Письмо из отпуска
В. Маслюкову
Каждый день я мысленно пишу Вам,
Мой бесценный друг и собеседник,
Длинные занудливые письма
С рассужденьем и перечисленьем
И т. п. из N-ского уезда, волости
С заброшенной турбазы,
Где, сгустившись, время застывает
Каплями смолы на медных соснах.
Я пишу, но дело до бумаги
Как-то не доходит: все попытки
Неуклюжи, неточны, неловки.
Слово уплощается, дыханье
Исчезает, чёткий контур мысли
Будто размывается… И, в общем,
Я почти уже не понимаю,
Что сказать хотела, и, опять же, —
Для чего. Но, всё-таки, сегодня
Я слова увязываю в строчки
И пишу, из вредности, должно быть –
Из привычки всё сводить к абсурду
И самой себе противоречить.
Как живём? Да очень даже просто.
Никому, надеюсь, не мешаем.
Нас никто не трогает. Готовить,
Слава Тебе, Господи, не надо.
Нет знакомых. Связь вполне плохая.
Воздух же, напротив, столь чудесен,
Что порою в памяти всплывают
Строчки о покое и о воле.
Вы в одном из писем размышляли
О природе творчества: таланта
Явно недостаточно, потребна
Сила — непонятно лишь какая.
А по мне — так всё гораздо проще:
Тот, Кто создавал нас был Творцом и,
Если дал нам образ и подобье,
Стало быть, вложил в нас и способность
К творчеству. Но каждый — ретранслятор
В мире, где кругом — одни помехи.
Чтоб сквозь этот шум поймать настройку
И сосредоточиться, немного
Нам и нужно — лишь покой и воля.
Чем мы занимаемся? Представьте:
Ленимся, но вовсе не скучаем.
Пьём чаёк да слушаем пичужек —
Их на удивление тут много:
Всяких разных чижиков, овсянок,
Пеночек и прочих трясогузок.
Имена их я, увы, не знаю,
Но мила мне эта беззаботность,
Лёгкая естественность полёта
Пусть лишь только видимость И всё же…
Скажете: рефлексы. Не согласна –
Мужество недолгих, хрупких жизней
Щебетать у смерти под прицелом.
Утром собираем землянику,
Схожую с запёкшеюся кровью,
Нюхаем, любуемся, а после –
Лопаем довольно прозаично.
В озере купаемся. Стрекозы
Шелестят над сонною водою,
То кружась, то резко замирая,
То опять в стремительном полёте
С ярким бликом солнечным играя.
Только вот почувствуешь случайно
Тусклый блеск фасеточного глаза,
Взгляд непроницаемо-нездешний
На себе — и станет как-то зябко.
Вот ещё о жизни: тут недавно
Мы с трудом пристроили котёнка.
Принесли его с помойки дети –
Он один в живых остался чудом.
Мы бы взяли в город, да куда нам!
Нас и так соседи еле терпят.
Приняла его библиотекарь.
Ежели ещё в селеньях русских,
В нищей полувымершей деревне
Искры милосердия остались,
То они вот здесь — в библиотеке,
Той, куда почти никто не ходит,
Да ещё, быть может, в местной школе,
А больницу тут давно закрыли.
Впрочем, я в патетику впадаю,
А хотела-то сказать всего лишь,
Что, пристроив этого беднягу,
Все мы были счастливы безмерно,
Целый день — а это очень много.
Муж нашёл занятье — ловит рыбу,
И обратно в воду выпускает,
Сын растёт, и девочке соседской
То кидает мячик, то — воланчик.
Ну а я брожу себе бесцельно
Между сосен с риском заблудиться
(Тут мои способности известны),
Или же — сижу в траве, и только
Лишь смотрю, и даже не читаю.
Наблюдала как-то за шмелями
Целый час — и мне не надоело:
Так они серьёзны и спокойны,
И поглощены своей работой.
А над ними — бабочки. Их танец
Лёгкое, беззвучное мерцанье –
Был исполнен радостного смысла,
Вечно ускользающей улыбки.
Словно цель у всех иная вовсе,
Нежели простое выживанье,
Продолженье рода или вида,
Словно им доподлинно известно,
Почему и для чего всё это,
Словно бы основы мирозданья
Держатся трудом их терпеливым,
Равно как беспечным этим танцем.
Помните, Вы как-то мне писали
Об одном художнике, который
Обречён был, точно знал диагноз.
И, однако, продолжал работать
Каждый день — упрямо и спокойно.
Он, конечно, умер. Но в картинах
Смерти не осталось и в помине.
Вот и всё: в траве сидел кузнечик,
Обречённый маленький маэстро.
Он был отрешён и вдохновенен,
И в признаньи нашем не нуждался
В такт ему вздыхал высокий ветер,
Трепетала робкая осина,
Замирал восторженно орешник,
И, казалось, небо наклонялось,
Чтобы лучше слышать музыканта.
Не зову. Звучало бы издёвкой
Или же — формальностью пустою
Это приглашенье. И, к тому же,
К странствиям во времени я больше
Склонности имею, чем в пространстве.
Оттого-то и на расстояньи
Вы мне ближе, впрочем, как все те, кто
Дороги действительно. Простите.
Если утомила. И на этом
Остаюсь — неведомо на сколько —
Искренне ничья, неважно где, но
В каждой из вполне чужих вселенных
Помнящая Вас –
Екатерина.
***
Когда зацветёт «декабрист»,
И шторы раздвинутся шире,
Мир, запертый в тесной квартире,
Вдруг станет просторен и чист –
Когда в декабре обветшалом
Лучистым фонариком алым
Невзрачный украсится лист.
Когда на холодном окне,
В белёсой пустыне бесплодной
Цветок оживёт благородный,
В морозы желанный вдвойне –
Судьбы ненадёжные звенья,
Рассыплются наши мгновенья,
И тень пробежит по стене.
Когда «декабрист» зацветёт
Над тёмным и гулким колодцем,
Наш маятник резко качнётся,
Сметая костяшки со счёт.
И всё повторится: метели,
Печаль Рождества и веселье,
И — к новой весне поворот.
***
Она сажает цветы
в маленьком скверике
посреди кирпича и асфальта.
Она говорит: «Моя радость!».
Соседи
пожимают плечами:
«Больше всех, что ли, надо?
Всё разроют собаки,
вытопчут дети,
солнце сожжёт.
А главное,
окна твои
сюда не выходят».
Она улыбается,
потирает усталую спину,
виновато молчит.
Питерский ветер,
нагулявшийся по подворотням,
ловит солнечных зайчиков,
гоняет ворон,
вздыхает чуть слышно:
«…радость моя…
… моя радость…»
***
Оттого, что зима совершается вовремя, мне
Как-то легче на сердце, и даже немного теплее.
Сокровеннейший жар затаился в её белизне,
Как бездымный огонь в глубине оснежённой аллеи.
Оттого, что над городом кружится медленный снег,
Истончённая явь всё прозрачней и призрачней снится,
И глядит высота из-под низко опущенных век,
Чуть заметным штрихом изменяя привычные лица.
Это время земное проходит волна за волной,
Кроме явного смысла исполнено смысла иного,
Повествуя о жизни иной и о смерти иной,
По-иному звучать заставляя обычное слово.
***
Кошки приносят Богу своих мышей.
Английский бестиарий XIII в
Кошки приносят Богу своих мышей —
Чистосердечную лепту трудов земных.
Бог гладит кошек между чутких ушей
И улыбается, благословляя их.
Слушает Бог, как мурлычут потомки Баст,
Смотрит на них сквозь клубящиеся века.
Он приютит и пушистые шубки даст,
В блюдце нальёт тёплого молока.
Пусть они ловят пришельцев из чёрных дыр –
Юрких мышей и серых зловещих крыс.
Пусть хранят урожай, украшают мир –
Тот, что над бездной капелькою повис.
Изборский триптих
Туристы нескончаемым потоком
Стремятся к родникам — смеясь, жуя,
Охотно покупая сувениры,
Открытки, пирожки и огурцы,
Хватаются за фотоаппараты,
Пытаются себя запечатлеть
На фоне.
Умирают от восторга.
И тут же гадят —
Ибо естество.
А со скалы поверх людских голов
Глядит бесстрастно крепость. Эти камни
И не такое видели… Для них,
Практически, ничто не изменилось.
Лишь в башнях каждый день за слоем слой
Сгущается и оседает эхо,
Порой переливаясь через край,
Как будто бы туман… Тогда в долине
Услышать можно чей-то смертный стон,
Крик ярости, и фантиков шуршанье,
И свист стрелы, и мотоцикла рёв.
По правде говоря, — и то, и это,
И те, и эти равно чужды мне,
Укрывшейся средь взвода юных клёнов,
Штурмующих валы. Мир состоит
Из трепета легчайшей светотени,
Из ласточек, творящих в небесах
Евклиду неподвластные фигуры,
Из робкого журчания ручья,
Пофыркиванья лошадей в низине,
Неспешного гудения шмелей,
Кузнечиков сухого стрекотанья
И слюдяного шороха стрекоз.
Мир пахнет перезрелой земляникой,
Камнями и полынью, и — водой,
Ломающей чужие отраженья.
Смывающей и уносящей их,
Как временные хрупкие помехи,
Чтоб снова — только небо отражать,
Как будто бы вокруг и в самом деле
Ничто не изменилось.
Воспоминание
Не сажай меня в финские сани, одну не спускай с горы.
Папа, я не хочу, я боюсь лететь в эти тартарары.
Обмерзает от ветра лицо, и — никого за спиной.
Не говори: «Трусиха!», не цеди сквозь зубы: «Не ной!».
Не тащи меня в речку на самую глубину —
Я утону, я камнем пойду ко дну.
Не заставляй меня снова преодолевать этот страх,
Разреши мне заплакать, покачай меня на руках.
Не заставляй меня быстро умножать и делить на ходу,
Не тяни меня за руку — по снежной каше, по льду.
Не обзывай меня дурой, пожалуйста, не обзывай,
Не грози сдать в милицию, засунуть в пустой трамвай.
Отпусти лучше к маме. А хочешь –пойдём вдвоём.
Ты сказал, что она — далеко, но уж вместе-то мы найдём!
Знаешь, песенка есть про то, что вместе шагать легко…
Почему ты прячешь лицо, в стену бьёшь кулаком?
Я не буду волком глядеть, не буду тебе грубить.
Папа, честное слово, я тебя постараюсь любить,
А не только лишь помнить с горечью и виной…
Не запирай меня в тёмной комнате — там очень страшно одной.
Давид и Мелхола
Когда же входил Ковчег Господень в город Давидов, Мелхола,
дочь Саула, смотрела в окно, увидев царя Давида скачущего и
пляшущего перед Господом, уничижила его в сердце своём.
Вторая Книга Царств (6; 16)
Воздух горячий хватая шершавым ртом,
Царь входит в дом и благословляет дом.
Мир всем! И только царица напряжена,
Как тетива, как натянутая струна.
Гневом и горечью Мелхолы полон взгляд,
И на губах чистейший вскипает яд.
— О, повелитель! — так она говорит –
Как отличился сегодня ты, царь Давид!
Как ты плясал в исподнем перед толпой,
Как ты скакал — не видел только слепой.
То-то глазели рабыни твоих рабов!
Все насмотрелись — вот государь каков.
Деться куда мне от ярости и стыда?.. –
Тёмный от пота, царь выдыхает:
— Да! –
Пылью покрытый, он переводит дух,
Словно и впрямь — пригнавший стада пастух.
— Буду плясать перед Господом, петь перед Ним,
Не потому лишь, что с юности Им храним.
Буду плясать и петь, но даже не потому,
Что был мой род Им предпочтён твоему.
А потому — ты зря изгибаешь бровь —
Что не один лишь страх, но — любовь, любовь
Переполняет сердце и гулко бьёт
В бубен груди. И сердце моё — поёт.
Пусть и не так ещё нынче уничижусь —
Но перед Вечностью в пляске я закружусь.
Пусть я зачат в грехе и рождён в грехе –
Дышит любовь в каждом моём стихе.
Я убивал, и мне не построить Храм,
Но мои песни к звёздным летят мирам.
Только душе не дано обратиться в прах…
Жив мой Господь, и песни мои — в веках!
Баллада о деревьях
Я помню: когда-то их было много.
Был дуб и клён, и высокий ясень
В сквере у самой развилки улиц.
Напротив же, во дворе открытом
Огромнейшего доходного дома
Росли каштаны, росла берёза,
И яблоня, словно бы чистый облак,
Меж ними в мае светло парила.
Чуть дальше в садике за оградой
Три мощных тополя серебристых
Высоко кронами шелестели.
И это было немного странно:
Такие крепкие исполины
От лёгкого ветерка трепещут.
Они росли по дороге в школу.
И каждый раз, туда направляясь,
Неся с собой свою бесприютность,
Я возле них шаги замедляла.
И мне в моих фантазиях странных
Казалось, что они ободряют
Меня, утешают и ждут обратно.
«Вот, — думала,— вырасту я, состарюсь –
Деревья такими же точно будут.
Умру — они никуда не исчезнут,
Навек оставшись на том же месте».
Сначала в скверике у развилки
Спилили дуб и высокий ясень,
И клён спилили, едва расцветший.
И было мне особенно больно,
Что это произошло весною.
Теперь там просто автостоянка,
Там ставят лоснящиеся иномарки
Холёные деловые люди.
Потом во время ремонта дома
Спилили яблоню и берёзу,
А с ними за одно — и каштаны.
Сказали — они затеняют окна
Какой-то очень престижной фирме.
Ну что ж, теперь там довольно света…
Примерно через год в переулке
Два мощных тополя серебристых
Спилили — от их летучего пуха
Наверное, кто-нибудь задыхался.
Остался один серебристый тополь,
И он, огромный и одинокий,
Пятнадцать лет ещё жил. Я редко
Ходила мимо. Но издалёка
Трепещущая сединою крона
Была видна по дороге к дому.
А нынче вот и его спилили.
И гладкий ствол пролежал с неделю,
Как будто поверженная колонна
Храма, разрушенного врагами.
И свет играл на упавших сучьях,
Словно их судорогой сводило.
Казалось бы –нет ничего такого,
Что стоит памяти и печали…
Но странно — мне кажется, моя кожа
Последнее время как-то грубеет.
Я слышу шорох, упругий шелест,
И шёпот листьев мне с каждой ночью
Понятней кажется и яснее.
Всё глубже в землю врастают корни,
Всё выше к небу тянутся ветви.
И всё спокойней я принимаю
Конечность жизни — и бесконечность,
Реальность смерти — и нереальность.
И объяснить ничего не пытаюсь,
И не бояться почти научилась.
Рощино
Всё те же сосны, и между домами
Заросший ряской лягушачий пруд,
Лиловый и звенящий комарами
Вечерний воздух — всё как прежде тут.
Всё тот же дом с балконом ненадёжным,
И улицы песчаный поворот.
Уже другой, но столь же осторожный
Крадётся вдоль забора чей-то кот.
Всё та же лень, и чай в простых стаканах
( О, дачная посуда без затей! )
Притушенный жасминовым дурманом
Печной дымок уютней и теплей.
Всё то же всё. И лишь другие дети
Мой давний смех поймали, словно мяч.
И — потеряли. И нашедший ветер
Играет с ним и шепчет мне: « Не плачь!»
Торзать
Охлюпкой, стараясь не ёрзать
По слишком костистой спине,
Я в Богом забытую Торзать
Въезжаю на рыжем коне.
Деревня глухая, бухая,
Вблизи бывшей зоны. И тут
Потомки былых вертухаев
Да зэков потомки живут.
В пылище копаются куры,
Глядит из канавы свинья:
Что взять с городской этой дуры?
А дура, понятно же, — я.
А дура трусит за деревню
Туда, где и впрямь до небес
Поднялся торжественно-древний,
Никем не измеренный лес.
Где пахнет сопревшею хвоей,
Где тени баюкают взгляд,
И столько же ровно покоя,
Как десять столетий назад.
Где я ни копейки не значу,
А время, как ствол под пилой,
Сочится горючей, горячей
Прозрачной еловой смолой.
Махаон
За еловой стеной, за торжественным хором сосновым,
Где косые лучи меж ветвей паутинку сплели,
Есть лесная поляна, заросшая цветом лиловым –
Там танцуют стрекозы и грузно пируют шмели.
День звенит и стрекочет, кружится, мерцает, мелькает…
Только перед закатом, когда в золотой полусон
По стволам разогретым смолистые капли стекают,
Приплывает сюда на резных парусах махаон.
Он неспешно плывёт, и, как чистая радость, искрится,
Так несуетно-царственен и от забот отстранён.
Всё встречает его: и цветов изумлённые лица,
И гуденье шмелей, и беспечных кузнечиков звон.
С каждым вздохом крыла отлетает он выше и выше,
Свет вечерний дрожит над моим неподвижным плечом.
И взрывается время, мешая небывшее — с бывшим.
И душа вспоминает. И не понимает — о чём.
***
Я полю посвятить хотела стих,
Но ветер, что коснулся губ моих,
Дышал полынью и горчил едва.
И были не нужны мои слова
Ни ящерке, мелькнувшей меж камней,
Ни солнечному пятнышку на ней,
Ни травяной вздыхающей волне,
Ни птице, распростёртой в вышине.
И стих лесной был в общем-то неплох,
Но разомлел грибною прелью мох,
И тонкий стебелёк был так раним,
И шмель гудел задумчиво над ним.
А жизнь вскипала музыкой с листа,
Срывалась сонной каплею с куста,
Преображая ужас — в благодать…
Мне никогда такого не создать,
Не выразить, не удержать в зрачках,
В рассыпанных осколках, черепках.
Ни жаром сердца, ни игрой ума
Не сотворить, поскольку я сама –
Лишь только эхо, шёпот тростника,
Чуть слышный стон примятого цветка,
Смех земляники в спутанной траве,
Шальная мысль в Господней голове.
Зимний блюз
Нынче в городе мокрый снег и метель –
Минус сменился на плюс.
Снизу — просто слякоть, а сверху — метель,
Но в этом тоже есть плюс.
И я плюю на погодную канитель –
Я слушаю зимний блюз.
Зимний блюз — это снежные хлопья в лицо,
Метронома размеренный счёт.
Это хохот мгновений, летящих в лицо,
Это — обратный отсчёт.
Зимний блюз — это время смыкает кольцо,
И нечет выпадает как чёт.
Тонкий луч сквозь шторы острее пера –
Вспомни и вновь забудь,
Невесомее пуха и острее пера –
Вспомни и сразу забудь.
Зимний блюз это значит — уже пора,
И всё же — ещё чуть-чуть.
Зимний блюз — это солнце в осколках льда,
Это хруст шагов за спиной ,
Это свет, застывший в осколках льда,
Это вздох за твоею спиной.
Зимний блюз — это то, что с тобой навсегда,
Это то, что навсегда со мной.
И вот я слушаю зимний блюз,
Сердце в ритм обратив.
Некто свыше импровизирует блюз,
Вселенную в ритм обратив.
И я уже ничего не боюсь,
И не перевру мотив.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer5/epoljanskja/
