например, будущий известный литератор В. Шкловский (в 17-ом г. — эсер) поднял и повел в атаку боевую часть, когда ее командира убили. Шкловский сам получил ранение, и командующий армией генерал Л. Корнилов лично приехал в госпиталь, чтобы вручить Шкловскому Геогиевский крест. А вот другой комиссар Ф. Линде поплатился жизнью за то, что призывал солдат продолжать войну с Германией до победы.

Савинков, несомненно, по всем статьям подходил на роль армейского комиссара. 8 мая 1917 г. Керенский (после ухода А. Гучкова в отставку он стал военным министром) назначил Савинкова комиссаром 7-ой армии Юго-Западного фронта. Назначение не было случайным. Еще с весны задумано было наступление на этом фронте (главнокомандующий генерал А. Гутор), где русским войскам противостояла австро-венгерская армия. Предполагалось мощным ударом разгромить ее и, в случае удачного исхода, вывести Австро-Венгрию из войны, лишив Германию ее главного союзника. Имелась в виду и еще одна, чисто политическая цель: победой русских войск поднять боевой и патриотический дух на фронте и в тылу, остановив революционную анархию.

Савинков активно взялся за работу. Матери писал:»Я работаю 16 часов в сутки и не успеваю сделать всего. 10 последних дней возился с крупными волнениями в одном из корпусов, не прибегая к вооруженной силе, добился успокоения. Главнокомандующий меня благодарит» [8]. В другом письме не без тщеславия сообщал, что Керенский «при всех» сказал: «Там, где Савинков, там победа» [9].

 Деятельность Савинкова приобрела такой размах, что некоторые генералы увидали в ней превышение комиссарских прав: они не должны были касаться вопросов чисто военных. Последовали протесты верховного главнокомандующего А. Брусилова и главнокомандующего фронтом А. Гутора. Но хода им не давалось. Керенский, повидимому, расчитывал удерживать «баланс» между бывшими царскими генералами и «революционными комиссарами» при них. Еще важнее было то, чтобы не обострить ситуацию, в которой находилось командование именно Юго-Западного фронта: ведь ему предстояла сложная боевая операция.

Будучи комиссаром 7-ой армии, Савинков сблизился с комиссаром соседней 8-ой армии М. Филоненко, командующим которой был генерал Л. Корнилов. Этот генерал был довольно широко известен в русской армии. Летом 1916 г., командуя стрелковой дивизией на Карпатах, он попал в плен, сумел бежать, что, несомненно, являлось подвигом. С этого времени началось быстрое продвижение Корнилова по службе. «Калибр» Филоненко, конечно, не был сопоставим с Савинковским и очень скоро началось сближение Корнилова с Савинковым. Рассказывают, что при знакомстве Корнилова с Савинковым генерал, как бы полушутя, сказал:

— А если, Борис Викторович, я прикажу Вас завтра повесить?

Савинков ответил тоже шуткой:

— Нет, Лавр Георгиевич, я сумею опередить Вас.

Так, обменявшись «милыми шутками», бывший царский генерал и бывший революционный террорист начали совместно работать.

Увы, несмотря на первоначальные успехи, наступление Юго-Западного фронта, которое началось в июне, окончилось провалом. Положение было близко к катастрофе. В «верхах» начались крутые перемены. Гутор был освобожден, главнокомандующим Юго-Западным фронтом стал Корнилов. Савинкова назначили комиссаром Юго-Западного фронта, а в середине июля — управляющим военным министерством при министре Керенском. На верх продвинули и Филоненко: он стал верховным правительственным комиссаром, однако эта должность большого значения в развернувшейся политической борьбе не играла: Филоненко был тенью Савинкова. Наконец, головокружительная карьера Корнилова увенчалась назначением его… верховным главнокомандующим Русской армии (вместо А. Брусилова).

Теперь Корнилову, премьер-министру Керенскому и его заместителю Савинкову фактически предстояло решить труднейшую задачу: стабилизировать положение в армии, положить предел ее разложению и распаду и тем самым укрепить тыл. В этом они, казалось бы, сходилися все трое. Но решение этой вобщем чисто военной задачи упиралось в сложную политическую проблему. Возрождение боевой мощи армии напрямую зависело, как они были убеждены, от ограничения деятельности революционно-демократических партий и групп (большевиков, меньшевиков, эсеров и др.), стремившихся демократизировать армию, т. е. искоренить ее исконные, традиционные основы. Их заменяли выборными солдатскими Советами и комитетами, предоставлением военным гражданских прав, выборами командиров и т. п. Для генерала Корнилова все эта совершенно несвойственные армии «вещи» были ничем иным, как прямым подрывом вооруженных сил России, сознательно проводимой революционной демократией, прежде всего большевиками, за спиной которых, как он думал, стояли и германские агенты. Не так далек от этой точки зрения был и Савинков. Он считал, что пока партии, заседающие в Советах, особенно в Петроградском Совете, не прекратят преступной агитации и пропаганды в войсковых частях и пока Временное правительство и Ставка полностью не освободятся от влияния Советов и других общественных организаций, развал армии со всеми катастрофическими последствиями не будет прекращен. Как и Корнилов, Савинков был сторонником введения в армии самых суровых мер наказания, вплоть до введения смертной казни.

Наибодее сложная позиция была, пожалуй, у Керенского. Он оказывался сидящим как бы между двумя стульями. С одной стороны он разделял позицию Корнилова и Савинкова, поскольку Советы и Комитеты оказывали мощное давление на Временное правительство и на него лично, и это мешало ему в попытках создать, наконец, крепкий режим Временного правительства. Но с другой стороны Советы являлись той силой, которая блокировала правых, видевших во Временном правительстве и в нем, Керенском, «плод революции» и жаждавших реванша. Поэтому Керенский проявлял колебания.

Так, остро нуждаясь в политической связке между собой, «триумвират» (Керенский, Савинков и Корнилов) в то же время не доверяли друг другу, подозревая в тайных замыслах. Керенский подозревал, что в своей генеральской амбициозности и боевом ажиотаже Корнилов сметет Временное правительство, уничтожит российскую демократию и установит свою диктатуру. Он согласился бы на ликвидацию большевиков, но остановился бы Корнилов только на них? Он страшился за Февральскую революцию и установленную ею демократическую республику.

Для Корнилова Керенский был всего лишь слабый премьер-министр, влюбленный в ценности западной демократии чуть ли не как в женщину, и он боялся, что эта любовь приведет Керенского к капитуляции перед левыми партиями, в конце концов сделав Россию легкой добычей Германии. На первом плане для Корнилова стояли не революция и республика, а Россия.

У Савинкова было свое понимание ситуации. Он на самом деле не верил ни Керенскому, ни Корнилову. Керенский, по его убеждению, был слабый государственный деятель («женпремьер» — звал он его про себя), не способный защитить и сохранить Февральскую революцию, но вместе с тем искренне преданный ей. Поэтому он должен был быть сохранен во главе правительства, держа в руке «красный флаг революции». Но один выполнить эту задачу он был не в состоянии. Савинков считал, что к руке Керенского «с красным флагом» должна быть присоединена сильная, твердая рука Корнилова. Вместе они спасут и революцию, и Россию[10]. «Родина и революция», — такова была политическая формула Савинкова. Какое место отводил он себе лично в ее осуществлении сказать трудно. Не исключено, что видя в Керенском «слабого политика», а в Корнилове — лишь «храброго солдата», он полагал, что в изменившейся ситуации сможет играть одну из самых ведущих ролей.

Реализация плана действий «триумвирата» относилась на конец августа 1917 г. 26 числа должна была отмечаться полугодовщина Февральской революции. В правительстве имелись сведения, что в этот день большевики могут предпринять свою вторую (как в начале июля) попытку демонстраций и митингов с целью захвата власти Советами. Чтобы предупредить ее, предполагалось перебросить в окрестности Петрограда кавалерийские части, ввести военное положение на определенной территории и в случае необходимости произвести «зачистку» Петрограда, нанеся удар по большевистским организациям и частично Советам. Это должно было позволить Временному правительству обрести полную самостоятельность и заняться созидательной деятельностью в стране.

22 августа Савинков по указанию Керенского прибыл в Ставку (Могилев) для уточнения задуманного плана. Уже сами условия, которые обсуждались Корниловым, другими генералами Ставки и Савинковым (действовавшим по поручению Керенского) обнаруживают расхождения в замылах участников и исполнителей. Если границы вводимого для Петрограда и его окрестностей военного положения разногласий не вызвали, то этого нельзя сказать о других вопросах. Так, Савинков настаивал, чтобы командиром 3 конного корпуса, который пойдет на Петроград, не назначался А. Крымов. Этот боевой генерал — монархист по убеждению — отличался особой решительностью. Еще в самом начале Февральской революции он доверительно говорил тогдашнему военному министру А. Гучкову, что берется в несколько дней «расчистить» Петроград от революционных организаций. Керенский, конечно, об этом не мог не знать. Крамова, как видно, побаивались: он мог так «зачистить» Петроград, что и существование самого Временного правительства во главе с Керенским оказалось бы под вопросом. Как свидетельствует Савинков, Корнилов обещал ему не ставить Крамова во главе 3 конного корпуса. Еще дно условие Керенского — Савинкова состояло в том, чтобы так называемая Туземная («дикая») дивизия, сформированная преимущественно из горцев Кавказа, не участвовала в движении на Питер. Ее просили заменить регулярной конницей. Здесь была тоже политическая причина: в Петрограде предстояли аресты и другие, возможно, еще более суровые репрессии, и Савинков не хотел, чтобы впоследствии утверждали, будто русских громили и разгромили кавказцы. И с этим Корнилов согласился.

Принял Корнилов и требование Савинкова удалить из Ставки так называемый Союз офицеров, переполненный реакционно настроенными офицерами и даже тайными заговорщиками против Временного правительства. Савинков выражал опасение, что эти люди оказывают давление на генералов Ставки и даже самого Корнилова. Союз офицеров должен был переехать в Москву.

Согласовав все вопросы, Савинков уехал в Петроград. А 26 августа развернулись поистине драматические события, без преувеличения сказать, решившие судьбу России. В них вдруг неожиданно вмешался бывший обер-прокурор первого Временного правительства В. Львов. Мотивы этого вмешательства не совсем ясны до сих пор. Возможно, Львов являлся дружеским осведомителем Керенского, возможно определенную роль сыграли их масонские связи, возможно Львов делал ставку на возвращение во власть… Так или иначе, гораздо важнее то поистине потрясающее сообщение, которое В. Львов довел до сведения Керенского. Смысл его состоял в том, что соглашение Керенского и Корнилова — фикция, что на самом деле в Ставке созрел генеральский заговор, цель которого введение в России военной диктатуры во главе с диктатором Корниловым. Связавшись со Ставкой и поставив Корнилову в сущности провокационные вопросы, Керенский расценил его ответы как подтверждение сообщения В. Львова. Все дальнейшее развивалось с калейдоскопической скоростью. 27 августа Корнилов официально был объявлен изменником. Войскам, уже изготовившимся к движению на Петроград, приказано было не двигаться. Верховным главнокомандующим Керенский назначил себя. Последовал ответ Корнилова: изменники — не в Ставке, они — в правительстве и Советах, которые его окружают. Войска должны выполнять ранее поставленную перед ними задачу: двигаться на Петроград. Выяснилось, что соглашения, достигнутые между Корниловым и Савинковым в Ставке 22 августа, оказались пустой формальностью. Крымов не только не был отставлен от 3 конного корпуса, но ему была подчинена и Туземная дивизия, и он стал командующим Особой Петроградской армией [10a]. Союз офицеров как находился в Ставке, так и остался в ней. Все это лишь могло подтвердить то, что говорил В. Львов Керенскому…

Сложилась редкостная ситуация. Части Особой Петроградской армии Крымова находились на подступах к столице и в соответствии с приказом Керенского не должны были двигаться дальше. Напротив, по приказу Корнилова они обязаны были продвигаться вперед.

Дезориентированные противоположными приказами, к тому же распропагандированные нахлынувшими из Петрограда антикорниловскими агитаторами правительства и Советов, части Особой Петроградской армии генерала Крымова уже не в состоянии были выполнить постановленную им задачу. Сам Крымов был вызван Керенским в Петроград, Керенский разговаривал с ним крайне резко, грозил судом. Вернувшись на квартиру, где он остановился, Крымов застрелился, написав предварительно Корнилову записку, содержание которой неизвестно (Корнилов уничтожил ее), хотя можно предполагать, что в ней он упрекал Корнилова в нерешительности.

Но в Петрограде еще не избавились от страха и даже готовились к возможным боям. Керенский назначил Савинкова генерал-губернатором столицы для руководства ее обороной. Впрочем, страх вскоре прошел. Корнилов был арестован в Ставке, 3-ий конный корпус переведен в новые места дислоцирования. Нужда в генерал-губернаторе отпала, и Керенский сместил Савинкова с этого поста. Он, видимо, помнил, что именно Савинков являлся его «правой рукой» в назначении Корнилова верховным главнокомандующим и разработке планов «наведения порядка» в армии и тылу. Уход Савинкова с поста генерал-губернатора должен был стать свидетельством того, что это он, Савинков, а не Керенский — главное лицо, содействовавшее подъему корниловщины.

Эту позицию разделяло и эсеровское руководство. Лидер эсеров В. Чернов даже требовал ареста Савинкова, но дело ограничелось его исключением из партии эсеров.

В своих воспоминаниях о «деле Корнилова» Савинков выражал надежду на то, что будущий историк «определит меру ответственности» каждого из «строителей» корниловщины: самого Корнилова, премьер-министра Керенского и его, Савинкова. Со времени так называемого «корниловского путча» прошло более 90 лет, но историки все еще по-разному определяют эту «меру ответственности». Может быть, есть смысл разложить ее на всех троих? И если не поровну, то почти поровну?

Во всяком случае, оставшись друг без друга, проиграли все. «Плохой политик», но «хороший солдат» Корнилов оказался в тюрьме, из которой осенью 17 г. бежал и был убит весной 1918 г. в бою под Екатеринодаром. Политический «мастер» Керенский, оттолкнув от себя так необходимого ему «хорошего солдата» Корнилова, в октябре 1917 г. был свергнут большевиками и летом 1918 г. тайком нелегально покинул Россию. А Савинков… О нем речь впереди.

А.В. Львов, тот самый Львов, который по не вполне понятным мотивам, «взорвал» то, что долго готовилось Керенским, Корниловым и Савинковым и то, что могло повернуть весь ход событий 17-ого года? Некоторые читатели, наверное, будут удивлены, узнав, что после Октября он эмигрировал, но 1922 г. вернулся на родину и активно сотрудничал с Советской властью в проведении ее религиозной политики.

ОКТЯБРЬ. ПРОТИВ БОЛЬШЕВИКОВ

Вряд ли Керенский мог долго торжествовать победу над Корниловым, который, как Керенский верил В. Львову, намеревался устранить режим Временного правительства и установить собственную диктатуру. Скоро выяснилось, что с разгромом корниловщины Керенский потерял те силы, которые могли бы противостоять левым радикалам, и прежде всего большевикам, в случае их действительной попытки свержения Временного правительства: ведь правый фланг политического фронта, ударную силу которого составляли главным образом военные, оказался им, Керенским, разрушенным. Так, собственно, и произошло во время большевистского восстания 25-26 октября. Савинков вспоминал, что 25 октября к нему на квартиру приходили офицеры с сообщением о том, что большевики выступили, но, предупреждали, что защищать Керенского их воинские части не будут. На вопрос «почему?» офицеры, а затем и представители расквартированных в Петрограде трех казачьих полков, отвечали, что Керенский-де умеет проливать казачью кровь (как это было в июле 1917 г.) и преследовать корниловское офицерство, но «бороться с большевиками не умеет». На кого теперь в такой обстановке мог опереться Керенский? Конечно, за него попрежнему стояла революционная демократия — так называемые умеренные социалисты (эсеры, меньшевики и др.), все еще находившиеся в Советах. Собственно к ним он и обратился 24 октября,прибыв в Предпарламент [11]. Констатировав, что в Петрограде уже идет вооруженное восстание большевиков, Керенский потребовал санкции на его подавление вооруженной же силой. Но в принятой большинством резолюции он такой санкции не получил. Меньшевики и эсеры отдавали предпочтение политическим методам борьбы с большевиками. Они предлагали без отлагательства объявить о готовности начать мирные переговоры с Германией, о передаче земли крестьянам, т. е. в сущности перехватить большевистские лозунги и тем самым выбить почву из-под ног большевиков. Чем объяснялась такая «миролюбивость» умеренных социалистов по отношению к большевикам? Несмотря на все разногласия и даже вражду, все они происходили из одного лагеря, все претендовали на представительство рабочего класса и крестьянства. Многое разделяло их, но немалое и сближало, особенно в прошлом. Но не это было главным. Лидеры революционной демократии вполне допускали, что Керенский как верховный главнокомандующий (он стал им после снятия Корнилова) при определенных усилиях все же сумеет найти на фронте и направить в Петроград несколько полков или дивизий, которые сделают то, что не сумел сделать Корнилов. Как бы там ни было, но большевики представляли собой крайне-левый радикальный фланг революции и разгром их неизбежно означал удар по революции вообще. Проще говоря, умеренные социалисты боялись правых больше, чем крайне-левых, больше, чем большевиков. И это несмотря на то, что после провала корниловщины, правые, консервативные силы были значительно ослаблены. Однако, как говориться, у страха глаза велики. Все это хорошо понимал Ленин, пугая меньшевиков и эсеров, вообще революционную демократию «второй корниловщиной».

Но предложения эсеров и меньшевиков из предпарламента нейтрализовать и обезвредить большевиков посредством перехвата их политических лозунгов уже не удовлетворяло Керенского. На этот раз он, видимо, решился покончить с большевизмом, как ранее с корниловщиной. 24 октября он выехал из Петрограда на Северный фронт, чтобы сформировать там воинские части для подавления восстания большевиков. В тот же день он был в штабе фронта (Псков) у главнокомандующего В Черемисова…

* * *

Тем временем Савинков предпринимал лихорадочные усилия в самом Петрограде. Будучи членом Совета Союза казачьих войск он бросился разыскивать генерала М. Алексеева, который после корниловского «путча» жил в Смоленске, но теперь приехал в Питер на заседание Предпарламента. Заседания не состоялось: большевики закрыли его, но Алексеев все еще находился в городе и Савинкову удалось его разыскать.

По свидетельству Савинкова, они с Алексеевым решили попытаться освободить Зимний дворец, в котором находилось Временное правительство. Это должно было сделано силами группы казаков и юнкеров военных училищ. План действий якобы наметил Алексеев. Но было уже поздно. Пока казаки и юнкера собирались, большевики взяли Зимний.

Существует, однако, и другая версия. Генерал Алексеев будто бы с самого начала отклонил предложение Савинкова, считая, что в Петрограде и его окрестностях практически нет сил, способных подавить большевиков. Он считал, что борьбу с ними надо теперь начинать с окраин, прежде всего с казачьих территорий, конкретно — с Дона. Какая из этих версий верна — трудно сказать. Возможно, Алексеев поначалу и заинтересовался предложением Савинкова, но быстро понял, что оно вряд ли осуществимо, и не следует понапрасну проливать кровь казаков и юнкерской молодежи.

Еще в сентябре в Смоленске, Алексеев начал создавать организацию, главная задача которой состояла в нелегальной переброске офицеров-добровольцев и юнкеров, тоже добровольцев, в Донскую область, в Новочеркаск. Там предполагалось формирование Добровольческой армии, которая должна была с боями продвигаться в центр России, освобождая ее от большевиков. Между тем, все попытки Керенского в штабе Северного фронта организовать движение на Петроград хотя бы какой-то группы карательных войск наталкивались на фактическое сопротивление главнокомандующего фронтом генерала Черемисова. Он то отдавал приказ войскам грузиться в эшелоны для движения на Петроград, то отменял их, не желая, по его словам, «вмешиваться в петроградскую передрягу». Причина такого поведения Черемисова не вполне ясна: может быть, как и многие другие военные, он не желал защищать Керенского; не исключено и то, что в душе Черемисов сочувствовал большевикам.

Не без труда комиссар Северного фронта В. Войтинский сумел сговориться с командиром 3-его конного корпуса, генералом П. Красновым (его корпус был расквартирован в префронтовой полосе после провала корниловщины) о том, что несколько казачьих эскадронов (примерно человек 600) пойдут против большевиков в Петроград. Об этом сообщили Керенскому, он тут же присоединился к Краснову [12].

Узнав, что красновские казаки уже достигли Царского Села, Савинков и его адъютант Флегот Клепиков решили немедленно пробраться к ним. Переодевшись в рабочую одежду, они сумели пройти через красногвардейские пвтрули. Керенского в Царском Селе не было: он по просьбе Краснова уехал в Гатчину. Краснов ждал подкреплений, но они не подходили, хотя Керенский обещал, что на помощь вот-вот подойдут части 33-ей и 3-ей Финляндской дивизий. Тогда Краснов приказал отойти в Гатчину и ждать подкреплений там.

Савинков пытался убеждать казаков во чтобы то ни стало продолжать борьбу с большевиками, но председатель казачьего комитета есаул Ажогин прямо заявил ему, что если он приехал защищать и спасать Керенского, то его миссия напрасна. Ажогин сказал Савинкову и Клепикову, что казаки готовы предложить формирование правительства Г. Плеханову, который в это время жил в Царском Селе. Он просил Савинкова переговорить с Плехановым. Савинков ухватился за эту мысль. Переговоры состоялись, но результатов не дали. Впрочем, по версии Савинкова, Плеханов как-будто бы высказывался неопределенно.

— Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград? — спрашивал он. Савинков будто бы промолчал, и тогда Плеханов сокрушенно сказал:

— «Бедная Россия! [13].

По другой версии Плеханов ясно и честно ответил отказом:

— «Я сорок лет своей жизни отдал пролетариату, и не буду его расстреливать тогда, когда он идет по ложному пути. И Вам не советую этого делать. Не делайте этого во имя Вашего революционного прошлого!»

Скорее всего Плеханов высказался именно так. В свое время он с уважением и симпатией относился к Савинкову как к революционеру, но весьма прохладно воспринимал его художественное творчество; особенно «Конь бледный» и «То, чего не было». Это можно понять: не только эсерам, но, как видно, и меньшевикам была не по нраву савинковская критика высоких «партийных комитетчиков», считающих, что это они управляют революционными действиями масс [14].

Вовлечь Плеханова в первую же схватку с большевиками Савинкову не удалось. Но стремясь обеспечить подкрепление для Краснова, он решил пробиться и пробился в Псков, в штаб Северного фронта. Там ему штабные офицеры дали понять, что Черемисов вряд ли отдаст четкий приказ о поддержке Краснова, а если Савинков будет настаивать, дело вообще может дойти до его ареста. К Черемисову Савинков не явился.

 Между тем, красновские казаки быстро договорились с прибывшими в Гатчину большевиками Дыбенко и Трухиным об условиях перемирия: «краные» пропускают казаков на Дон, а большевики арестовывают Керенского, сохраняют свое правительство, но не включают туда Ленина и Троцкого.

— Плевое дело! — сказал Трухин. — О чем речь? [15]

Он и Дыбенко понимали, что всем договоренностям с красновскими казаками копейка цена и на словах соглашались на все, лишь бы поставить окончательную точку в этом красновском походе. Казаков отпустили, генерала Краснова отправили в Петроград, где в Смольном взяли с него слово в том, что отныне он прекращает борьбу с Советской властью. Керенский, переодевшись матросом, сумел бежать из Гатчины на автомобиле. А Савинков?

ПОВСТАНЕЦ.

Пока Савинков мотался между Царским Селом, Гатчиной и Псковом в надежде найти части, готовые сражаться с большевиками, генерал Алексеев, с которым он планировал освобождение Зимнего дворца, перешел на нелегальное положение и готовился выехать из Петрограда на Дон. 30 октября в сопровождении верных ему людей под видом больного старика, которого вели в госпиталь, он пришел на Николаевский вокзал, сел в вагон. 2 ноября «больной старичок» прибыл в Новочеркасск. Там уже находились первые добровольцы, которые по призыву Алексеева сумели пробиться на Дон.

Формирование Добровольческой армии началось. Руководство распредили между тремя лицами. Донская армия находилась, как ей и положено, в подчинении донского атамана, генерала М. Каледина. Добровольцами командывал бежавший из Быхова генерал Корнилов. Алексеев ведал иностранными и административными делами. Вслед за офицерами и генералами сюда, в Новочеркаск, потянулись и политики главным образом правого толка. Военные на многих приехавших смотрели косо. «Провалили все, а потом драпанули под защиту добровольцев и донцов», — такие речи постоянно можно было слышать в офицерской среде.

 Политики образовали Донской Гражданский совет, который состоял главным образом из общественных деятелей правого, консервативного толка (кадет и правее их).

После провала похода Краснова-Керенского Савинков вернулся в Петроград. На конспиративной квартире член ЦК партии кадетов В. Набоков сообщил ему, что в Новочеркаске идет сбор патриотических сил, там уже довольно много офицеров и юнкеров. Направляются на Дон и некоторые общественные деятели. Почему бы и Савинкову не направиться туда?

В Новочеркасск Савинков поехал совметно с бывшим комиссаром 8-ой армии В. Вендзягольским. (Ф. Клепиков выехал отдельно). Он сумел достать польские паспорта и, благодаря им, к концу ноября 1917 г. Савинков и Вендзегольский благополучно добрались до Новочеркасска. Повидимому с «благословения» Алексеева Савинкова ввели в состав Гражданского совета. Однако его участие и деятельность там не всем пришлась «по вкусу». Савинков доказывал, что состав Гражданского совета следует «демократизировать», т. е. включить в него хотя бы несколько демократических элементов. Это, по его мнению, поможет расширить общественную базу добровольцев, привлечь на их сторону казаков. Споры по этому вопросу шли довольно долго. В конце концов в Совет включили еще четырех человек: «независимого социалиста» Агеева, председателя крестьянского союза Мазуренко, Вендзягольского и утвердили Савинкова.

Программа Гражданского совета состояла из нескольких главных пунктов: борьба с Советами под лозунгом Учредительного собрания, передача земли крестьянам, верность союзникам Антанты до полной победы над Германией, решительное непризнание Брестского мира. Все это было зафиксировано и в виде газетных статей и листовок распространялось. Но среди добровольцев было немало монархистов, а также выходцев из помещиков и предпринимателей, которые рассматривали программу Гражданского совета как некую обязательную формальность. Главное, считали они, сбросить большевиков, «а там посмотрим»…

Однако «реформа» Гражданского совета не вызвала энтузиазма в добровольческой массе. Наибольшее раздражение вызывал, пожалуй, Савинков. Многие офицеры-монархисты хорошо помнили, по их мнению, его двойственное поведение в деле Корнилова. По свидетельству одного из мемуаристов (и самого Савинкова) на него в Новочеркасске «была организована правильная охота с целью убийства». Лишь приказание Алексеева и Корнилова предотвратило террористическое покушение на бывшего террориста. А через несколько дней Савинков покинул Новочеркасск и выехал в Петроград. Алексеев, видимо, решил, что если и Савинкова не убьют, то резона от него здесь на Дону, будет немного. А вот в центре, в Петрограде или Москве…

Добровольческой армии, которая Алексеевым и Корниловым формировалась на Дону, необходимы были опорные пункты в Ценральной России. Они должны были стать базами, обеспечивающими переброску добровольцев на Дон, а при благоприятных обстоятельствах и поднять восстание против Советской власти. Кроме того, в Новочеркасске могли учитывать, что длительная эмиграция Савинкова и его служба во французской армии во время 1-ой мировой войны, а потом участие во Временном правительстве могли способствовать связям с иностранными дипломатами и агентами, в частности с французским послом Нулансом. Короче говоря, Алексеев и другие руководители Добровольческой армии, по всей вероятности, посчитали, что Савинков, находясь в центре, явится вполне подходящей фигурой для выполнения задач, весьма важных для добровольцев и донского казачества. Перед отъездом из Новочеркасска, как свидетельствует Савинков, Алексеев выдал ему соответствующий мандат для установления контактов с подпольными офицерскими организациями.

Савинков прибыл в Петроград, а затем в Москву в конце зимы 1918 г. Пользуясь документами, выдаными генералом Алексеевым в Новочеркасске, он вскоре разыскал в Москве подпольную группу, руководители которой уверяли, что они располагают организацией в несколько сот офицеров. Однако при ближайшем знакомстве выяснилось, что эта группа не разделяет основных программных положений Донского Гражданского совета. Ее лозунгом было восстановление монархии и во имя его осуществления она вошла в связь с германскими представителями, находившимися в Москве по Брестскому миру. Германофильство было неприемлимо для добровольцев, являвшихся твердыми антантофилами, и Савинков прекратил контакты с этой группой. В своих воспоминаниях он не называет ее, но скорее всего можно предполагать, что речь шла о так называемом Правом центре.

По некоторым сведениям, выполнив данные ему поручения, Савинков собирался вновь вернуться на Дон. Но там к этому времени обстановка изменилась. Красные войска вынудили Добровольческую армию оставить Ростов и уйти на Кубань. Но под Екатериноградом она была разбита, Корнилов погиб в бою. На Дону к власти пришел атаман П. Краснов, еще относительно недавно дававший большевикам слово в том, что не будет воевать против Советской власти. Краснов проводил германофильскую политику, был фактически марионеткой в руках вступивших в Ростов немцев. Для Добровольческой армии, которую теперь по степям вел генерал А. Деникин, красновская политика была неприемлимой. Неприемлимой она была и для Савинкова. Возвращение на Дон становилось невозможным, да и связь с добровольцами была утеряна.

А в мае 1918 г. на всем протижении Транс-Сибирской железной дороги неожиданно вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса. Состоявший в основном из военнопленных славян австро-венгерской армии, корпус формировался на Украине. Его командование и политическое руководство выражало готовность воевать с Германией. После Октябрьской революции Советская власть согласилась, чтобы корпус по Транс-Сибирской дороге был переброшен на Дальний Восток, а оттуда морем на Западный (союзный) фронт. Эшелоны корпуса двигались медленно и растянулись от Пензы до Владивостока.

Трудно сказать, что конкретно послужило вспышке мятежа Чехословацкого корпуса. Возможно, сыграла чистая случайность: столкновение чехословаков с немецкими пленными, находившихся в эшелонах на станции Челябинск. Но не исключено, конечно, что мятеж был спровоцирован антантовскими и русскими антибольшевистскими агентами с целью воссоздания Восточного антигерманского фронта. Так или иначе представляется совершенно непродуманным приказ наркомвоенмора Л. Троцкого, по которому от местных Советов требовалось немедленно разоружить корпус. Отдать такой приказ было легко; выполнить его оказалось невозможным. Местные Советы были крайне слабы и чехословацким солдатам, отлично вооруженным и обученным, не составляло особого труда просто смести с политической арены на огромной территории от Волги до Приморья Советскую власть.

Под прикрытием Чешского Национального совета (социалистического) в ряде городов Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока в мае-июне 1918 г. образовалась эсеровская власть, эсеровские правительства. Наиболее значительными были Комуч (Комитет Учредительного собрания с центром в Самаре) и Временное Сибирское правительство (центр — Томск). Поскольку именно Комуч (Комитет Учредительного собрания) соприкасался с советской территорией, он поспешил создать свои вооруженные силы — «Народную армию». К ней примкнули отряды бывших царских офицеров (О. Каппеля, Бакича и др.).

Конечно, эти и другие офицеры с радостью встали бы под монархические знамена, но их пока никто не поднимал. Приходилось вставать под те, которые были: право-эсеровские. Лишь бы сражаться с большевиками!

Известие о чехословацком восстании и падении Советской власти на огромной территории от Волги до Дальнего Востока заставляло Савинкова торопиться с созданием собственной организации. Москва (Советское правительство переехало в Москву в марте 1918 г.) была переполнена офицерами, демобилизованными или просто покинувшими фронт. Имя Савинкова как врага большевиков было хорошо известно и поэтому желавших вступить в его организацию было множество. Принимались практически представители всех партий. Главное условие: готовность сражаться с большевиками.

Поэтому, например, во главе военных сил стоял генерал-монархист Рачков, начальником штаба являлся конституционный монархист, полковник Перхуров, возглавлял организацию «независимый социалист» Савинков и т. д. Савинков утверждал, что к весне 1918 г. организация насчитывала около 6 тыс. чел., рассосредоточенных в Москве и других городах. Об этом он сообщил на Дон Алексееву, назвав свою организацию «Союз защиты Родины и Свободы» (СЗРиС). Алексеев одобрил деятельность Союза и установил с ним связь, которая шла секретными путями.

* * *

Савинковский союз весной-летом 1918 г. не был единственной антисоветской организацией. Кроме уже упомянутового германофильского «Правого центра», в антисоветском подполье существовали так называемый «Левый центр» (впоследствии «Союз Возрождения») и «Национальный центр». Блок с «Левым центром» Савинков отверг также, как и с Правым, но по иной причине. Если в «Правом» преобладали монархисты, то в «Левом центре» — эсеры, частично меньшевики и левые кадаты. Такой слишком левый политический состав не устраивал ни самого Савинкова, ни донских добровольцев.

Зато с кадетским и правокадетским «Национальным центром» савинковский Союз тесно взаимодействовал. При его помощи и поддержке савинковский СЗРиС начал подготовку к антисоветскому восстанию. Оно должно было произойти не в Москве, т. к. руководство СЗРиС и «Национального центра» справедливо учло, что в случае их угрозе Москве, ее могут быстро занять германские войска: немцы не захотят, чтобы в Москве власть перешла к антантофильскому правительству. Восстание решено было поднять в Ярославле, Рыбинске и Муроме, верхневолжских городах, отдаленных от расположения германских войск.

Наибольшее значение придавалось Рыбинску, т. к. там были сосредоточены большие запасы оружия и боеприпасов.

Выступления Савинковцев в верхневолжских городах диктовались как стратегическими, так и политическими расчетами.

Захват савинковцами Верхней Волги расширяло территорию, уже подконтрольную чехославакам и «Народной Армии» Комуча. Они в случае объединения выходили на прямое и короткое направление к Москве. Но это не все. Французский посол Нуланс заверил Савинкова, что если его выступление в регионе Верхней Волги окажется успешным, на соединение с ним из Архангельска двинется интервенциониский десант. В результате мог образоваться антибольшевистский фронт от чехов и Комуча в Самаре до Верхней Волги и Архангельска.

Однако осуществить задуманное и спланированное не удалось. Как раз в Рыбинске, а потом и в Муроме Красной Армии и чекистам удалось быстро подавить восстания. Уже практически в первый день восстания — 8 июля тут все было кончено. Но Ярославль держался стойко. Восстание здесь началось 6 июля. В обращении созданной восставшими городской управы говорилось: «Перст истории избрал наш город, и нужно верить, что Бог спасет нашу Родину…» Повстанческое ядро составляли офицеры, но к ним почти сразу присоединилась часть городского населения и даже крестьяне ближайших деревень. Командовал повстанческими отрядами полковник Перхуров — энергичный и талантливый офицер. Произошло почти невероятное: в центре Советской России более 2-х недель (до 21 июля) держался целый большой город, власти которого отменили все большевистские установления, провозгласили экономическую свободу, гражданские права. И это случилось в то время, когда Советская власть, по словам Ленина, переживала чуть ли не самые свои худшие, черные дни. Чехи, «Народная армия» Комуча и войска Временного Сибирского правительства успешно дралися на Урале и Волге. После поражения на Кубани быстро восстанавливалась и крепла Добровольческая армия. На Севере высадились союзные интервенты. 6 июля в Москве вспыхнул левоэсеровский мятеж.

 Большевики бросили на подавление Ярославского восстания крупные силы, но только тогда, когда они пременили артилерию и даже авиацию (!), выявилось неравенство сил. Когда последние повстанцы покидали город, многие его районы лежали в развалинах.

МЕЖДУ ДЕМОКРАТИЕЙ И БЕЛЫМИ

Поражение верхневолжского восстания не остановило Савинкова. В Казани существовала крупная организации СЗРиС, и он планировал теперь пробраться в Казань, чтобы готовить антибольшевистское восстание там. Сначала, однако, решили ехать в Петроград, «выправить» там необходимые документы, а уж потом под их прикрытием двинутся на Волгу. Фальшивые документы приготовили в петроградском отделении СЗРиС, и Савинков со своим близким другом А. Дикгоф-Деренталем направился в дальное путешествие: в 1918 г. до Казани добраться было не так-то легко.

Минуя трудности и опасности, Савинков и Дикгоф-Деренталь приближались к цели своего путешествия — Казани, не зная, что в начале августа она была взята войсками «Народной армии» Комуча, действовавшими совместно с чехословаками. Это был большой успех противников большевиков. Сюда, в Казань, еще весной 1918 г., опасаясь захвата его немцами, большевики перевезли русский золотой запас. На противоположном берегу Волги находился город Свияжск и в случае захвата его Комучем и чехами, фактически открывалась дорога в центр России, на большевистскую Москву. Небольшой отряд полковника О. Каппеля уже переправился через Волгу и действовал в тылах красных.

В Казани Савинков узнал, что еще до него сюда прибыли многие члены руководства СЗРиС. Здесь уже были генерал Рычков, полковник Перхуров и др. СЗРиС был создан как политическая организация, содействующая любому правительству, которое станет выражать не партийные, а общенациональные интересы. Но Комуч был как раз партийным и притом фактически однопартийным правительством. И глава правительства В. Вольский и все министры (за исключением одного меньшевика) были правыми эсерами. С этой точки зрения СЗРиС, да и лично Савинков, который порвал с эсерами после корниловщины, не должен был бы подчиняться Комучу. Но политику диктовала действительность. А в действительности весь Волжский противобольшевистский фронт (от Сызрани до Казани) контролировался именно Комучем. Другого правительства здесь не было. Учитывая это обстоятельство, Савинков принял решение распустить СЗРиС. Бывшие его члены вступили в комучевскую «Народную армию» или в ряды чехословацких войск. Не составил исключения и сам Савинков. Он был добровольцем зачислен в кавалерийский отряд полковника О. Каппеля (будующий главнокомандующий колчаковской армии), действовавший, как уже отмечалось, на правом берегу Волги. В его задачу входило разрушение коммуникационных линий красных. Отряд взрывал железнодорожные пути, рубил телеграфные столбы, вел бои с небольшими большевистскими частями, встречавшимися на его пути.

Но рейды Каппеля по тылам красных были, пожалуй, наибольшим успехом «Народной армии» Комуча на Волжском фронте. Красное командование сознавало, что дальнейшее продвижение комучевцев грозит Советской Республике неисчислимыми бедами. Поэтому оно стягивало сюда все более крупные силы, практически несоизмеримые с частями «Народной армии». И участь Казани была решена. 10 сентября она пала: в город вступили Красные войска. А вслед за Казанью пали Симбирск, Самара и Сазрань. Волжский фронт фактически был ликвидирован.

Ушел из Казани на Южный Урал и Савинков. На лошадях он проехал до Бугульмы, а оттуда — в Уфу.

Савинков не случайно пробивался в Уфу. Мы уже знаем, что в результате чехословацкого мятежа и выступлений антибольшевистских сил Россия распалась. В Москве действовало большевистское правительство Ленина, которое контролировало территорию примерно до Волги. В Самаре — так называемый Комитет членов Учредительного собрания (Комуч) во главе с эсером В. Вольским; в Омске — Временное Сибирское правительство во главе с полукадетом-полуэсером П. Вологодским. Существовали и более «мелкие» правительства, например, Временное областное Уральское правительство, Верховное управление Северной области, казачьи правительства и т. д. Газеты издевались. Автор одного из фельетонов писал: «Вот и будет правительство в Омске, Томске, Красноярске, Чите, Татарске, на Перевозной улице; 27 правительств и все времкнные… Как с ними разговаривать? Без «белого генерала» на «белом коне» не обойдется… Сначала диктатор. Потом привыкнем, помаленьку, потихонечку, полегоньку и Михаил Романов явиться… К самоуправлению мы не годимся, а для управления вполне созрели.»

Однако только Комуч и Сибирское правительство претендовали на всероссийскую власть. Между ними шла борьба. Эсеровский Комуч провозгласил себя борцом за послефевральские демократические завоевания; Временное Сибирское правительство тяготело вправо, многие из этих завоеваний отвергало как разрушительные; за его спиной объединялись стороники военной диктатуры и даже монархичкской реставрации. Комучевские и сибирские власти установили свои таможни, реквизировали грузы, шедшие в Поволжье или Сибирь; банки и почта в Самаре и Омске отказывались оплачивать взаимные ассигновки и переводы, представителей друг друга рассматривали чуть ли не как иностранных послов. Решающее слово часто принадлежало «полевым командирам» — чехам и «нашим».

Однако необходимость борьбы с Москвой, давление антантовских союзников, сбитых с толку и не знавших, на кого же им делать ставку, толкали Самару и Омск к сближению. В июле, а затем в августе состоялись две рабочие встречи в Челябинске; на второй было решено созвать в сентябре в Уфе Государственное совещание представителей различных региональных правительств, политических партий и организаций. Цель — создание временной всероссийской власти.

* * *

И вот Уфа 8 сентября 1918 г. По улицам бродят толпы солдат и офицеров, они наполняют чайные, трактиры, рестораны, пьянствуют и часто безобразничают. Царят беспорядок и запустение. «Сибирская гостиница», где происходило Государственное совещание, окружена усиленными воинскими караулами. На совещание прибыло около 150 делегатов. Тон задавали делегаты Комуча и Временного Сибирского правительства. Делегации других правительств (главным образом казачьих и национальных), как писал один из участников, были лишь спутниками, вращавшимися в орбите этих двух «светил».

Совещание открыла «бабушка русской революции» эсерка Е. Брешко-Брешковская. Но она была только «свадебным генералом». Наиболее видную политическую фигуру являл собой краснобай и любитель анекдотов правый эсер Н. Авксентьев — бывший министр внутренних дел при Керенском. Его избрали председателем. Далее шли фигуры меньшего калибра. Заместителями Авксентьева стали (от Комуча) правый эсер Е. Роговский, бывший градоначальником Петрограда при Керенском; от Временного Сибирского правительства — И. Михайлов, за свои авантюрные наклонности прозванный в Омске «Ванькой Каином», «бандит с лицом ангела».

В патетической речи Авксентьев просил совещание дать «великую Ганнибалову клятву не уезжать из Уфы, не построив единую русскую государтсвенность, возглавляемую единым российским правительством».

От имени Комуча декларацию зачитал В. Вольский. Она провозглашала принцип преемственности власти. Учредительное собрание было демократически избрано в ноябре-декабре 1917 г., незаконно закрыто большевиками и, следовательно, должно сейчас было быть восстановлено в своих правах. До его нового созыва временная власть в России передавалась Комитету членов Учредительного собрания.

Декларацию Временного Сибирского правительства зачитал И. Серебренников. В ней предлагалось создать новую временную всероссийскую власть в форме Директории из 5 членов. Она должна была быть ответственной перед «будущим полномочным органом правильного волеизъявления народа». Идея Учредительного собрания отвергалась.

Были зачитаны декларации и других делегаций, но они, в сущности, повторяли предложения Комуча или Временного Сибирского правительства. Смысл предложений был ясен: каждая из сторон стремилась укрепить собственные позиции в предвидении свержения большевиков. Личные амбиции довлели над общим интересом. Как писал один из участников, создавалось впечатление, что «съехались не русские люди, а люди чужие и враждебные друг другу, вынужденные силой обстоятельств сговориться и идти на компромисс».

А военная фортуна, как мы знаем, отвернулась от «Народной армии» Комуча и Сибирской армии Временного Сибирского правительства. Красная армия подходила к Самаре, угрожала и Уфе. Надо было торопиться. 23 сентября Уфимское государственное совещание завершило свою работу. Компромиссное решение, принятое после почти двухнедельных заседаний, постаралось объединить противоречивые мнения. Создавалось Временное всероссийское правительство — Директория — в составе пяти человек, персонально избранных на Государственном совещании и ни перед кем не ответственное до 1 января 1919 г., когда будет созвано Учредительное собрание, распущенное большевиками. Если к этому сроку не удастся собрать 250 его членов, срок созыва Учредительного собрания отодвигается на месяц, и к 1 февраля 1919 г. оно будет считаться полномочным в составе 170 членов. Тогда Директория сложит перед ним власть. В состав Директории были избраны правый эсер Н. Авксентьев, близкий к правым эсерам генерал В. Болдырев, тяготевший к кадетам П. Вологодский, народный социалист Н. Чайковский и кадет Н. Астров. Поскольку некоторые из избранных в Уфе отсутствовали, в Директорию временно ввели их заместителей (В. Виноградова, В. Сапожникова, В. Зензинова).

Своими основными задачами Директория объявила борьбу за свержение большевистской власти, восстановление демократического режима, аннулирование сепаратного Брестского мира и продолжения войны с Германией вместе с союзниками до победного конца. На заключительном заседании Авксентьев заявил, что Директория твердо пойдет по намеченному пути, не останавливаясь ни перед какими трудностями. Как впоследствии вспоминали некоторые участники уфимского совещания, в тот момент он «чрезвычайно походил на Керенского, когда последний выступал на московском Государственном совещании».

В антибольшевистских политических кругах России итоги уфимского Государственного совещания были восприняты по-разному. Правые эсеры, меньшевики и близкие к ним считали, что эсеры «проуфили», сдали свои позиции реакционерам, тем, кто поддерживал Временное Сибирское правительство. Наоборот, некоторые кадетские лидеры были склонны считать, что Уфа — капитуляция, «социалистическая Каносса», воскрешение «непохороненного трупа» — керенщины. Среди правых, однако, существовало мнение, что следует подождать, пока Директория «приведет Россию в порядок», а затем убрать ее. Тем не менее, поскольку над Директорией развевался флаг верности Учредительному собранию — мечта всей российской демократии — Уфу следует считать пусть шаткой, но все же победой. Лидер эсеров В. Чернов впоследствии писал в своих мемуарах: «Директория была для учредиловцев последней попыткой спасти дело демократии…»

Увы, попыткой неудачной. Большевистская Красная армия в конце лета–осенью 1918 г. одерживала одну победу за другой, и Директория из Уфы переехала в Омск. В Уфе знали, что в Омске шел «пир во время чумы». В. Чернов в своих мемуарах писал: «Здесь кишмя кишели спекулянты, вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждующие денег и чинов… Здесь царили «мексиканские нравы», здесь неудобные люди исчезали средь бела дня…». Авксентьева предупреждали, что в Омске Директория «сунет голову в волчью пасть»; он же говорил, что знает это, но надеется, что «волк подавиться». 14 октября Директория прибыла в Омск. Для нее даже не приготовили помещений, и она разместилась в вагонах не железнодорожной ветке. В Омске зло шутили: «Правительство на ветке».

В Омске Временное Сибирское правительство почти в полном составе стало «рабочим аппаратом» Директории, и уже одно это ставило ее в зависимость от тех правых настроений, которые преобладали в Омске. Стремясь занять центристскую позицию, встать «над партиями», Директория практически вела некий «промежуточный», «средний» курс. Впоследствие этого он становился непоследовательным, вялым, отталкивая как правых, так и левых. Глава внешнеполитического ведомства Директории Ю. Ключников позднее писал: «В смысле текущей административной и организационной работы у членов Директории были пустые столы».

* * *

Не исключено, что, стремясь в Уфу после падения Казани, Савинков рассчитывал, что в создаваемом здесь правительстве и ему найдется место, соответствующее его политическим опыту и знаниям. Но этого не случилось. Фигура Савинкова, видимо, представлялась слишком одиозной для местных — волжских и сибирских — политиков, делавших в восточных регионах страны «свою игру». Тем не менее, глава Директории Н. Авксентьев еще в Уфе решил использовать Савинкова как дипломата. Савинков был назначен главой военной миссии Директории во Франции. Он выехал в Европу через Дальний Восток, Китай и т. д., но пока добрался до Парижа в России и в Европе произошли большие изменения.

Предсказание Авксентьеву, что, переездом в Омск, Директория «сует голову в пасть волку» сбылось. 18 ноября 1918 г. промонархически настроенные офицеры и чиновники из окружения военного министра Сибирского правительства, вице-адмирала А. Колчака свергли Директорию, арестовали и выслали «директоров». На заседании правительства Колчак, произведенный в полные адмиралы, был «избран» Верховным правителем, фактически диктатором России. А за неделю до этого капитуляцией Германии закончилась 1-ая мировая война. В Париже (в Версале) открылась мирная конференция победителей — стран Антанты, участники которой (представители Англии, Франции, США, Италии и др. стран по своему желанию и усмотрению перекраивали мир.

Россия, конечно, не была представлена на Версальской конференции. Да ее как былой единой держава не существовало. Она была «разорвана» гражданской войной, на ее территории существовало несколько правительств, причем два из них претендовало на статус Всероссийских. Это было, во первых, большевистское правительство во главе с В. Лениным, находившемся в Москве. И правительство Верховного правителя А. Колчака со столицей в сибирском Омске.

Версальская конференция правительство Ленина, естественно, не признавало: его не считали законным, к тому же оно подписанием сепаратного Брестского мира «предательски» вышло из войны с Германией. Большевистские представители в Версале отсутсвовали.

Официально, де-юре, не было признано и правительство Директории, а затем и Колчака, хотя вопрос этот постоянно обсуждался и был близок к положительному решению, правда с запозданием: Колчак терпел поражение.

Тем не менее, Версальская конференция согласилась на пребывание «при себе» так называемой Русской Политической делегации, в задачу которой входило изложение территориальных и иных интересов «белой России». В состав этой Делегации входили бывший премьер Временного правительства князь Г. Львов, бывший царский министр иностранных дел С. Сазонов, бывший посол Временного правительства во Франции В. Маклаков и др. Вошел в Русскую политическую делегацию и Б. Савинков, находившийся в Париже в качестве главы военной миссии, назначенной еще омской Директорией. Как член Делегации он развернул активную деятельность. При его деятельном участии был подготовлен проект «Конституции Российского государства», правда, не все члены Русской политической делегации отнеслись к проекту с вниманием.

Участники Версальской конференции рассматривали Русскую Политическую делегацию и созданные ею органам преимущественно как к организацием информационного характера. Интересы России на конференции практически игнорировались, а с поражением Колчака в конце лета 1919 г. Делегация заявила о прекращении своего существования.

(окончание следует)

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer12-gioffe/