«Процесс превращения жизни в слова и обратно»¹
Юлия Драбкина. Сквозь вешалку пальто: Стихотворения. М.: Водолей, 2016. — 240 с.
Стихи, как и письма, «… пишут разные: слёзные, болезные, иногда прекрасные, чаще – бесполезные» (К. Симонов) и пишут по-разному — легко и тяжело; по рецептам «Как делать стихи», играя в них, как в Lego, пытаясь расслышать их в некоем первичном гуле, доставая готовыми из рукава — «во мне уже стара привычка ставить слово после слова» (Б.Ахмадулина); чтобы выполнить долг, блеснуть, воздвигнуть себе памятник — да мало ли зачем их пишут? Пишущим стихи, обладателям разнокалиберных премий и дипломов, союзам писателей, публикующимся и издающим книги стихов несть числа, но найти в этом потоке «своих» и, тем более, «своих поэтов», ибо версификация и поэзия не синонимы, всегда непросто и такие находки — праздники. С поэзией Юлии Драбкиной я знаком уже больше десяти лет и при каждой встрече с её стихами испытываю смешанное чувство узнавания знакомого и удивления новизной. Её стихи не из тех, что сами собой запоминаются и потом читаются наизусть по случаю, но из тех, которые не отпускают, если ты уже вошёл в них.
Вот давшее название книге и открывающее её стихотворение:
Мне пять весёлых лет. Автопортреты,
каракули, пространство-решето
и на резинке варежки, продеты
сквозь рвущуюся вешалку пальто.
Ещё я всех горластей и вихрастей,
Ни страхов нет, ни бед, ни горьких дат,
меня хранит от всяческих напастей
весёлый симпатичный Бог-солдат.
Дворовые гуляния на ужин,
зачитанная книжка вместо сна,
мне транспорт никакой пока не нужен,
мне так по нраву пешая весна.
И, презирая время-лженауку,
я отпускаю свой кабриолет:
Бог-лейтенант ведёт меня за руку,
как и бывает в десять с лишним лет.
Как будто на себя карикатура,
смешная у любви в большой горсти,
как тысячи других, как просто дура,
как женщина неполных двадцати,
срываю якоря, молчит охрана,
плевать, что по дороге утону:
в сопровожденье Бога-капитана
пока не страшно даже на луну.
Отсчитываю время — четверть века,
и хохочу, судьбу перемолов,
а Бог-майор с глазами человека
опять идёт со мной без лишних слов
туда, где в золотых семейных клетях,
как на душе — один переполох,
где нет спасенья, только если в детях,
недолгое, длиной в последний вдох.
Но к тридцати опять забудешь кто ты,
да зеркало твердит «не тот, не тот»,
кривляясь, отражаются пустоты,
и хочется подальше от пустот
бежать, как обречённый уголовник
от следствия. А где-то за спиной
немолодой угрюмый Бог-полковник,
уже не поспевающий за мной.
Зайдем в кафе, усталый мой смотритель,
прости меня, шальную, не серчай…
И Бог, снимая генеральский китель,
из рук моих берёт горячий чай.
И мы вдвоём на побережье Леты,
два клоуна под крышей шапито,
болтаемся как варежки, продеты
сквозь рвущуюся вешалку пальто.
Не оставляющее меня ощущение тяжкого и этой тяжестью счастливого душевного труда, дыхание которого звучит между за словами, между слов и строк. Поэтому говорить о поэзии Юлии Драбкиной непросто – робеешь того, что тебе не достанет дыхания, чтобы оказаться соразмерным тому, о чём говорить пытаешься.
«… рoetry makes nothing happen» (W.H.Auden), она не изменит мир и, больше того, она рискует, чему есть множество примеров, потерять самоё себя, ставя себя на службу изменению мира. Но читая Юлию Драбкину, убеждаешься в том, что это nothing не абсолютно, что другой его стороной оказывается something, если мы говорим о собирании себя как, по М.К.Мамардашвили, определении человека . Чтению стихов Ю. Драбкиной мало однократного прочтения — оно зовёт к перечитыванию, вживанию, вчувствованию, вдумыванию, в которых открываются смыслы, чтобы встретиться между собой и с твоими собственными смыслами.
Свернёшь по темноте в лесную гущу
с разряженным ружьем наперевес,
на голос, так давно тебя зовущий,
и движешься наощупь в этот лес.
А там лишь бездорожье и вороний,
несчастье обещающий галдеж,
куда бы ни пошел, ты — посторонний,
куда ни сунься — в пекло попадешь.
А там ни декораций нет, ни фальши —
война и небо чёрное над ней,
чем дольше углубляешься, чем дальше,
тем всё невыносимей, всё больней.
Идёшь, не замечая, что кругами,
сгущенный мрак собою шевеля,
но вдруг под утомленными ногами
в мгновение кончается земля.
Посмотришь вниз и пробуешь схватиться
за что-нибудь, в пространстве семеня,
но падаешь, громоздко, как нептица,
в живую пасть всеядного огня,
и сердце, обречённое на вертел,
вращаясь, трепыхается в крови.
Ты говоришь, что я опять о смерти,
а это я, напротив, о любви…
При всей метафоричной афористичности её стихи трудно, практически невозможно цитировать отрывками, выбирая из них «крылатые слова» и иллюстрирующие твои мысли о них цитаты. Это было бы похоже на препарирование живого организма, убивающее его. Они похожи на нейронные сети, фрагменты которых не дают представления о самой сети. Можно, например, задержаться на
«Нам всегда на своих обожжённых губах ощущать
привкус горечи с губ одиноко молчащего бога»
или
«Нам себе не прощать, погибая от чувства вины,
нам слезами отмаливать всё, что словам не даётся».
Но это будут лишь осколки стихотворения, а не оно само:
Остановится пульс, на мгновенье замрёт посреди
равнодушного города, смертью его занедужу —
это ночью, встревожены, ангелы в тесной груди
и бормочут, и стонут, и плачут, и рвутся наружу.
Только заперта дверь, сургуча остывает печать —
опечатано сердце, и нет никого у порога.
Нам всегда на своих обожжённых губах ощущать
привкус горечи с губ одиноко молчащего Бога.
Добывать, погружаясь до самой пустой глубины,
драгоценные капли воды из сухого колодца.
Нам себе не прощать, погибая от чувства вины,
нам слезами отмаливать всё, что словам не даётся.
И в покадровом темпе разматывать времени нить,
приноравливать свой семенящий к его полушагу,
чтоб украдкой себе невозможную жизнь сочинить,
отобрав у судьбы до рассвета перо и бумагу.
Невозможно не заметить внимательной сосредоточенности одновременно на деталях текста со стоящими за ними значениями и на духе придающего этим значениям контекста, не дающегося формальному словесному определению. О стихах Ю. Драбкиной невозможно говорить в ключе «стихи о том-то или о том-то», а и поддашься искусу, тут же обнаружишь, что был неправ. О чём, например, это стихотворение?
Перевод — как женщина.
Если красивый, то неверный Если верный, то некрасивый. <©>
Твой оракул сыграл в дурака, разлетелась колода,
не успев ничего нагадать, на осколки фонем,
и когда-то понятный язык на-меня-перевода
для тебя недоступен теперь, ты безвыходно нем.
Я горда и довольна, свою отмечаю победу
и бросаю на ветер слова, и слагается ложь:
если я от тебя никогда никуда не уеду,
то и ты от меня никогда никуда не умрёшь.
Но случается всё — на любого бывает проруха,
к рукотворной работе Всевышний совсем не привык:
нам зачем-то приделал по два недослышащих уха
и один на двоих неродной тарабарский язык.
И — в отсутствие слов — в середине порочного круга
по губам, по глазам, по приметам, которые — зря,
мы, читать не умея, упорно читаем друг друга
по незримым слогам, без транскрипции и словаря.
Иногда приходится встречать упрёки, адресованные Ю. Драбкиной, что в ее стихах заметно влияние поэзии Бродского. Хотя её поэзия — это определённо поэзия открытой И. Бродским эпохи, такие упрёки кажутся мне непозволительно поверхностными. Структура стиха у них совершенно разная. Бродский — поэт не только двуязычный, орудовавший двумя языками, но и двукультурный — бывший орудием двух языков. В пространстве его поэзии впервые сошлись принципы английского и русского стихосложения, заговорив одним голосом, а не будучи просто переложениями и фрагментарными подражаниями. Отсюда заложенные Бродским метрико-ритмические отличия от классической силлаботоники, в частности, перенос форм английского языка, особого рода ямбов в русский стих. Стихи Ю. Драбкиной — в силлаботоническом поле. Да и взгляд на мир в себя и себя в мире различаются и интонируются у этих поэтов по-разному. И там, и там прочувствованность мыслей сплавлена с осмысленностью чувств, но соотношения интеллектуального и эмоционального дискурсов у них различаются. Их роднит то, что оба они романтические поэты: «Романтический поэт — это поэт, обращённый к собственной биографии, перерабатывающий собственную биографию таким образом, что она становится главным материалом его творчества» (Вяч. Вс. Иванов).
Бесцельно идти, до утра никуда не спеша,
по краешку сумерек, где-то у самого моря,
следить, как по небу расходится свет кругляша
белесой луны, окончание дня семафоря.
Ну что же ты, город, давай, разливай на двоих —
першит от горячего вечера в горле и сохнет.
Как тонкие профили местных красавиц твоих
на профили бабушки Мирьям и бабушки Ёхвед
моих невозможно похожи — из тёмных орбит
гляжу оглушённо, не в силах ни слова сказать я.
А ветер, как будто ребёнок, на мне теребит
намокший подол солнцеклёшного летнего платья.
Но видя почти наяву нереальные сны,
молчу и прибрежному шуму задумчиво внемлю:
то чистая кровь голубой средиземной волны
по ссохшимся венам втекает в мою Средиземлю.
И все, что хочу — в предзакатных лучах золотых
смотреть — слава Богу, картина предельно занятна —
на без восклицательных знаков и без запятых
процесс превращения жизни в слова и обратно.
Обращённость к собственной биографии у Ю. Драбкиной не замкнутость в себе, но постоянная и столь же мужественная, сколько незащищённая открытость миру. Не изображение себя на фоне мира, а растворённость в мире, пропускание его через себя, улавливание его звучания со всеми тонами и обертонами в себе, собственной жизни, её проживании и переживании, ощущение вибраций мироздания в движении мысли и руки. Переживание жизни в себе и себя в жизни.
Смотреть вперед, туда, где за поля
строка уводит, где твоя земля,
и родина, и дом, и пятый угол —
вдали надёжным выглядит редут.
Но там, за ним, окажется, не ждут,
для встречи нарядив отборных пугал,
окажется, твой крестный путь суров,
как вид хрущёвских питерских дворов,
в мозгу запечатляемых без вспышки.
Всё громче и страшней кандальный звон,
такая гарь и смрад со всех сторон,
как будто жгут над городом покрышки.
Но в этом шуме, в сполохах огней
не только боль, но музыка слышней,
и звук её слагает бесконечность,
где Бог переворачивает лист,
и, шею напружинив, пианист,
заглядывая в ноты, видит вечность.
Идти на звук, туда, где за чертой
захочется остаться на постой,
где соберут юродивых на вече,
где утренний подъём поёт щегол,
где жить — самодостаточный глагол,
без всяких отягчающих наречий.
Метафора у Ю. Драбкиной повествовательна, повествование метафорично, и это создаёт особое экзистенциальное пространство, в котором совершается её разговор с собой, с читателем, с миром и где встречаются главные данности человеческой жизни — конечность жизни, свобода, одиночество, незаданность смысла жизни.
И наступит зима, и отмоется въевшийся грим,
в загустевшую кровь подмешают печали и лени,
прислонится к стене ошалевший Иерусалим,
будет молча стоять, как старик, потирая колени.
Ангел города будет над пробкой на трассе кружить
в неустанных попытках помочь своему поголовью.
Где когда-то был храм, невесомо одни витражи
проплывают по воздуху, свет преломляя любовью.
Мы приедем сюда и поселимся в смежных углах,
от всего человечества общую сторону пряча,
в наших душах не будет покоя, как в наших телах,
нас прикроет холодная ночь, усмехаясь незряче.
А потом унесёмся в коротком неправедном сне
на двоих в параллельные этой реальности дали,
где февраль — в продолжение жизни — ложится к весне,
где счастливых таких, кроме нас, до сих пор не видали,
где чистейшие звуки, как звёзды, на землю сошли
и, готовы сложиться в слова, мельтешат у порога,
где рассеянный Бог сочиняет поэтов земли,
тех, которые раньше для неба придумали Бога.
Книга стихотворений — всегда монолог автора, обращённый к миру. Привлекает тонкое ненавязчивое композиционное её построение, приглашающее читателя к сотворчеству, бросающее вызов к диалогу, который и о тебе самом. Выход книги — всегда праздник для автора. Выход этой книги — праздник и для читателя. Остаётся пожелать читателю принять это приглашение-вызов и добавить, что книга прекрасно оформлена художником Изей Шлосбергом.
______________________________________________________
Примечание
[1] Стихи Юлии Драбкиной публиковались в журнале «Семь искусств»: №№ 11/2010, 2/2012, 9/2012, 2/2014, 12/2014.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer12-kagan/
