Бессильно платье руки свесило —
а как струилось прошлым вечером,
как звёздным светом город полнился
и Ковш Большой тянулся к полюсу…
Но виртуознейшая грация —
наивный вызов гравитации…
Как странно, будто что-то лишнее
вошло сквозь поры в кровь, в дыхание,
челночным вылазкам улиточным
дам жизни гордое название…
Я этой серостью наказана,
унижена и в угол загнана.
(Я виноград люблю — с изюминкой,
подумаешь, какие нежности.)
Утратил прелесть сольной праздности
мой город — хрупкий, ускользающий,
угрюмое благоразумие
и дождь — по самую Венецию…
Абхазское
Вдоль Гумисты.
Она смеётся, дразнит,
не пустит дальше,
разлилась под корни,
под камни,
пригасила буйство красок —
темна, мрачна.
Убежище драконье.
Я как-то перешла
на Вы с природой —
стоп-линия
черкесского набега,
средневековых городов
уродство,
подробностей бытийных
неизбежность —
пугают. Я вернулась
в город белый,
я пятая колонна
в вашем храме.
А море, как дитя,
не повзрослело
нисколько,
розовеет левым краем
Апрельское
Не делая культа
из трели-капели,
не слушая лепета
и щебетанья,
вбирая всю прану
исхода недели
большими глотками,
часов не считая —
сбежать в воскресенье
сухого асфальта,
луча на затылке
и пышного бреда
в иных головах,
не усвоивших факта —
вхождения заново
в новую реку
Еврейская пасха
и похолоданье —
к цветенью черёмухи.
Мир закольцован
опять на себя же.
Так будет годами,
в апреле прохлада,
в июле плюс сорок
Я в будущей жизни
хочу быть индейцем,
чувствительным
к шорохам,
звукам, оттенкам
способным к предвиденью
с раннего детства,
неслышно, как тигр,
проходящим
сквозь стенку.
Апрель. Как в раю,
как дитя в колыбели,
как птица в гнезде,
как песчинка в пустыне
как взгляд — сквозь очки —
видит мелкие цели —
в подробной ненужной
избыточной сини.
Я в реку войду
и приму христианство —
зарок бесполезности,
высшего смысла
смирения в этом
трёхмерном пространстве
надежды проникнуть
в нездешние числа,
и камень смутится,
задет за живое.
Не делая культа
из пульта и компа,
сквозь библиотоки
в пространство кривое
уводит апрель
игнорируя компас.
***
«Снег идёт, оставляя весь мир в меньшинстве», без претензии на мессианство, и неважно, ложится ли он по Москве, в Будапеште, на пляжи Прованса, сказка Венского леса и Лысой горы, и домбайской божественной ели, в нём от хаоса ищут защиты миры, он в гравюры белит акварели по земле, вся планета — большое село с детской радостью, нежным румянцем, от войны, от беды, нищеты — замело
и укрыло наивное чудо-крыло, хоть на день бы остался. Останься.
***
День рожденья — дождь и хризантемы,
в мокрых окнах звёзды фонарей,
в мокрых листьях — детские тотемы
и маршруты всех пяти морей,
только мой маршрут никем не пахан
и не юзан, разгребу листву,
на большой горячей черепахе
через это море поплыву.
Виноград переплетён и спутан,
нет и близко пасторальных форм,
не поддамся слабости минутной,
не начну описывать стихом.
Не желая быть несправедливой,
я отмечу вашу прямоту,
только я ж не доллар. Вы могли бы
обойти мой месседж за версту
и читать других — про вдохновенье,
что прекрасен мир, крепка семья,
и насколько выше муравейник
одного дурного муравья.
Мне — к чему красивая развязка,
право, разрешение, патент?
Детям не мораль важна — а сказка.
Зачеркну свой жалкий хеппи-энд.
***
В резиновом автобусе веселье.
Ты пробку, давку, сам себя прости.
В своих больших, распахнутых и серых
всего и не пытайся уместить.
С тех пор, как люди изгнаны из рая,
вот так и ездим — а кому легко?
Младенцы с крокодилами играют,
и Ромул пьёт волчицы молоко.
Как правду режут — в украинских, в русских —
на лживые газетные листы —
в своих весёлых, чёрных, умных, узких —
не фокусируй, сплюнь, перекрестись.
В своих зелёных, влажных и раскосых
не отражай чужого торжества,
ведь каждый мелкотравчатый философ
тут состоит из антивещества.
Не красота спасает мир, а зрячесть,
не слушай — просто жми на тормоза,
пока не отразилась сверхзадача
и счётчики кровавые в глазах.
***
Мы дети Марфы. Это не изъяны
души — отнюдь, любовь к своим же детям,
которым надо — маму, крылья — рано,
сперва — ходить. Потом — за всё ответим,
да, за любовь — звериную, слепую,
счастливую, земную, плоть от плоти,
для хлеба, для воды,
для поцелуя…
нам тоже не отказано в полёте.
Мы — не обслуга, но в тщедушном теле
детей Марии дух куда как болен,
не выжить им, где им тягаться с теми,
кто дышит волей — во хлеву и в поле,
детёныши любимой несвободы —
быть человеком — быть за всё в ответе.
За стол и кров. За хлеб, и соль, и воду.
Неважно, что родился интровертом.
Мария ранит точностью деталей —
недетских, несмешных, неидеальных —
но скроет Марфа — серое, стальное,
холодное, сырое, продувное…
***
море слов неухоженных
и стихов недописанных,
и туманов, створоженных
мягкой пряжей под спицами,
в энергетике хаоса
всё найдётся и свяжется —
но часы усмехаются —
это только адажио,
вот пойдёт ускорение —
соцсетями уловленный,
бьёшься рыбкой смиреною.
Отыскать в многословии
суть свою изначальную
успевают немногие,
Верь в аскезу печальную —
в тишину. Одинокую.
***
Мир сыплется — но амфибрахий
по-прежнему бьёт в барабан,
для всех, кто родился в рубахе,
ещё не пропела труба,
ещё не устали рассветы
окрашивать горькую тьму,
и всё-таки сбудется лето —
не нужное никому,
и в нём встрепенутся стрекозы,
и вырулит жизни соха —
от зыбкой предательской прозы
к стальному каркасу стиха.
Ханами
Стометровка вишнёвого рая,
лепестки — это сакура, воздух
дышит розовым. Так умирают?
И большие нерусские звёзды,
и пустое неяркое солнце,
и немые нерусские рыбы,
малоискренние японцы,
иероглиф бесформенной глыбы,
корабли… только что же о грустном?
Мир велик, для войны он не создан.
странным тёплым волшебным искусством
поднимает он аиста в воздух
или там журавля… Кто мы, люди
или их ростовые макеты?
Что стоять? Зеленее не будет,
переходим на сторону света!
Ангел мщения, гневный и хрупкий,
слишком многого не понимает —
кораблей затонувших скорлупки…
Хиросимы пустыня немая….
Нам дано обновляться — немало
для уставших, оболганных, мудрых.
В гимне сакуры звуки Начала,
увертюра воскресного утра…
***
Как выглядит тот крест,
который я несу?
Ремни наперерез,
весёлость не к лицу.
Точёный — на груди,
дубовый — на горбу.
Постой же, разгляди
хоть раз свою судьбу.
На внутреннем витке
спирали ДНК —
да полно, свой ли крест
несёшь в своих руках?
До глубины души —
и там, на глубине,
все ль средства хороши
в любви и на войне?
Автобус Ростов-Одесса
Золотые подсолнухи, тряска разбитых дорог,
серебристой маслины дичок раскудрявил пространство.
Это родина, мама, любовь, это дети и бог,
всё моё, всё, чем держится мир, соль его постоянства.
Павиличьего цвета растрескавшиеся дома.
Я вольна не спешить, не мудрить, быть блаженно неточной.
Но с другой точки зрения эта свобода — тюрьма,
значит, буду держаться подальше от названной точки.
Факты — вещь не упрямая, нет — их довольно легко
размешать, измельчить, выпечь с корочкой, сдобрить корицей,
но всегда горьковато у дикой козы молоко,
и всегда виновата от всех улетевшая птица.
А в разреженном воздухе пули быстрее летят,
это если — в горах, там и мысли мелькают быстрее,
а в степи — зависают… Лишь дикий горчит виноград…
С точки зрения ангела — быстро летим. Всё успеем.
***
На ветровом стекле икона:
не символ веры — признак страха.
А стёкла ломятся от света
и преломляют мой покой
о грань стекла и небосклона.
Мы возвращаемся обратно —
с идиотизмом деревенской —
к идиотизму городской.
Десятиклассницы-берёзки
вдоль автострады белгородской…
О как же мерзок цвет асфальта!
Хочу в цветные города….
Жизнь снова входит в рамки долга —
нельзя расплёскиваться долго.
И чай на травах — «Травиата» —
в нас эта придурь навсегда…
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer12-andreeva/
