О романе «Мое частное бессмертие»
Вот краткое изложение:
1.1930-е годы, Бессарабия (румынская провинция между Прутом и Днестром). Две еврейские девочки-социалистки (одна — серьезная и волевая, другая — легкомысленная и… не очень строгих правил) — нелегально (и, конечно, по идейным соображениям) переходят советскую границу (через зимний Днестр, по льду, ночью). Тогда немало людей так переходило.
2. В сталинском СССР им приходится «выправить» себе метрики (чтоб смыть клеймо «перебежчики из кап-страны»).
3. Затем целая жизнь — прожитая под маской…
4. И все-таки давшая живые ветки. А на ветках — листья.
5. Внук первой девочки — главный лирический герой романа (Кишинев, Москва, ВГИК 1970-х…).
6. Пасынок второй девочки — прославленный шахматист (и тоже… «перебежчик») Виктор Корчной, в одиночку противостоящий всему СССР (Матч в Багио 1978).
7. Главная мысль книги —
העולם נברא אדם יחידי!»
«לפיכך כל אחד ואחד חייב לומר בשבילי נברא»
(«Адам был создан в единственном числе. И потому каждый из нас должен сказать себе: «Ради тебя был создан мир!». Вавилонский Талмуд, Трактат Сангедрин 27-А)
В этой единственности каждого из нас, в этой космической полноте всякого «я» — заключены как смысл жизни, так и частное бессмертие ее.
Витя Пешков. 1979
Была перемена между парами. Однокурсница вернулась в аудиторию и, отведя меня в угол, рассказала, что в женском туалете судачат обо мне и Александре Л. Перемывают наш роман.
«Прости, что я не могу повторить услышанное, до того это похабно!» — повинилась она расстроенно.
Она думала, что и я буду расстроен.
О-хо-хо! Я ликовал.
Между А.Л. и мной ничего еще не было, но теперь я верил, что будет. Непременно будет!
Ее часы в институте — по вторникам и средам.
Мы бегло виделись на переменах.
А потом я линял с последней пары и провожал её до метро.
А потом она вдруг заявляет: ну какой ты сценарист — без пишмашинки?! абсурд какой-то! ну-ка поехали покупать — на Пушкинскую!..
За пишмашинкой
В четверг я ушел с античной эстетики и семинара современного фильма.
Сел в 69-й до ВДНХ.
Окна были залеплены желтым снегом, и автобус качало.
Александра Л. ждала меня на Петровке.
И снег был в духе её: взвихренный, полемичный.
«Ровно в полчетвертого у меня редколлегия на «Мосфильме! — объявила она. — Но мы успеем!..»
И мы понеслись вдоль Пассажа.
Петровка была губаста от снега. Тротуары сузились.
В шерстяной шапке-чулке на пол-лица Александра Л. бежала первая, я за ней. Она обернулась, варежка её нашла мою, мы побежали вбуксир.
Увлекаемый ее варежкой, я летел и думал о дивных переменах со мной. Отмотать всего 1 год назад: Кишинев, детство… И вдруг эта варежка на Петровке! Эти роковые ободья вокруг прекрасных глаз!..
7.
Chantal 1939
Я бы не выходила в столовую, но перед прислугой стыдно.
И я боюсь развода.
Мы выпили кофе на веранде и отправились на море.
В виду берега стоял белый корабль.
И здесь Иосиф нашел повод для истязания.
Все вокруг давало ему такой повод.
Глядя на корабль, он заявил, что в Европе военные действия, фронт недалеко, и потому он купит pass-port для меня и сына, с тем чтоб отправить нас в Палестину — до заключения мира.
Спасибо, поблагодарила я.
Хотя и чуяла: это только увертюра — перед истязанием.
Только увертюра…
А вот сам он не поедет никуда, объявил Иосиф.
Не поедет, несмотря на войну!
Потому что Палестина проклята для него.
И умолк — с картинной многозначительностью.
Конечно, он ждет моего вопроса: отчего это Палестина проклята для него.
Чтобы ответить с ликованием: —
— присутствием в ней того человека.
Но он не дождется моего вопроса.
Послушай, давай расстанемся, выпалил он.
Иосиф, ты ненормальный, ответила я.
Сама память об этом человеке отравляет мое существование, простонал он.
Я не знаю, о каком человеке ты говоришь, ответила я, глядя ему в глаза.
Он отвел их в сторону.
Так и сидим в молчании.
Иосиф не сводит своих блестящих глазок с белого корабля на краю моря.
А я…
Я не могу идти на развод… с моими средствами.
Прекрати мучить меня, выговорила я наконец.
Прекрати отравлять мне дни и ночи.
С какой стати я буду оправдываться в том, чего не делала.
Пока я с тобой, я не опущусь до того, чтоб обманывать тебя.
Очень странно, что до сих пор ты этого не понял.
Поклянись здоровьем Львенка, снова попросил он, что он не прикасался к тебе.
Его лицо отвратительно в своем несчастии.
Но хотя бы он вспомнил, что у нас билет в Chapiteau.
Мы побрели в шапито.
8.
Витя Пешков. Моя первая пишмашинка
В канцтоварах было тепло, тихо.
Александра Л. сняла чулок с лица. Губы её были искусаны до крови.
— Чё нервничаешь? — спросил я.
— От того, что у тебя экзамен скоро!..
И подтолкнула к прилавку.
Февраль 1979. Москва.
Продавец был её приятель.
Они расцеловались.
Он посмотрел на меня оценивающе.
Я надулся от (неловкости…) важности.
На полках — одна «Москва». Гроб, а не пишмашинка.
Но Александра Л. успокоила: «Продашь первый сценарий — купишь «Юнис» югославский, а то и «Эрику» за 500 эр!.. Игорь, дай постучать!» — это уже продавцу.
Игорь вправил лист в каретку, я застучал для пробы, каретка поехала.
Саша посмотрела, чего я там такого настучал, и я пожалел, что просто тары-бары а не признание в любви. Потому что через полчаса она уедет на эту свою редколлегию и — всё.
«Ну хорошо, ну надо же отметить!» — потребовала она, когда мы из магазина вышли.
Как будто я против.
Там была пельменная на углу.
Мы перелетели дорогу по умякшему снегу: я с оттягивающим руку чемоданом «Москвы» и Саша Л. в шерстяном чулке по глаза.
В пельменной
Набрали пельмени на подносы.
Я объявил, что угощаю.
«Ясное дело, ты!» — хмыкнула она.
…
— Я открыла твою папку на кафедре! — сообщила она, пока мы по пельменям ударяли. — Ты способный мальчик!.. Но способности твои ничего не обещают…
— Да? — удивился я, рассматривая ее.
(До чего хороша, тонка!
Всё в ней выдержано как в колоколенке, от надглазий до бёдер.
Воду бы с лица её пить!
И не только с лица!)
Но она стала читать мне нотацию о том, что сценарист должен обладать кинематографическим мышлением, а я им не обладаю.
«У тебя отдельная квартира, ты разведена! — думал я, убаюканный ее быстрой речью. — Сделай это со мной, а? Будь другом! Должен же я оправдать авансы… ха-ха… выданные мне в женском туалете!..»
Но её зациклило на кинематографическом мышлении.
Тарелку с пельменями — и ту отодвинула.
Смотрит на меня в упор и отчитывает таким голосом, будто я дурачок младшего пионерского возраста. И не нравлюсь ей совсем.
Тогда я тоже отодвинул свой поднос и водрузил чемодан с «Москвой» на его место.
— Ты юн, этим и привлекателен! — Саша, хотя и покосилась на чемодан, все-таки не прекратила выговор. — Но этого мало!.. Мало!..
Я откинул чемоданную крышку «Москвы», заправил лист и стал печатать.
В пельменной все заозирались на нас.
— Прекрати! — Саша улыбалась, но её в краску бросило — от возмущения, от восторга.
Но я видел, что вот-вот она справится с собой и станет резка.
— Готово! — я протянул листок.
«Я сошел к тебе с ума
самовольно, безоружно,
календарно как зима,
снегопадно, земновъюжно.
Что за факел голубой
шлёт с высот свистящий свет свой?!
То со снежной головой
я взлетел к тебе из детства».
Возмущение пылало на её лице, пока она читала. Но она была не способна к неправде.
— Удивительно! — сказала она, прочитав. — Сделать, что ли, тебя своим любовником?..
«Сделай!» — воскликнул я.
Мысленно.
Приподнявшись со стула, она потянулась ко мне поверх подносов с пельменями и уксусом.
Я приподнялся навстречу.
Мы поцеловались.
Жизнь удалась.
— Дорасти до меня! — попросила она кротко.
О чем это она? По-моему, я и так выше ее на пару сантиметров.
Поцеловались снова.
Она была чутка к жизни, и потому любила меня.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer5/kletenich/
