ХРОНИКА ДНЕЙ:
16 (03) мая 1910 года
ИЗО ДНЯ ВЪ ДЕНЬ
МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
С.-Петербург, 2-го мая. С утра погода стояла ясная, сухая и очень теплая, но к вечеру сгустились тучи и начал накрапывать дождь. Температура воздуха утром 12, днем 17 гр. по Р. в тени. Сегодня будет теплая погода, ожидается гроза.
Новое Время
ВЕЧЕРНЯЯ ХРОНИКА
Сегодня 3 мая у князя Абамелек-Лазарева состоялся блестящий раут в честь авиаторов. Гостей встречал гостеприимный хозяин. Председатель организационного комитета член Гос. Думы Неклюдов произнес приветственную речь в честь Н.Е. Попова и поздравил его с получением 1-го приза на высоту. Неустрашимый наш летун получил серебряный жбан с чарочками и 10 050 рублей. Наибольшее количество призов получил Христианс (всего в сложности ему выдано 10 850 руб.). На рауте присутствовали все авиаторы. Наибольшее внимание было уделено Н.Е. Попову, который был предметом общего восторга.
ИЗО ДНЯ ВЪ ДЕНЬ
ПО ТЕЛЕФОНУ
ИЗ МОСКВЫ
Драка в Литературном кружке
Вчера в Московском литературно-художественном кружке произошел беспримерный скандал. Член кружка Зайдеман во время карточной игры ударил по лицу гостя г. Кравца. Сидевшая рядом дама упала в глубокий обморок.
Обычный день календарный, как и все остальные 364. И только в семье доктора Фёдора Христофоровича Берггольца и его жены Марии Тимофеевны день этот был долгожданный. В этот день Мария Тимофеевна «разрешилась от бремени», как говаривали в те времена. Так и вошло 16 (3-е) мая 1910 года во всяческие энциклопедии, в том числе и литературные, как День Рождения Поэтессы, наречённой Ольгой, а по-домашнему — Лялей.
Ольга Берггольц
По младости своей девочка Ляля и не понимала вовсе, в какое удивительное время она родилась. Их называли «ровесниками века», родившихся в самом начале века ХХ. 10 лет, говорите? Ну что это есть для вечности — 10 лет… Поэтому и назовём Ольгу Фёдоровну Берггольц ровесницей века. Удивительное поколение, родившееся в удивительное время. Время, когда конная тяга, как основной способ передвижения, робко заменялась автомобильным мотором. Авто ещё не успело твёрдо встать на все свои четыре колеса, как отчаянные совсем головы приделали к этому мотору(в котором прятались пара десятков лошадиных сил) крылья. Человек стремился оторваться от дряхлой Земли в небо. Молодые стремились оторваться от одряхлевших устоев в новое, неизведанное, а потому — привлекательное.
Девочка Ляля росла в обстановке привычной по тем временам для среднего сословия. Статус врача не позволял Фёдору Христофоровичу обременять жену какой-либо лишней работой, кроме заботы о доме и детях. Мария Тимофеевна и отдавалась вся этой женской доле, спасибо, ещё и гувернантка помогала, могли себе позволить. К тому же вскоре появилась в семье ещё девочка Муся, а по-взрослому, Мария. Была у Марии Тимофеевны слабость — любовь к поэзии. Слабость эту она «неосторожно» передала дочкам. А у Фёдора Христофоровича слабостей не было. Он был твёрд в своих поступках и словах, принципиален и честен, как твёрдо, принципиально и честно было поколение разночинцев, потомком которого он и являлся. Твёрдость эту он тоже передал в наследство своим дочерям — Ольге и Марии.
И революция и гражданская война… Девочка Ляля не стала участницей этих исторических событий по младости лет. Но стала свидетельницей.
Отец, Фёдор Христофорович, исполняя свой долг, врачевал раненных на полях Первой мировой, а после — Гражданской войны, в рядах Красной Армии.
События исторические, как позже во всех учебниках будут писать, «потрясшие мир…» Голод и разруху, ими вызванные, Мария Тимофеевна с дочерьми пережили в Угличе, в келье Богоявленского монастыря.
Да и школа для Ляли находилась здесь же, на 2-м этаже, в такой же келье. Может быть это виденье тесного, тёмного, мрачного, отложилось в сознании Ляли как «Старый мир». И едва заслышав: «Близится эра светлых годов, клич пионеров — всегда будь готов!», она ринулась безоглядно в эту эру светлых годов.
В 14 лет она одной из первых вступает в пионеры. Год 1924-й. Год этот особый, в календаре он отмечен чёрной краской. Год смерти Владимира Ильича Ленина. Оленька Берггольц отозвалась на эту смерть стихотворением:
Как у нас гудки сегодня пели!
Точно все заводы
встали на колени.
Ведь они теперь осиротели.
Умер Ленин…
Милый Ленин…
Это было не просто стихотворение.
Это было, наверное ещё по-детски выраженное восприятие Трагедии, Смерти. Как бы оно ни звучало, оно было искренним, а потому — услышанным. Услышанo на заводе, где работал отец, Фёдор Христoфорович. Не просто услышанo, голос этот был размножен в заводской стенгазете. Да, кстати, в этой стенгазете четырнадцатилетняя девчонка была обозначена по-взрослому: «Автор — Ольга Берггольц».
А теперь представьте себе чувства Фёдора Христофоровича, увидевшего в заводской газете подпись: «Автор — Ольга Берггольц».
Домой со службы он вернулся торжественный и гордый.
Девочка Оля сочиняет стихи. Ничего в этом удивительного нет, по наследству передалось. Ведь мама, Мария Тимофеевна, очень увлекалась поэзией. Дети же, как и полагается, должны идти дальше родителей, не просто увлекаться, но и производить поэзию. А юный возраст — все они, из поколения «ровесников века» начинали очень рано, и Михаил Светлов, ставший позже её близким другом, и Эдуард Багрицкий, и Николай Заболоцкий. Из юных сердец рвалось желание разговаривать со всем миром. Им было, что сказать, что поведать миру.
Ранние стихи Оли (пока ещё — Оли!) Берггольц были откровениями радостными, иногда — подражательными.
«Может ли быть, что не стало поэтов,
Не стало полета в гусином пере?..»
Но я головой покачала на эту
Совсем из ума выживавшую речь.
«Простите, гражданка!.. Эпоха иная…
От слов высокопарных устав,
Музу с успехом нам заменяют
Программа, инструкция и устав…
А вы — вдохновенье!.. цевницы!.. свирели!.. —
Писак буржуазных грехи…
Да нас за полтинник научат в капелле
Писать резолюции и стихи…
Вы стали — укором… помехой… обузой… —
Проситесь в музей экспонатом…»
Меня поняла и смутилася муза,
Подруга священных пенатов.
«Сбросим Пушкина с нашего корабля! Долой дворянскую литературу и искусство!» Лозунг был услышан и подхвачен девочкой Олей, в 16 лет уже — комсомолкой.
А подражательство… Кто не мечтал из юных стать новым Маяковским?
Мучимы похотью виолончели
Истомой расслабленные смычки…
Вот руки танцовщицы к лампам взлетели
И тоньше скрипок запястья руки…
Мущина-смокинг, с мешками у глаз,
Он женщину в красном сгибает и крутит…
Бесстыдно распластанная, прилегла
К нему ногами и грудью…
Мне дико и странно —
Не знаю, где я?
Не в кабачке ли парижских монмартров,
Где цены на женщину — рядом стоят
С ценою паштетов — на карте?
Маяковский, стихотворение «Вам!»:
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если он приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
И есть в её ранних стихах одно общее свойство — их юношеская задиристость.
Пройдёт всего лишь 2-3 года и в стихах Ольги Берггольц навсегда исчезнет эта задиристость, уступив место сложному миру чувств и мыслей взрослой женщины.
ХХ век только начинался. Но скорости! Скорости!!! Взрослели рано. Подхватив лозунг «Долой мещанскую мораль!», Ольга в 16 лет «выскакивает» замуж за Борю Корнилова, «деревенщину нижегородскую», отправленному комсомолом из провинции «от греха подальше» на учёбу, как даровитого и грамотного. А познакомились они в литературном объединении «Смена», где оба слыли очень талантливыми.
Что такое первая любовь для 16-летней девочки Оли? Это космический взрыв, вспышка озарившая скудное бытиё и опалившая все чувства! И… скорое разочарование и угасание…
Борис Корнилов так писал о своём вспыхнувшем чувстве:
Скажут будущие: молод был,
Девушку веселую, любую,
Как реку весеннюю любил…
Унесет она
И укачает,
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла.
«Я вам пишу — чего же боле…» Век ХХ, романтичный, манерный… Письмо Татьяны Онегину — как вызов обществу… какими наивными слышатся сейчас, в веке 20-м эти признания. И вот — письмо, Ольги Берггольц своему возлюбленному:
Позволь мне как другу — не ворогу
руками беду развести.
Позволь мне с четыре короба
сегодня тебе наплести.
Ты должен поверить напраслинам
на горе, на мир, на себя,
затем что я молодость праздную,
затем что люблю тебя.
Первая любовь… как звезда, вспыхнувшая, и — погасшая…
Из стихотворения Бориса Корнилова:
Спичка отгорела и погасла —
Мы не прикурили от нее,
А луна — сияющее масло —
Уходила тихо в бытие.
Отчего разошлись, почему разделились их пути? Смею предположить, что причиной их расставания стали расхождения в понимании эстетики поэзии. Ведь много позже отвечая бывшему мужу на упрёк, она проговорит:
…И все не так, и ты теперь иная
поешь другое, плачешь о другом…
Б. Корнилов
1
О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь.
А может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы —
напрасной — не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать, —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чем.
1939
2
Перебирая в памяти былое,
я вспомню песни первые свои:
«Звезда горит над розовой Невою,
заставские бормочут соловьи…»
…Но годы шли все горестней и слаще,
земля необозримая кругом.
Теперь — ты прав,
мой первый
и пропащий,
пою другое,
плачу о другом…
А юные девчонки и мальчишки,
они — о том же: сумерки, Нева…
И та же нега в этих песнях дышит,
и молодость по-прежнему права.
1940
Молодость беспечна и легкомысленна. И «разошлись, как в море корабли» Оля Берггольц восприняла легко. Может быть, время такое было, что всё — и события, и чувства проносились стремительно. Скорости! Скорости! Как говорил товарищ Маяковский — «Только поспевай!» К тому же — «что-то теряешь, но ведь что-то находишь!» И нашла она Колю Молчанова, однокурсника по Университету. К тому же, памятью о Борисе Корнилове осталась Ирочка, веточка, ответвлённая от древа любви Ольги Берггольц и Бориса Корнилова.
Если бы знала, если бы могла предвидеть, чем обернётся ей короткая, обжигающая любовь к Борису. Но… «Нам не дано предугадать…»
А пока… пока преддипломная практика у чёрта на куличках, а если быть точным в географии — Осетия, Кавказ. Состояние её — восторженность. Восторгает всё: природа, люди, труд. Странная тяга была у Ольги к гидроэлектростанциям. На Кавказе — Гизельдонская электростанция, позже — восторженные стихи о Волховстрое. И кажется, что Маяковское «Светить всегда! Светить везде! Вот лозунг мой и солнца!» — она примеряла на себя. Её настроение в это время выплёскивалось в письмах к мужу:
«Колька, горы просто ошеломили. Как ты не прав был, Колька, когда сказал, что Кавказ — плоское место… Я шлялась в горах 14 часов, обуглилась, устала, карабкалась по горам, и мне все казалось, что горы двигаются вокруг меня! Наверх смотреть страшнее, чем вниз; и чем выше поднимаешься, тем выше становятся они, точно рядом идут, следом. Ох, Колька, как хорошо тут… какой материал кругом, какие люди, Колька. Знаешь, я все больше и больше, реально, на ощупь «чувствую» строительство. Уж у меня нет и тени того состояния, когда чувствовала свою «невключенность«, беспомощность. Нет, наоборот. И слово теперь я ощутила как силу, которой я участвую и помогаю… Я думаю, что напишу много интересного про Кавказ. Нет, это не «истоптанное» место!».
Прекрасна жизнь,
и мир ничуть не страшен,
и если надо только — вновь и вновь
мы отдадим всю молодость —
за нашу
Республику, работу и любовь.
1933
Случалось ли вам на бегу, на скаку, на полной скорости внезапно наткнуться на преграду?
В году 1933-м умирает Майя, дочурка Ольги и Николая, годок ей был отроду… Первая трагическая потеря в её жизни. Сколько же их будет в её не длинной жизни. Через три года после Майи, умирает старшая дочь — Ирина.
Выстраданная многими поколениями народная мудрость гласит: «Не родись красивой, а родись счастливой». Ольга Фёдоровна была женщиной красивой. С возрастом красота её приобретала оттенок мужественности: сжатые губы, твёрдый взгляд. Казалось, испытания, что пришлось и ещё придётся ей, Ольге Фёдоровне пережить, отразились в её красоте.
Не родись красивой, а родись счастливой…
И лирика её отдаёт горечью.
Майя
Как маленькие дети умирают…
Чистейшие, веселые глаза
им влажной ваткой сразу прикрывают.
* * *
Сама я тебя отпустила,
сама угадала конец,
мой ласковый, рыженький, милый,
мой первый, мой лучший птенец…
Как дико пустует жилище,
как стынут объятья мои:
разжатые руки не сыщут
веселых ручонок твоих.
Они ль хлопотали, они ли,
теплом озарив бытие,
играли, и в ладушки били,
и сердце держали мое?
Зачем я тебя отпустила,
зачем угадала конец,
мой ласковый, рыженький, милый,
мой первый, мой лучший птенец?
ХРОНИКА ДНЕЙ:
1935.04.08 Уголовная ответственность распространяется на детей старше 12 лет, которые могут быть приговорены и к смертной казни.
1936.01. Начало очередной чистки в партии, сопровождающейся обменом партийных билетов.
1936.08.19 (19–24 авг.) Первый открытый процесс в Москве — т. н. «процесс 16-ти» (в их числе Г. Зиновьев, Л. Каменев, Г. Евдокимов и И. Смирнов). Обвиненные в создании «террористического троцкистско-зиновьевского центра», все 16 подсудимых признаются в том, что поддерживали связь с Троцким, были соучастниками убийства Кирова, готовили заговор против Сталина и других руководителей. Они дают показания против Н. Бухарина, А. Рыкова и М. Томского. Все приговорены к смертной казни и расстреляны 25 августа.
1936.08.23 Самоубийство М. Томского, бывшего председателя ВЦСПС.
1936.09.22 Арестован К. Радек (ХРОНОС)
«После убийства Кирова в Ленинграде шла энергичная работа по чистке от «враждебных» элементов.
В 1937-м он был арестован. Погиб 21 ноября 1938. Посмертно реабилитирован.(ХРОНОС), Это о нём, о Борисе Корнилове.
Из приговора Борису Корнилову: «Корнилов с 1930 г. являлся активным участником антисоветской, троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». (ХРОНОС).
Когда камень падает в глубокий колодец, то по воде расходятся круги от брошенного камня. Одним из этих кругов оказалась Ольга Берггольц.
Любой арест в Советском Союзе в 30-е годы был подобен инфекционной эпидемии. Следом за обвиняемым арестовывались все, кто с ним соприкасался. Летом 1937 года её вызовут на допрос по обвинению в «связи с врагом народа Корниловым Борисом». Поэтическая натура — материя тонкая, впечатлительная. После допроса она окажется в больнице, начнутся преждевременные роды, ребёнок родится мёртвым.
* * *
Знаю, знаю — в доме каменном
Судят, рядят, говорят
О душе моей о пламенной,
Заточить ее хотят.
За страдание за правое,
За неписаных друзей
Мне окно присудят ржавое,
Часового у дверей…
1938
Её арестуют в декабре 1938 года. А перед арестом будут долго и мучительно истязать морально, исключив из партии, исключив из Союза писателей, уволив с работы «за связь с врагом народа».
В 1939 году уже не «связь», уже она сама «участница троцкистко-зиновьевской организации и террористической группы».
Есть понятие такое — камерная музыка, «Камерная музыка (от итал. camera — комната, палата) — музыка, исполняемая небольшим коллективом музыкантов—инструменталистов и/или вокалистов. При исполнении камерного сочинения каждую партию исполняет, как правило, только один инструмент (голос)» — из Википедии.
Никогда не сталкивался с понятием «камерная поэзия». Оказалось, существует…
Ни стоны друзей озверевшей ночью,
Ни скрип дверей и ни лязг замка,
Ни тишина моей одиночки,
Ни грохот квадратного грузовика.
Все отошло, ничего не осталося,
Молодость, счастие — все равно.
Голос твой, полный любви и жалости,
Голос отчизны моей больной…
Январь 1939, К[амера] 33
О, только бы домой дойти! Сумею
Рубцы и язвы от тебя укрыть,
И даже сердце снова отогрею,
И даже верить буду и любить.
О, только бы домой дойти! Пятнадцать
Минут ходьбы. Пять улиц миновать.
По лестнице на самый верх подняться
И в дверь условным стуком постучать…
Январь 1939, Кам[ера] 33
В пыточной из Ольги Фёдоровны окончательно выбьют материнство. Кулаками, сапогами по животу… Выкидыш, и окончательный диагноз: «Детей иметь не сможете».
И родятся страшные строки:
Где жду я тебя, желанный сын?!
— В тюрьме, в тюрьме!
Ты точно далекий огонь, мой сын,
В пути, во тьме.
Вдали человеческое жилье,
Очаг тепла.
И мать пеленает дитя свое,
Лицом светла.
Не я ли это, желанный сын,
С тобой, с тобой?
Когда мы вернемся, желанный сын,
К себе домой?
Кругом пустынно, кругом темно,
И страх, и ложь,
И голубь пророчит за темным окном,
Что ты — умрешь…
Март 1939, Одиночка 17
Естественное сномечтание заключённого о том, как он выходит на свободу. И в представлении Ольги Фёдоровны первый миг свободы обязательно сопровождался слезами. «Я страстно мечтала о том, как я буду плакать, увидев Колю и родных» (Из «Дневников» Ольги Берггольц). Не проронила и слезинки. Может, расплачься она в этот миг, явилось бы облегчение от пережитых страданий и мук. Всё запеклось. И осталось тяжким сомнением, о котором только ночами, только с Николаем, и только шёпотом. В декабре 1939 года она выразит трагический этот опыт своей жизни одной фразой:
«Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи»». (Из «Дневников»)
«Живи…» Человеку здоровому, не отягощённому «связями и участием в контрреволюционных антисоветских террористических организациях», а потому честному и чистому, трудно понять прокажённого. Времена были такие, что любое соприкосновение с «каменным домом» вызывал ужас у коллег, друзей, близких — «Он (она) — прокажённый (-ая)!!!»
И первое, что безоглядно, неистово начала делать Ольга Берггольц, очищаться от «скверны, проказы», очищать своё имя от наветов и клеветы. Для неё самым главным в очищении, было восстановление в Партии.
Берггольц Ольга Фёдоровна была человеком Верующим. Нет-нет, не в смысле набожности. С набожностью покончила ещё в детстве, видимо, в ту пору, когда от блескучей позолоты и всякой прочей яркой мишуры питерских церквушек да Исаакия, оказалась в мрачных кельях Богоявленского монастыря, где, казалось, не то, что ежедневно, но ежеминутно шла тяжкая духовная работа.
Верующей она была в понимании Веры в «эру светлых годов», Веры в иллюзию, подаренную Октябрём 1917 года о всеобщем братстве, социальной справедливости.
Родине
Все, что пошлешь: нежданную беду,
свирепый искус, пламенное счастье, —
все вынесу и через все пройду.
Но не лишай доверья и участья.
Не отнимай, чтоб горестный и славный
твой путь воспеть.
Чтоб хоть в немой строке
мне говорить с тобой, как равной
с равной, —
на вольном и жестоком языке!
Осень 1939
Вере этой не изменяла. Поэтому сразу после освобождения бросилась восстанавливаться в Партии. Что же касаемо травли, наветов, ареста и пыток, трагических потерь — так вспомните историю первых христиан… Это были испытания на твёрдость, прочность в Вере. Была ли она тверда? Вера без сомнений слепа. Конечно же, сомневалась. Но не в Вере, а в её носителях. И было страстное желание написать Ему о безвинных жертвах, с которыми свела судьба. И корила себя за слабость, что не может пересилить себя и написать Ему.
Но… молебны ему возносила. Страшно обиделась, да нет, не обиделась — оскорбилась, когда на одно её стихотворение о Сталине последовала «резолюция»: «Недостаточно возвеличена фигура Вождя!»
Она постаралась, и отозвалась на смерть Сталина строками:
Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
«Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был».
Анна Ахматова
Есть у Ольги Берггольц стихотворение, в котором такие строки:
Разведчик
Мы по дымящимся следам
три дня бежали за врагами.
Последний город виден нам,
оберегаемый садами.
………….
…И полк начнет приготовляться.
Тогда спокойно лягу я,
конец войны почуя скорый…
…………………………………………..
А через час
войдут друзья
в последний зараженный город.
Дата — 1940 год. Что это? Интуиция? За год до начала войны… И как перекликаются эти строки с симоновскими:
Под Кенигсбергом на рассвете
Мы будем ранены вдвоем,
Отбудем месяц в лазарете,
И выживем, и в бои пойдем.
Написано в 1938 году. До войны ещё 3 года, а до Кенигсберга даже целых 6 лет.
Интуиция? Да нет, ни Берггольц, ни Симонов не причисляли себя к экстрасенсам. Да и слова такого ещё, вероятно и не знали. Отголоски светловской «Гренады», «Я хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»? Возможно. Мне же кажется, что здесь — поэтическое воображение. И у Ольги Берггольц, и у Симонова в этих строчках воплотился закон диалектики: переход количества в качество. Это когда поток и анализ информации пробудил импульс — поэтическое воображение.
А война, несмотря на предвидение, началась неожиданно, внезапно.
Город умирал. Каждый день из его вен, артерий вытекали сотни, тысячи человеческих жизней. И над этим замёрзшим, опустевшим и омертвевшим городом, звучали, словно метроном, слова Ольги Фёдоровны:
* * *
…Я буду сегодня с тобой говорить,
товарищ и друг ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.
Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни, —
и это уже победа.
Мы знаем — нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.
16 октября 1941
В городе не было страха. Было ощущение обречённости и опустошённости. Вот эту опустошённость и обречённость, Берггольц это понимала — да-да, интуитивно, надо было заполнить волей и надеждой. И каждый день она шла в Радиокомитет, и оттуда на весь город раздавался её голос. В голосе не было фальши, не было пафосности. Она читала стихи о себе, о соседке, и люди понимали: они — не одни, они не одиноки. У них у всех — общая судьба. Когда приходит осознание этого, появляются силы противостоять мертвящему мороку.
Это был подвиг. И Ольга Фёдоровна всю жизнь дорожила самой для неё драгоценной наградой — званием «блокадницы».
Однажды Ольга Берггольц обмолвилась, какая сильная и яркая поэзия у Бориса Корнилова, первого её мужа. Надеялась, что по возвращении Бориса из лагеря они ещё вдоволь наговорятся о поэзии. Признание запоздало, а надежды на встречу были наивны. Несколько лет назад, в ноябре 1938 года Борис Корнилов был расстрелян.
Поэзия Бориса Корнилова действительно и яркая, и сильная. Люблю сравнивать стихи с живописью. И кажется, что стихи Корнилова схожи с картинами русских импрессионистов — Фёдора Архипова своею яркостью, и Константина Коровина своим разноцветьем.
Стихи Ольги Берггольц подобны одному из видов графики — офортам. Драматичные сюжеты и двуцветные тона — чёрный, белый. Каждое стихотворение Ольги Фёдоровны — это отдельная драма. Драма чувств, драма отношений, драма восприятия мира и драма событий, в нём происходящих.
В «Ленинградской книге» драма возвысилась до трагедии…
Разговор с соседкой
Пятое декабря 1941 года.
Идет четвертый месяц блокады.
До пятого декабря воздушные
тревоги длились по
десять-двенадцать часов.
Ленинградцы получали от
125 до 250 граммов хлеба.
Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.
Вот мы прожили почти полгода,
полтораста суток длится бой.
Тяжелы страдания народа —
наши, Дарья Власьевна, с тобой.
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже — ленинградская вдова.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных…
А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтинское кладбище везет.
Везет, качаясь,— к вечеру добраться б…
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Она овдовела в 32 года. Николай Молчанов, чьим именем она спасалась в камерах, умер в госпитале от дистрофии 29 января 1942 года. Добавьте сюда эпилепсию, которой он страдал… Цветком к его памяти стало стихотворение:
Памяти друга и мужа Николая Степановича Молчанова
Отчаяния мало. Скорби мало.
О, поскорей отбыть проклятый срок!
А ты своей любовью небывалой
меня на жизнь и мужество обрек.
Но ты хотел, чтоб я живых любила.
Но ты хотел, чтоб я жила. Жила
всей человеческой и женской силой.
Чтоб всю ее истратила дотла.
На песни. На пустячные желанья.
На страсть и ревность — пусть придет другой.
На радость. На тягчайшие страданья
с единственною русскою землей.
Ну что ж, пусть будет так…
Январь 1942
Драма человеческих отношений, человеческой жизни незримо перетекала в мелодраму.
Она была женщиной. И за всеми её подчас суровыми и мужественными строками скрывалась, пряталась женская слабость — желание найти человеческое тепло, желание найти в этой страшной жизни, полной испытаний и потерь плечо, на которое она могла бы опереться.
С Георгием Макогоненко она встретилась в радиокомитете, где тот состоял не просто редактором, но начальником Литературного отдела радиокомитета.
* * *
Взял неласковую, угрюмую,
с бредом каторжным, с темной думою,
с незажившей тоскою вдовьей,
с непрошедшей старой любовью,
не на радость взял за себя,
не по воле взял, а любя.
1942
И вновь драматическая тема невольно становится темой мелодраматической…
Весной 1942 года ей удалось вырваться в Москву. Самое страшное, мóрок зимы 1941-42 годов, был позади. И — самое удивительное: то,чему отдавались той зимой её душевные и физические силы, ужас блокады был Москве неизвестен. Ей было отказано в публикации её «Ленинградской книги».
Приказ 227 от 28 июля 1942 года ещё не опубликован, Берггольц и не ведала об этом приказе.
«»О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций» или в просторечии «Ни шагу назад!» — приказ № 227 Народного комиссара обороны СССР И. В. Сталина от 28 июля 1942 года, один из приказов, направленных на повышение воинской дисциплины в Красной Армии (см. Приказ № 270). Запрещал отход войск без приказа, вводил формирование штрафных частей из числа провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости — отдельные штрафные батальоны в составе фронтов и отдельные штрафные роты в составе армий, а также заградительные отряды в составе армий».
Много-много лет после войны Вячеслав Молотов в одном интервью обронил фразу: «Власов – это мелочь по сравнению с тем, что могло быть».
Вот и всё объяснение умолчания о блокаде, о нежелании публиковать «Ленинградскую книгу» Ольги Берггольц.
Летом 1942 года обстановка была критической. И добавлять явно депрессивную информацию в умы разворошённого «улея», было крайне рискованно.
Ей хватило нескольких недель в Москве, чтобы ощутить себя потерянной. И, как говорят, «всеми фибрами души» рваться назад, в Ленинград. Она вернулась, и прорыв блокады встретила в родном городе.
У американского поколения 60-х годов прошлого столетия есть культовая песня: ”We shall over come…” «Мы всё преодолеем!» Все тяготы, все муки блокадных дней для Ольги Фёдоровны и её ленинградцев были тем, что они вместе, сообща преодолели. И от этого такая беспредельная радость от известия о прорыве блокады. «Мы всё преодолели!»
Ленинградский салют
27 января 1944 года Ленинград
салютовал 24 залпами из 324
орудий в честь полной ликвидации
вражеской блокады — разгрома
немцев под Ленинградом.
…И снова мир с восторгом слышит
салюта русского раскат.
О, это полной грудью дышит
освобожденный Ленинград!
Так пусть же мир сегодня слышит
салюта русского раскат.
Да, это мстит, ликует, дышит!
Победоносный Ленинград!
27 января 1944
ХРОНИКА ДНЕЙ:
14 августа 1946 года:
«Постановление Оргбюро ЦК ВКП(бО журналах «Звезда» и «Ленинград»
14 августа 1946 г.:
«ЦК ВКП(б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно. В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе.
Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе».
Едва закончена война, как началась новая — война Духовного с Бездуховностью. Фронт проходил по линии СССР — Ленинград. Городу не впервой было испытывать на себе обвинения в различного рода уклонизмах. Вот и теперь в Ленинграде обнаружился явный оппортунистический уклон в «лице» творчества отдельных авторов, а именно — Анны Ахматовой, Михаила Зощенко, а также целых редколлегий журналов «Звезда» и «Ленинград». И, как бывает в таких случаях, Ахматова и Зощенко были не одиноки в своей «бездуховности». К ним примыкали отдельные творческие личности, оказавшиеся слабыми духом. Среди таких в очередной раз оказалась и Ольга Фёдоровна. Из характеристики на поэтессу Ольгу Фёдоровну Берггольц, члена ленинградской писательской организации:
«»В послевоенном творчестве Берггольц появились нотки упадничества, индивидуализма — она не смогла перестроиться на лад мирной жизни и продолжала воспевать в ленинградской теме, главным образом, тему страдания и ужасов перенесенной блокады. В то же время О. Берггольц допустила крупную ошибку, восхваляя безыдейно-эстетское творчество Ахматовой. В настоящее время О. Берггольц заявила о своем разрыве с влиявшим на нее творчеством Ахматовой, но пока не доказала этого своими произведениями. В общественной работе Союза и в жизни писателей и парторганизации принимает слабое участие» («дневники»)
Итак, Бездуховность обозначена конкретными именами, «адресами» и «явками». Что же с Духовностью? В качестве Духовности выступало правление Ленинградской писательской организации в лице его председателя Александра Андреевича Прокофьева.
Из Бездуховного:
Победа у наших стоит дверей…
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей,—
Так мы долгожданной ответим.
1942-1945
Победителям
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть…
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «Берт».
Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,—
Внуки, братики, сыновья!
29 февраля 1944, Ташкент
(Анна Ахматова)
И я хочу, чтоб, не простив обиды,
везде, где люди защищают мир,
являлись маленькие инвалиды,
как равные с храбрейшими людьми.
Пусть ветеран, которому от роду
двенадцать лет,
когда замрут вокруг,
за прочный мир,
за счастие народов
подымет ввысь обрубки детских рук.
Пусть уличит истерзанное детство
тех, кто войну готовит, — навсегда,
чтоб некуда им больше было деться
от нашего грядущего суда.
1949
(Ольга Берггольц)
Из Духовного:
(Вступление к поэме)
Сколько звезд голубых, сколько синих,
Сколько ливней прошло, сколько гроз.
Соловьиное горло — Россия,
Белоногие пущи берез.
Из поэмы:
*
Край родной, весну твою
Сердцем принимаю,
Я весной в родном краю
Наломаю Маю.
И пойду к себе домой
В голубом и синем…
Милый отчий край, ты — мой,
Ты моя, Россия!
Реченька-забава,
Берега крутые,
В заводях купавы
Плечи золотые!
И сошлись дороги,
Как слетелись гуси,
Там, где моет ноги
Белые Маруся;
*
Снежки пали, снежки пали —
Наверху гусей щипали.
Все бело, ой, все бело,
Белым цветом расцвело.
Все равно на тропинках знакомых
И сейчас, у любого крыльца,
Бело-белая пена черемух
Льется, льется — и нет ей конца!
1943–1944
(Александр Прокофьев)
Организатором и вдохновителем травли Ольги Берггольц, как и Анны Ахматовой, был Александр Прокофьев, руководитель ленинградской писательской организации.
Внимательный взгляд обратил наверное внимание, что «поэма» о России писалась им два года, с 1943 по 1944 года. Самые напряжённые, решающие годы войны, с сотнями тысяч смертей, с сожжёными сёлами, разрушенными городами, с искалеченными человеческими судьбами. Какая-то гротескная ирония судьбы: в 1946 году выходит печально известное «Постановление» об Анне Ахматовой и Зощенко, и в том же 1946 году Сталинскую премию получает Прокофьев за свои «лютики-цветочки, черёмуха в садочке», за «поэму» «Россия».
Как парадоксальна порою бывает жизнь… Ведь Прокофье тоже относится к поколению «ровесников века»! Пусть простит меня читатель за многословие, но прибегну к очень большой цитате, биографии официальной поэта Александра Андреевича Прокофьева.
«Родился в семье ладожского крестьянина-рыбака. Отец, вернувшись с действительной военной службы в унтер-офицерском звании, работал на лесопильном заводе и рыбачил.
Отец мой любил читать, любил песню. «Коробушку», «Хорошо было детинушке», «Варяга», «Ермака» и даже «Не бил барабан перед смутным полком» я услышал от отца». Мать тоже любила петь. В сельскую школу Прокофьев поступил в 1907, там же пристрастился к чтению, к школьным годам относятся и первые стихотворные опыты Прокофьева. В 1913 «по большому конкурсу» Прокофьев поступил в Петроградскую учительскую семинарию, окончить которую ему не удалось (ушел из 4-го класса) по семейным обстоятельствам: отец был призван в армию, и Прокофьев, как старший в семье, стал полноправным хозяином «немудреного, да еще пошатнувшегося, крестьянского хозяйства».
В 1918 Прокофьев и его отец вступают в волостной комитет сочувствующих большевикам. Через год Прокофьев по партийной мобилизации уходит на фронт воевать против армии генерала Юденича, которая стояла под Петроградом, попадает в плен, откуда ему удалось бежать.
В 1920 Прокофьев окончил Учительский институт Красной Армии, стал политработником.
С 1921 по 1922 Прокофьев — военный цензор.
С 1922 по 1930 — сотрудник полномочного представительства ВЧК-ОГПУ в Ленинградском военном округе;
Ни разу не встречалась мне такая социальная группа в русском обществе «крестьянин-рыбак». Из биографии и автобиографии «О себе» абсолютно ничего не известно о его литературных школьных пристрастиях. В семье любили петь, набор нескольких песен можно назвать «специфическим». В 13 лет «по большому конкурсу» поступает в учительскую семинарию. Перерыл множество справочников, в учительскую семинарию в дореволюционной России принимали с 16 лет. И революции 1917 года, и Гражданская война каким-то непостижимым образом обходят стороной это семейство. Лишь в 1918 году прикинув умишком определились в волостной комитет сочувствующих большевикам. Ни отец, «вернувшийся с войны в унтер-офицерском звании» (каким образом вернулся, если война мировая ещё продолжалась?), ни восемнадцатилетний парень и не помышляли вовсе о Красной Армии. Пришлось. По мобилизации Александр отправлен на фронт для борьбы с Юденичем. Где служил, неизвестно. Известно только, что попал в плен, но удалось сбежать. Зато через лет 15 его «осенит» и он разродится стихом:
У нас, прошедших бурей молодцов.
Мы, сыновья стремительной державы,
Искровянили многовёрстный путь.
Мы — это фронт. И в трусости, пожалуй,
Нас явно невозможно упрекнуть!
Как памятники, встанем над годами,
Как музыка — на всех земных путях…
Вот так боролись мы, и так страдали,
И так мы воевали за Октябрь!
1932
Вот так и воевал, на словах. В действительности же, оказался вновь в Учительском институте Красной Армии и вышел из него политруком. Но и политруком он не служил. Пребывал в должности военного цензора. Надо было так выслужиться в должности цензора, чтобы с 1922 года найти себя в должнсти сотрудника полномочного представительства ВЧК-ОГПУ в Ленинградском военном округе.(опять-таки, странная должность, загадочная и расплывчатая, то ли сек.сот, то ли провокатор). Ему было уже далеко за 20, когда он смело протиснулся в поэзию. «У меня отсутствовала вовсе поэтическая культура. Я считал, что стихи можно писать залпом, авось что-нибудь и выйдет. У меня не было чутья ни к слову, ни к ритму, ни к теме, ни к образу. Слова умирали в моих стихах, как говорится, на ходу» («О себе»).
Справа маузер и слева,
И, победу в мир неся,
Пальцев страшная система
Врезалась в железо вся!
(«Матрос в Октябре»)
И кажется мне, что на «поэтическую стезю» направили его «старшие товарищи» из «ВЧК-ОГПУ», которым абсолютно без надобности был очередной поэт, но крайне необходим был соглядатай, надзиратель и «духовный ориентир» для беспокойной шебутной компании творческой интеллигенции. И руководить ленинградскими писателями-поэтами он станет очень скоро. Вероятно, руководил «очень хорошо», одних орденов Ленина он насобирал целых 4.
Травля — это как у Галича: «Вот стою я перед вами, словно голенький…» Это — как загон: «Ату её! Ату!» Казалось бы, должна уже была привыкнуть, столько раз травили, столько раз «загоняли», и не эти — слюнявые, там в камерах были Асы, профессионалы… И всё же, и страх за эти годы никуда не исчез, он лишь затаился где-то на донышке души, и вот — вновь всколыхнулся… Но дело даже не в страхе, а в унизительной оскорблённости, в том, что «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили…»
Как там у Некрасова Николая Алексеевича? «Вынесет всё. И широкую ясную грудью дорогу проложит себе…»
Ольга Фёдоровна вынесла. Как, каким способом русский человек справляется с напастями?
Владимир Семёнович Высоцкий вывел эту формулу: «Мне б упасть на дно колодца, чтоб напиться и забыться».
В самом начале 50-х годов Ольга Фёдоровна вынуждена лечь в психиатрическую лечебницу, чтобы избавиться от алкогольной зависимости.
Из ещё довоенных записей потаённого дневника:
22 мая 1941
Сказал Маханов, что Ахматова — реакционная поэтесса, — ну, значит, и все будут об этом бубнить, хотя НИКТО с этим не согласен. Союз как организация создан лишь для того, чтоб хором произносить «чего изволите» и «слушаюсь». Вот все и произносят, и лицемерят, лицемерят, лгут, лгут, — аж не вздохнуть!
22 сентября 1941. Три месяца войны
Сегодня сообщили об оставлении войсками Киева…
Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству
О, как я боялась именно этого! Та дикая ложь, которая меня лично душила как писателя, была ведь страшна мне не только потому, что мне душу запечатывали, а еще и потому, что я видела, к чему это ведет, как растет пропасть между народом и государством, как все дальше и дальше расходятся две жизни — настоящая и официальная.
12 апреля 1942
Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу! Эти премии — не стимул, а путь к гибели искусства. Живу двойственно: вдруг с ужасом, с тоской, с отчаянием — слушая радио или читая газеты — понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится.
С этими мыслями и с этими чувствами, доверяемым только дневнику, и жила она все последующие годы.
Однажды, до войны, доведётся ей побывать на спектакле по пьесе её близкого друга и единомышленника, ровесника века Михаила Светлова «20 лет спустя». Ольга будет обрадована и спектаклем, и встречей с Мишей, своим другом. И услышит от него после спектакля: «Пьеса эта — поминки по нашему поколению».
Иллюзии рассеялись…
Вот с этим чувством «поминок по своему поколению» и будет доживать.
Дружбу с Анной Ахматовой не предаст. Последний раз приедет в Москву на похороны Александра Трифоновича Твардовского, уже опального, исключённого со всех литературных должностей… И дружба с Ахматовой, и демонстративный приезд последний к Твардовскому — это ПОСТУПОК. И не могла иначе, дочь потомка разночинцев с их особым пониманием долга и чести, она и сама была потомком разночинцев 70-80 годов века XIX.
Ещё писались стихи, ещё участвовала во всяких разных писательских встречах, но самое главное — «Близится эра светлых годов!» из неё ушло. И останется то, чем она по праву могла гордиться: блокада и её книга блокадных стихов. Она, не участвовавшая по возрасту ни в революции, ни в Гражданской войне, по праву принадлежит к поколению «Ровесников века».
Умерла она в 1975 году, 65-ти лет отроду. Завещала похоронить себя на Пискарёвском кладбище, где на гранитной плите высечены её слова. Она по праву ощущала себя сопричастной к подвигу ленинградцев.
В завещанном, похоронить на Пискарёвском кладбище, будет отказано. Особым Постановлением Пискарёвский мемориал включён в список объектов туристических маршрутов. Десятки тысяч людей посещают мемориал, чтобы поклониться, помянуть жертв блокады. Власть не могла допустить, чтобы поклонялись и Ольге Берггольц. Власть умудрилась потоптаться на памяти Поэтессы, «забыв» опубликовать некролог. Будет опубликован спустя 4 дня после её смерти.
Прокофьев же, Александр Андреевич, в травлях своих преуспеет. Будет удостоен Ленинской премии, звания Героя социалистического труда, многих орденов.
* * *
Сегодня вновь растрачено души
на сотни лет,
на тьмы и тьмы ничтожеств…
Хотя бы часть ее в ночной тиши,
как пепел в горсть, собрать в стихи…
И что же?
Уже не вспомнить и не повторить
высоких дум, стремительных и чистых,
которыми посмела одарить
лжецов неверующих и речистых.
И щедрой доброте не просиять,
не озарить души потайным светом;
я умудрилась всю ее отдать
жестоким, не нуждающимся в этом.
Ольга Берггольц
Здравствуй, племя молодое, незнакомое! И хочется спросить у племени младого, помнят ли они — нет, не «помнят ли», а знают ли они, чьи слова высечены на гранитной стене Пискарёвского кладбища:
НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО
ОЛЬГА ФЁДОРОВНА БЕРГГОЛЬЦ
16.5.1910, Петербург — 13.11.1975, Ленинград
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer12-kaunator/
