Лунный свет (продолжение)0

(окончание. Начало в №4/2021)

ххх

К семнадцати годам тоненькая девчушка с косичками превратилась в милую, сероглазую девушку, лёгкую, быструю, светлую. Приходилось много заниматься: одновременно она готовилась к экзаменам на аттестат зрелости и заканчивала заочно музыкальное училище. Общая тетрадь с детскими фантазиями на рыцарские темы давно почивала в недрах письменного стола. Однако с какой радостью вспоминала она о той поре детских открытий! О днях в комнате-келье на двоих, где с трепетом, с упоением, страница за страницей листалось рыцарское средневековье. Довольно долго это были воспоминания-картины: праздник, турнир, поход, поединок. Став постарше, она всерьёз начала задумываться о смысле этих картин, о характере образов, в них увековеченных: о кодексе чести, доблести, кураже, верности даме, верности сюзерену, верности идее!

Вообще, в юности Женя жила с убеждением, что верность — главное человеческое качество. Если ты не «верен» пути, тебе его не пройти, если не «верен» цели, тебе её не достичь, если не «верен» орудиям, ты растеряешь их, испортишь, загубишь. О, эта рыцарская верность мечу и коню! И верность присяге, и верность клятве! «Всяк недостоин взять меня в десницу свою и только лучший из рыцарей овладеет мною».

В ту пору Женя категорически отвергала компромиссы, полумеры, полурешения. В отношениях с людьми она старалась придерживаться «прямой линии». Личностей, ей не симпатичных, исключала из круга общения, для друзей готова была пойти на всё, и самое наивное — ожидала от них того же…

Как-то летним вечером, когда в школе и в училище все экзамены были благополучно сданы и не за горами был следующий этап — поступление в консерваторию, она проигрывала учительнице весь вступительный репертуар.

Евгения Фоминична пришла с какой-то старенькой книжицей под мышкой. Как обычно, она устроилась в кресле у окна и попросила Женю «начать».

Все дни перед поступлением та ужасно волновалась, но именно в тот вечер почему-то было спокойно у неё на душе. Смеркалось, окна на улицу Бабушка заранее приоткрыла, чтобы запустить в комнату вечернюю прохладу, а заодно аромат цветущих в ту пору лип. Евгения Фоминична слушала молча. Время от времени она затягивалась через мундштук дымком любимой папиросы.

Бабушка хлопотала на кухне. В период экзаменов и усиленной подготовки к ним, она старалась побаловать Женю; в тот вечер испекла абрикосовый пирог и заварила чай из свежей мяты, купленной накануне на рынке.

Для вступительного экзамена в консерваторию Женя выбрала вторую балладу Шопена. Лихо справившись с виртуозной средней частью, она перешла к задумчивому лиричному финалу. Не перешла, перепрыгнула, как будто перевела дыхание, вдох-выдох, последний аккорд… Учительница молчала, папироса догорала в мундштуке, казалось, Евгения Фоминична забыла о ней. Молчала и Женя, гадая, довольно ли та её исполнением. Последние два года они занимались не так часто, у Жени были серьёзные педагоги в училище. Да и времени совсем не оставалось.

— Ты представляешь себе, о чём эта музыка, Жени? — наконец спросила учительница.

Ну да, Женя представляла себе. Это, скорее всего, река, спокойно текущая в долине, но, сорвавшись с высокого утёса вниз, превращающаяся в грозный поток, типа лермонтовского «Терека». В общем, картина природы.

Не пора ли, дитя, научиться «читать» эти картины? Как правило, в них зашифрованы человеческие настроения и мысли, часто это характеры, даже не один, несколько. Или даже притчи, баллады, легенды… Не зря я прихватила с собой эту книжицу.

Открыв заранее заложенную страницу, учительница начала декламировать:

«Кто этот юноша скромный, прекрасный
Рядом с ним дева, кто это?
Бродят по берегу Свитязи ясной
в проблесках лунного света»…

— Знакомо тебе это произведение ?

Женя покачала головой.

— «Свитязанка», Адама Мицкевича, я специально принесла тебе почитать. Есть точка зрения, что свою вторую балладу Шопен связал с этой поэмой. То, что ты играешь, Жени — одна из многих историй любви, и как в любой подобной истории здесь важен финал, — учительница опять закурила.

— Финал у Шопена короткий, но выразительный, это не просто проигрыш, не бег с препятствиями, не прыжок в воду. Ты понимаешь, что я имею в виду? Почитай Мицкевича и поразмысли об этом.

Первый опыт с «историей любви» у Жени уже имелся, опыт с финалом, хотя и без «прогулок в проблесках лунного света» .

Молодой человек, с которым она дружила, был точно так же бледен, худ и сутул, как её книгочей Роланд. Её не удивила даже кличка «Комарик», которую припечатали ему одноклассники. Мало ли кого как обзовут.

В конце концов он всё же её разочаровал. Ничего общего с мечтательным юношей, остававшимся на переменах в классе, чтобы почитать, у этого не было.

Комарик оказался конформистом. Она убедилась в этом на вечеринках, куда он охотно брал её с собой. Там, в компании его более взрослых друзей, юноша громче всех смеялся над пошлыми шутками и скабрезностями приятелей, те не слишком заботились о чистоте и благородстве речи. Подобные вольности в присутствии особ женского пола никак не согласовывались с идеями куртуазности, усвоенными Женей с детства. Поразмыслив, она решила выяснить, есть ли вообще у Комарика какие-либо задатки рыцаря. Как-то при встрече она предложила ему задачу:

— Допустим, твой патрон, человек уважаемый и почётный, посылает тебя куда-либо с ответственной миссией. Именно тебя, потому что других считает недостаточно способными.

— Что это на тебя нашло? — удивился Комарик.

— Слушай дальше, — ей обязательно хотелось знать, как Комарик отреагирует. — Ты соглашаешься безоговорочно, для тебя это большая честь. Но при исполнении оказываешься в опасности и вынужден просить помощи у патрона…

— Да пошёл он, этот патрон… — тут Комарик опомнился, вспомнив об особенно трепетном отношении подруги к ненормативной лексике, не стал уточнять — как далеко…

Поздно — он с треском провалил экзамен, за ним, не выдержав тех или иных испытаний «рыцарством», провалились и другие его последователи. Женя прочно уверовала, что её герои остались в прошлом.

Чудо-гора возникла на горизонте неожиданно, так на засвеченной фотографии проявляется один единственный фрагмент — наиболее чёткий, наиболее важный. Возникла вроде бы из ниоткуда — из песка, из воды, из небытия; с появлением её очертаний стало ясно, что остальное не имеет значения, остальное — пустота и туман.

С водителем Женя распрощалась как можно вежливее. Впечатлённая возникшим перед ней чудом, решила не предаваться раздражению и досаде, разбуженных этим ворчащим типом. Мелкие мирские чувства, порождаемые в нас разумными творениями божьими, бесполезны, напрасны, никчемны… Особенно вблизи мировой святыни — места, куда на поклон много столетий подряд тянулись паломники.

Через ворота в крепостной стене, дальше, вперёд и направо. Но зайти не сразу, сначала стать спиной к морю, глянуть наверх, на золочённую фигуру архангела Михаила, вот они, три уровня священной горы — внизу миряне, чуть выше — рыцари и воины, монахи над всеми. Сверху молятся, чуть ниже — воюют и правят, внизу — просто живут: трудятся, отдыхают, едят, продают-покупают, рождаются-умирают.

Женя решила начать с мирян. Итак, через ворота в крепостной стене и направо. Она пройдёт всю нижнюю улицу

Гранд Рю, потом найдёт ту самую кладбищенскую лестницу, по которой можно пройти наверх, к садам, а затем в аббатство.

Увы, на нижней улице ощущение чуда развеялось. Между средневековыми фасадами и крепостной стеной толпились туристы, они заполняли тут почти всё пространство. Сутолока, окрики экскурсоводов, щелчки фотоаппаратов… Всё то, чего Женя опасалась в местах массового туризма, в какие-то доли секунды покрыло её с головой. Как тут размышлять о возвышенном и вечном? В надежде найти спокойный уголок, где, по меньшей мере, можно осмотреться, она продвигалась вперёд. Группа за группой, магазинчики, гостинички, террасы ресторанов — поиски спокойного угла затянулись. В конечном счёте она оказалась в тупиковом переулке, отходившем от главной улицы. С одной стороны над ней возвышалась стена жилого дома с тремя окошками, с другой — располагалось небольшая галерея. За стеклянной витриной висели картины, изображающие чудо-гору с разных ракурсов и в разное время суток. Большей частью это были акварели, однако кое-что — и маслом, и чернилами, и карандашом. В каждой работе без исключения, в технике, композиции, палитре чувствовалась рука хорошего художника.

Жене не хотелось возвращаться из этого тихого уголка обратно в толпу. Серебряные часики показывали только одиннадцать, времени было более чем достаточно. Она решила тут задержаться и получше рассмотреть картины.

В тупиковом уголке света было немного, однако падал он главным образом на витрину, так, что каждую работу можно было хорошо рассмотреть. У каждой без исключения при таком освещении появлялся свой собственный, удивительный свет, художнику удалось его передать, пользуясь всего несколькими красками. Преимущественно серый, бежевый, янтарно-жёлтый, совсем немого зелёного, неяркого, скорее даже, бутылочного. Похоже, художник продолжил цветовые и настроенческие традиции своих предшественников, у французов есть чудесные работы в такой палитре, она помнила несколько — у барбизонцев и у Коро. У этого художника её удивила любовь к деталям, сегодня многие европейцы рисуют проще: несколько линий, несколько пятен, два-три штриха…

Женя не признавала современной живописи, для неё всё кончалось «синим всадником», лошади, всадники — любимая тематика. Как-то преподаватель курса рисования из Volkshochschule повёл группу на выставку сегодняшних лауреатов каких-то местных конкурсов… грусть… нет, ей не хотелось возвращаться в сегодняшний день, гораздо интереснее там и тогда…

В помещении галереи царил полумрак, однако картины на стенах были освещены — над каждой висела линейная галогеновая лампа. Подсветка усиливала замечательный цветовой эффект полотен и то неуловимое свечение, которое художнику удалось передать. Один за другим продолжались пейзажи Нормандии и Бретани: скалы, песок, поросшие вереском овраги, тополиные аллеи, воскресный рынок, мощёные улочки с фахверковыми фасадами домов-голубятен. Но самое главное началось дальше: художник создал историю горы в портретах. Каноники среди мирян, торговка рыбой, бенедиктинский монах, тюремщики, заключённые, паломники в бухте, паломники в нижнем городе, дети-паломники… В какой-то момент пришло ощущение соли на губах, ветра и брызг на коже, в ушах послышался шум прибоя, цокот копыт, звон колоколов…

— А ведь сюда приходили дети-пилигримы. В 1333-м к братьям-бенедиктинцам пришли тысячи, десятки тысяч. Шли через бухту: вода поднималась всё выше, едва успели, последние оказались по пояс в воде… Вы слышали об этом, мадам?

Человек, заговоривший с ней, был русским. В этом не было сомнения. Музыкальный слух позволял ей безошибочно узнавать выговор греков, итальянцев, хорватов, турок. Ну а русских она чувствовала с первого слова. Наверное, это сам художник? Ага, вот в чём дело, он русский!

Женя обернулась. Мужчина, стоявший за нею, был высок, сутуловат, сумрак галереи не позволял подробно разглядеть его черт.

— Я говорю по-русски, — ответила Женя, — вы художник?

— О, соотечественница, приятная неожиданность! Как замечательно, что мы узнаём друг друга! Нет, я не художник. Я энтузиаст — почитатель, как и вы, вероятно.

Мужчина говорил на хорошем русском языке, его приятно было слушать. Оттуда, из полумрака, он протянул Жене руку.

Позвольте представиться: Тобольский Сергей Павлович, историк и журналист. В настоящее время работаю над книгой по истории Франции, нахожусь тут в творческой командировке. А вы? Женя, пианистка и педагог, нахожусь тут в творческом отпуске, — улыбнувшись, Женя протянула руку в ответ.

Собеседник её шагнул из полумрака в освещённое поле перед картиной.

Для полной ясности, — улыбнулся он.

Это был мужчина средних лет, вероятно, чуть больше пятидесяти, некогда густая светло-русая шевелюра уже проредилась на макушке, виски седели, при улыбке вокруг глаз собирались симпатичные морщинки, а сами глаза светились тёплым огоньком. Одет он был в лёгкие светло-бежевые бермуды и белую сатиновую рубашку с коротким рукавом.

Художник там, — он указал в дальний угол галереи, где у мольберта под мощной лампой на треножнике трудился мастер, с виду ещё совсем молодой человек. Антон Хлебников, тоже соотечественник. Нас тут двое русских на острове, вот, время от времени и навещаем друг друга. А знаете, вы простояли возле детей-пилигримов минут десять, не заметили? Мне тоже очень нравится эта работа.

Ещё минут через десять они шли по главной улице по направлению к одной из лестниц в крепостной стене, ведущих наверх в аббатство. Сергей Павлович предложил себя в гиды, и Женя немедленно согласилась. Ей нравилась перспектива прогулки в компании историка.

— Путей наверх есть несколько, если не возражаете, мы пойдём дорогой паломников,

Публики на улице ещё прибавилось, приходилось буквально протискиваться среди экскурсантов и праздношатающихся.

Хорошо бы сюда ранним утром или на закате, — улучив момент, шепнула она спутнику. Вы мизантроп? Недолюбливаю толпу, — призналась Женя. Знаменитый ваш единомышленник Альфонс Алле, тоже из Нормандии, слышали о нём? У него на этот счёт был заготовлен тезис: «В жизни случаются минуты, когда отсутствие людоедов ощущается особенно болезненно», — Сергей Павлович улыбнулся, опять в глазах его зажглись тёплые живые огоньки, только на сей раз улыбка получилась немного виноватой. А вы, — спросила Женя, улыбнувшись в ответ, — вы терпимее к толпе? Толпа толпе рознь. Толпа на Сен-Мишель явление совершенно нормальное. Это множество людей исторически принадлежит острову так же, как все три уровня горы. Гранд-Рю всегда изобиловала соблазнами для пришедших, и как заработать на них побольше тут давно поняли. Вступив на остров, паломники начинали с закуски и кутежа на главной улице. Оставив за собой сотни километров пути, пески и воду бухты, бедняги должны были согреться и отдохнуть, прежде чем продолжить восхождение. Потом наверху разом отмаливались все грехи.

По главной улице они дошли до лестницы Гран Дегре, оттуда начинался подъём. Лестница вилась вокруг крепостной стены, покрывшейся за столетия мхами и лишайником. Кое-где из расщелин на древнем камне прорастали кустики незнакомого растения, некоторые даже цвели.

Поражаюсь их настырности, — Женя слегка коснулась одного. Природа поработала над этим местом не меньше, чем человек, — ответил её спутник.

Сергей Павлович расспросил Женю о дорожных впечатлениях, потом захотел узнать, что она уже успела посмотреть. От рассказа об утренней прогулке пришёл в восторг, сказал, что специально переночует как-нибудь в Гранвиле, чтобы на рассвете прогуляться в гавань. И Кафе о-ле на рыбном рынке одобрил; он лично завтракает в старой булочной в одном из узеньких переулков, отходящих от Гранд-Рю, таких узких тут несколько, через самый узкий один человек с трудом протиснется… Круассаны и бриоши продаёт там очень пожилая мадам, этакий ходячий анахронизм, появившийся на свет, наверное, ещё в период конституционной монархии. Старушка, однако, подвижна и умна, к тому же знает множество интересных историй о чудо-горе и охотно их рассказывает.

На одном из виражей посмотрели сверху вниз на Гранд-Рю с её суматохой и деловитостью. Сергей Павлович показал Жене пансион, в котором остановился, окно его комнаты выходит на бухту, и дважды в день он может наблюдать, как прибывает и убывает вода.

На панорамной площадке задержались. Тут бухта-песчаное чудо являлась взору во всей своей янтарно-серой переменчивой зыбучей красе. В этой пустоши насчитывают до двухсот видов живности, рассказал её гид, кто-то ползает, кто-то летает — кому как суждено…

Дальше — наверх по узкой лестнице, над головами — башни и шпили, снизу — город, уменьшающийся у них под ногами, крошечная дамба, одна за другой излучины реки Куэнон. Идти было легко, легко было дышать и слова для разговора находились сами собой. Дул лёгкий ветерок — в Нормандии ведь «несколько раз на день бывает хорошая погода»; как ошалелые кричали чайки, снизу таинственным песчаным оком подмигивала бухта, мир был в гармонии сам с собой и только задумчивый архангел с укоризной глядел из поднебесья.

«Бездна» — самая крутая часть лестницы, была позади. Когда оказались в монастырском дворе, 80 метров над бухтой, чувствовали себя так, будто знакомы вечность.

Отдыхали на парапете между изящными колоннами Клуатра. Тут Женя поведала ему «рыцарскую сагу» своей юности.

В детстве была увлечена рыцарским средневековьем, ни о чём больше не желала знать, потом разом решила покончить с этим наваждением — слишком отвлекало от проблем насущных. А сегодня захотелось вспомнить и поделиться, вероятно, стены навеяли, — добавила она в своё оправдание, — по-настоящему мне рыцарство всё ещё интересно, потому я здесь, в одном из его бастионов, где-то вычитала, будто на чудо-горе хранился Святой Грааль… Где он только не хранился… — улыбнулся её собеседник, — в Валенсии, в Турине… А начало увлечению положила песнь о Роланде, именно она вдохновила меня на эту средневековую одиссею. Сам Роланд, вроде, отсюда неподалёку, бретонский маркграф Хруотланд, есть тут поблизости его следы? По его следам вам лучше бы в Наварру, там и есть Ронсевальское ущелье, ворота Роланда, сохранилось ли что в Бретани не знаю, при случае расспрошу местных историков. Сам я не особо углублялся в столь давние времена, моя тема — первая и вторая республики, в это время «Чудо» не без иронии называли горой свободы, тут размещалась тюрьма и многие противники режима стали её заключёнными. О самых знаменитых я сегодня пишу свой труд.

Самое удивительное место на Чудо-горе — Клуатр. Пространство его очерчено квадратом филигранной колоннады, короновано монастырскими куполами; как нигде, хочется тут задержаться, сосредоточиться, уйти в себя… Некоторое время они молчали, наслаждаясь мистической аурой, каждый думал о своём. Первым возобновил разговор её гид.

А мне из той эпохи ближе всех Мерлин, не удивляйтесь, пожалуйста, в моих глазах это образец учёного и мыслителя, на столетия опередившего своё время. Круглый стол — его идея, знаете? Короля Артура он взял ребёнком к себе на воспитание, желая создать из него идеального правителя. «Идеальный — значит образованный» — весьма платонический тезис, удивительно прогрессивный для той поры. Существует много легенд о происхождении этого чародея. Я запомнил одну из них. По ней, вроде как, происходил Мерлин от монашки, оплодотворённой инкубусом. Рос, не страдая от излишней опеки. Мальчика забрал к себе один из местных графов. Не по доброте душевной, сей вельможа вознамерился построить на горе крепость. В попытках снискать для своего проекта благословления всевышнего, решил принести в жертву детскую жизнь. Дело было в пятом-шестом веках, человеческие жертвоприношения ещё имели место среди тех полуварваров. А мальчик возьми да и окажись ясновидящим. Ему привиделись красный и белый драконы, живущие в недрах той самой горы. Драконы враждовали друг с другом, и мальчик узрел в этом плохой знак. Он посоветовал графу не строить там, где воюют красные с белыми — здание развалится. А тот, представьте, послушался, не посмел строить, и мальчишке сохранил жизнь. В истории под роковым сочетанием красного и белого не раз «валились здания». Война красных и белых роз, красная и белая гвардии в нашем отечестве. Так притча, да ещё весьма сомнительная по точности, оказалась своего рода предупреждением.

Сергей Павлович встал с парапета и улыбнулся спутнице своей очаровательной, чуть виноватой улыбкой.

Но предупреждения — это так, для мудрецов, люди не склонны внимать предупреждениям. Пошли, пора знакомиться ближе со «Святая святых»…

ххх

К выпускному экзамену в консерватории помимо другой сложной программы Женя готовила «Бергамасскую сюиту» Дебюсси, включающую нежную , мелодичную пъесу «Лунный свет». Занималась день и ночь, при этом не упускала из виду сынишку, который возился возле неё в манеже. Малышу шёл второй год.

Все экзамены сдала на отлично. По окончании ей сразу предложили место в городской музыкальной школе. Не задумываясь, Женя приняла предложение. Малыш пойдёт в детский сад, как и другие его ровесники. Присмотреть некому, родители ещё работали, а Бабушки уже не было с ними. Она ушла из жизни совершенно неожиданно, можно сказать, в одночасье, едва успев увидеть правнука. Женя так горевала, что чуть не потеряла молоко, только железная воля и дисциплина помогли опять наладить кормления. Она продолжила естественное вскармливание целый год; ничего не могло ей в этом препятствовать — ни занятия в консерватории — о том, чтобы их бросить не могло быть и речи, ни подготовка к экзаменам, ни ведение хозяйства — новая роль, в которую она так быстро вросла, как будто всю жизнь только этим занималась. И уход за малышом требовал времени. Молодой женщине ничего не было в тягость. День был расписан по минутам, к малышу на несколько часов в день приходила няня, всё остальное время он был вместе с ней — на репетициях, на семинарах, даже на лекциях — к счастью, это был здоровый и спокойный молодой человек, к музыкальному сопровождению своих первых месяцев жизни относился он с пониманием и терпимостью, можно сказать, по-рыцарски. Где бы ни было, в точно выверенное время Женя уносила его в отдельное помещение — такое всегда находилось — и кормила. В эти мгновения, оставаясь наедине с ребёнком, она вспоминала Бабушку, главную собеседницу её детства и юности, бесчисленные часы, проведенные вместе за книгами, беседы на кухне, прогулки в парке. Слёзы орошали головку и лобик младенца, это были слёзы по самому дорогому и близкому существу — и ребёнок вырастет ей таким же другом, верила Женя.

Евгения Фоминична ещё жила. Гуляя с малышом, Женя часто наведывалась к учительнице, в неказистый домишко на окраине. Приносила фрукты, картошку, молоко, помогала прибрать, если надо было, бегала в аптеку в другой конец города.

В канун нового года решили отпраздновать в семейном кругу успешное окончание и заступление на трудовое поприще. Женя самолично сходила за учительницей и привела её к ним на праздник. После традиционной трапезы села за инструмент. По старой привычке Евгения Фоминична устроилась в кресле у окна. Очень обрадовалась Дебюсси. Попросила именно «Лунный свет».

Позже, когда праздничное застолье опять вошло в свою колею, Евгения Фоминична позвала Женю на кухню.

Скажи, Жени, ты понимаешь, что эта музыка о любви? Ну нет, «Лунный свет» — это только природа, это чистый импрессионизм. Дебюсси великий импрессионист в музыке, — не без пафоса, со знанием дела отвечала молодая женщина.

Она готова была биться о заклад, что Дебюсси ничего иного, кроме природы не имел в виду.

Опомнись, дитя, — Жене показалось, что учительницу разозлила её категоричность. — Какая природа без тех, кто ею восхищается?

Женя молчала, не знала, как тактично возразить. От педагога и уже сосем немолодой женщины не могла она ожидать такого отпора. Почему-то Евгении Фоминичне было важно, чтобы и эта музыка была о любви.

Скажи мне, — учительница сама возобновила разговор, — знакомо тебе чувство, когда ради кого-то хочется одеть самое красивое платье, сделать самую красивую причёску, когда хочется восхищаться, говорить красивые и умные слова?

Вот так неожиданность! Она не знала что ответить на это…

Вообще-то, я замужем — что ещё сказать? Я в курсе, — кивнула Евгения Фоминична, — знаю и уважаю твоего супруга, отца чудесного малыша, — учительница кивнула в сторону комнаты, откуда слышны были оживлённые голоса празднующих, — однако, это не то, о чём я спрашиваю.

Немного помолчав, добавила:

— Не обижайся, дитя, ты не должна мне отвечать, прости старухе чрезмерное любопытство. Одно помни: до лунного света никому, кроме любящих, дела нет.

Женя и не думала обижаться. В ту пору ей некогда было прислушиваться к своим чувствам, переспрашивать, сомневаться, а лунный свет интересовал её только как произведение Дебюсси.

На самом деле, с её мужем всё было не совсем так, как обрисовала учительница и как хотелось бы ей самой. Замуж она вышла, узнав, что беременна. Решила, что так тому и быть, решила, что ребёнок должен расти в полноценной семье, с мамой и папой. А в какой мере знаком с рыцарским кодексом её будущий супруг, уточнять не стала, боялась разочароваться.

ххх

Обедали на террасе Hotel du G., высоко над заливом, прямо у седой твердыни скалы. Покой этой чопорной обители нарушал только солёный ветерок: время от времени он напоминал о себе, теребя белоснежные скатерти, задувая в уголки салфеток.

Заказали морских петушков в сливках. Сергей, изучив карту, попросил к ним белого вина Chatau de Sancerr.

— Вы обязаны попробовать. Здесь, на границе Нормандии и Бретани это, можно сказать, домашний продукт. Материал для него произрастает неподалёку, на Луаре. Там, возле городишка Сомюр, вдоль реки тянутся скалы из белого известняка, камень для знаменитых замков брался оттуда. У подножья скал и произрастает эта лоза, к рыбным деликатесам Нормандии ничего лучше не придумаешь.

Говорили без остановки. За какой-то час они знали уже очень много друг о друге. Женя , заприметив единомышленника, посетовала на пристрастие современников к телевидению, интернету, фотографии. «В девятнадцатом веке о чёрно-белой фотографии говорили, это «чёрный фрак жизни», сегодня о цветной можно сказать, это её шутовской кафтан. Природу и мир вокруг каждый должен осмысливать и запечатлевать собственными средствами». Сергей был очень внимательным слушателем и Женя, вдохновившись и осмелев, рассказывала дальше. Фотографии она предпочитает рисунок, специально училась рисованию, показала свои зарисовки в блокноте, потом поведала о других своих пристрастиях: о садике вокруг террасы, об усвоенных ею аюрведовских традициях, о тай-чи, медитации, чайных церемониях.

Заговорили о музыке. Выяснили, что оба больше всего любят Баха. Согласились, что «это вселенная, начало всех начал и всему завершение, музыка на все времена и эпохи». Сергей тоже посещал музыкальную школу. Он рассказал, как долго мучил семью пиликаньем на скрипке. Их кот, заприметив, что он в очередной раз берётся за футляр, убегал на чердак — жили в старом доме в Замоскворечье. А дедушка, который проживал с ними, время от времени деликатно предлагал маме отдать его в шахматную секцию. Далеко Сергей в музыке не ушёл, рад, однако, что «сохранил способность слушать и понимать».

А романтики? — спросила Женя, — Шопен, Шуберт, Шуман? Перерос, — доверительно сказал, почти прошептал её визави, — вот Бетховен — это да, гигант. Симфонии его люблю, всякий раз нахожу в них для себя что-то новое. Другое моё пристрастие — хардрок, Фреди Меркюри, Ричи Блэкмор. А у вас как с этим? Никак, — улыбнулась Женя, — я не слушаю ничего подобного. Ну да, извините, глупый вопрос, мог бы себе представить. Это ведь двадцатый век, а вы живёте минимум пять столетий назад… Я пыталась было поменять эпоху, — начала оправдываться Женя, — или, по крайней мере, расширить, присоединив старую к новой, но ничего не вышло. Мне «сегодня» не интересно.

А ведь не пыталась по настоящему, подумала про себя. Как правило, для всех серьёзных проектов ей хватало и энергии, и воли, захотела — поменяла бы, а тут просто не хотела.

Случай, для современной женщины прямо-таки нетипичный, — резюмировал Сергей, — пока ваши ровесницы наслаждаются плодами эмансипации — гоняют на автомобилях и мотоциклах, прыгают с парашютом, ныряют с аквалангом, вы читаете рыцарские романы… Давно уже не читаю и хорошо осознаю, что мои герои остались в прошлом, однако кое-что прихватила у них в сегодняшний день. Например, «кодекс». Вы хотите сказать, что кодекс для вас не просто связанные листы папируса? Это действительно свод законов, которые надо чтить? Именно так, — кивнула Женя, — уважаю доблесть и верность, для меня это главные критерии ценности.

Пожалуй, лучшего момента не будет. Сейчас она задаст ему тот самый, «свой» вопрос.

В качестве объяснения позвольте один тест: Вы получили задание от шефа, человека уважаемого и достойного. Кроме вас, предположил шеф, с этим рискованным и сложным предприятием никто не справится… Мой шеф — Карл Великий? — переспросил Сергей, улыбаясь. — Я уже понял куда вы клоните — к эпосу о Роланде у вас особенно трепетное отношение. Откровенно говоря, рад, что мне не довелось побывать в его роли. Должен вас разочаровать, я не слишком симпатизирую рыцарству, в том числе и тому, раннему. Мне чужды их чрезмерная принципиальность, узость, милитаристский дух. Историки утверждают, будто в ту эпоху нельзя было иначе, а по мне, эпоха не может быть оправданием невежества. Катары-альбигойцы жили в ту же эпоху. Те не робели — переспрашивали, сомневались. Понимали, что одного пути нет, мир двойственен, и в человеческой душе, маленьком отражении мира, живут два начала — добро и зло, и что начала эти надо как-то примирять. Во все эпохи были «иные». Благодаря им история двигалась вперёд.

Сергей приутих.

Женя почувствовала, что переборщила с рыцарями. Излишне разоткровенничалась, наговорила ерунды. До сих пор о своём «кодексе» никогда никому не рассказывала, разве надлежит кому-то знать о заветном? Да и не с кем было делиться. Мужа её жизненные установки не слишком волновали, сына — тоже не особенно. Родителей? И с ними она не откровенничала, не привыкла. Подруги? Близких, задушевных — у неё не было ни в юности, ни сейчас. Она просто жила с этим своим «сводом законов», записанным то ли на папирусе, то ли на пергаменте, а может быть, на камне — в том тайнике сознания, где пишем мы собственные «скрижали завета». Но кто пишет? И многие ли, написав, чтят?

Женя чтила. Всё происходящее пыталась строить согласно предписаниям «кодекса». Да, иногда он был неудобен: тесен, колок, твёрд, но как часто выручал, ставил всё на свои места, показывал единственно возможный путь. Она полностью доверяла ему и, раз навсегда усвоив все предписания, бодро шагала вперёд. «Переписывать» что-либо, менять, ломать? Это не в её традиции.

Но зачем было откровенничать с этим милым незнакомцем? Человек он умный и образованный, но он «сегодня и здесь», а она «там и тогда»!

Какие-то доли минуты, а Жене показалось, что это очень долго, она жестоко корила себя в излишнем, «граничащем с глупостью» прямодушии.

Женя, — голос Сергея, прозвучавший так, как будто ничего особенного сказано не было, — идёмте гулять в монастырский сад?

Они опять наверху. Узкие каменные дорожки, каменные лестницы, деревья и кустарники — на камне, из-под камня, вопреки камню; голубой вакуум бухты, сочащийся сквозь ветви и листву.

На закате распили ещё одну бутылку вина. На сей раз Бордо-Медок, рубиновое, терпкое, с ароматом ягод. Знакомая хозяйка лавки, к которой Сергей бегал за покупками, послала им целую корзинку для пикника: вино, свежий батон, маслины, чудесный пикантный сыр и два винных бокала из тонкого стекла. «Эти специально для красного. Принято наливать около двух третей бокала, тогда сверху концентрируется аромат. Знаете, почему Медок? Это Меdia aquae — «между водами», имеются в виду устье реки Жиронды и Атлантический океан. Продукт из этой полосы очень высокого качества, все виноделы мира кусают себе локти от зависти. Ещё римляне догадывались о чудесных свойствах Меdia aquae, однако понадобились сотни лет, пока регион освоили, долгое время там было болото».

Молча наблюдали цветовые метаморфозы песка и воды, превращение голубого в кремовое, жемчужное, кофе с молоком, появление особого золотистого свечения в поднимающихся лужицах. Удлинялись тени деревьев, за их стволами, за кустами, за камнями притаился сумрак.

Они знали друг друга уже очень давно, может быть, приходили сюда паломниками? А может, под фуги Баха взбирались на стены и купола других храмов?

Когда на небосклоне появились очертания молодой луны, они были всё ещё на «вы», пять веков назад не могло быть иначе.

Отрезвление пришло неожиданно. Всего на несколько мгновений упустила Женя из виду бухту, так показалось ей, по крайней мере. Вода поднялась там, как по приказу таинственного распорядителя, поглотив песчаную пустошь, укрыв каменистое подножие горы, а вместе с ним и перешеек, соединяющий с сушей.

Она забеспокоилась:

Теперь мне не выбраться отсюда? Вы хотите отсюда выбраться? А я надеялся поделиться с вами ещё одним открытием — угостить чаем с кальвадосом, — в этот момент Сергей походил на послушного ребёнка, наученного строгими родителями подавлять капризы, скрывать огорчения и никогда ничего не требовать. С удовольствием попробовала бы, — Жене совсем не хотелось покидать чудо-гору. Ей меньше всего этого хотелось, но «недремлющий брегет», устроившийся где-то между записями в её кодексе, отмерял время по собственным принципам.

Взрослые часто не в состоянии понять ребёнка, и до обидного часто виной тому злосчастный кодекс со своим мировыми порядками и «верный брегет», бездушный распорядитель времени.

Благодаря Сергею, ей удалось сесть на катер, курсирующий после прилива: на нём уезжали с горы те, кто там работал, туристы спешили разъехаться до прилива.

В автобусе по дороге в Гранвиль грустила, любуясь луной в жилках облаков. Вспоминала живительную прохладную кислинку «Сомюрского» и гладкую тяжёлую бархатность «Бордо». «Красное и белое»… — вокруг много красного и белого.

Хаки-вестибюль встретил её бледным неоновым нимбом над стойкой регистрации. Место портье пустовало. На деревянном щитке висело несколько деревянных груш с ключами — одна из них была от их номера. В ожидании дежурного Женя рассматривала пожелтевшие от времени фотоландшафты на стенах.

Конечно, не забыл фотограф ни бухту, ни чудо-гору. Теперь она знала о них гораздо больше, в который раз стала ей очевидна скудость фотографических возможностей.

А ввот и вы! — неожиданно около неё появился Тарталья в мятых шортах и футболке. Несмотря на поздний час, на темени его всё ещё красовались тёмные очки: есть люди, всерьёз полагающие, что этот аксессуар придаёт им пикантности или значительности — кому чего недостаёт. Они все тттам, — широким жестом он указал на пожарный выход, — на за-за-заднем дворе. И сссупруг ваш с ними. И про вас уже ссспрашивали. Идёмте, проведу. Почему на заднем? -удивилась Женя, — всё в порядке? Ну дда, фффранцузские посиделки.

Он повёл её сначала длинным тусклым коридором, потом тёмным двором, где под навесом в два ряда стояли машины посетителей. Потом по каменным ступенькам вниз — надо же, в этом городе даже дворы двухэтажные.

Внизу было сыро, пахло мокрой травой. Сразу у лестницы начиналась тропинка, обсаженная по обеим сторонам кустами жимолости; дивно верещали цикады.

Чуть дальше, через прогалину в кустах вышли на широкую лужайку.

Наши ттам, — сообщил Тарталья, указывая на деревянную беседку в дальнем углу.

У входа двумя гвардейцами стояли фонари, освещая пространство вокруг.

Из беседки раздавались громкие голоса её попутчиков; здесь уже не слышно было цикад, наверняка из этого места бедняжки вынуждены были ретироваться, испугавшись непривычного уровня децибел.

Да я бы эту имперскую подлюку своими руками придушил! — разорялся Балагур, его трубной голос и сейчас был слышнее всех других, однако ему возражали, народ спорил. Так вы фашистов поддерживаете? — гневно вопрошало женское тремоло.

Тарталья ввёл Женю в помещение беседки. Тут было мрачновато, однако света фонарей хватало, чтобы видеть друг друга. На лавках вокруг стола разместились хорошо знакомые лица. Прямо у входа сидели курильщики — эти не теряли времени зря, клеили дальше: одна за другой бумажка с липким краем, щепотка табачка, раз — и готова родная, добро пожаловать к подругам в пачечку! На появление Жени в столь поздний час курильщики отреагировали приветливо — рассеянным кивком. Супруги их, дородные матроны, в первый момент как-то скуксились, но потом даже отодвинулись в сторону, предлагая Жене место.

Мышата-программисты дружно моргнули, вроде как нажали кнопку подтверждения.

Жена Тартальи — она сидела нога на ногу, подперев рукой щеку, белокурые локоны схвачены лентой в высокий конский хвост — ухмыльнулась, дескать, всё понятно.

Краснощёкая мать Коши глянула осуждающе, но сама Коша, закутанная в плед, так и не оторвала глаз от дисплея мобильника: клавиша — буква, несколько клавиш — слово, улыбка или грусть — глупая примитивная рожица.

«Рождённая недовольной» жена Балагура отвела взгляд в сторону — видно, всё-же, обиделась.

И Муж, и Балагур — оба сидели во главе стола, но «генералом на свадьбе» был, всё же, последний. При виде Жени он закричал ещё громче:

А вот она, твоя, явилась не запылилась, где гуляли, мадам? Ну-ка, Костя, наливай ей штрафную.

Похоже, этому пиршеству чья-то заботливая рука пыталась придать французскую ноту — на столе стояла едва початая бутылка красного вина, на картонной тарелочке подсыхали пластинки сандвичного сыра. Попытка не совсем удалась — рядом с вином стояла опустошенная бутылка «Столичной», в каких-то немыслимых судочках предлагались остатки дорожного пиршества: чесночная колбаса, голубцы, малосольные огурчики. Пили из картонных стаканчиков.

Тарталья налил ей красного, протянул тарелку с сыром.

«Гауда»? — спросила Женя, отведав кусочек. А ты чего хотела? — гаркнул Балагур, решив, что она не одобряет эту марку. Казалось, этот «мачо» возмущён её поведением больше, чем собственный муж: тот выглядел вполне благодушно, видно было, что и общество ему в радость, и беседа, и море по колено… Не бойтесь, сыр я перевозила в охлаждающем боксе, — не без чувства собственного достоинства уточнила супруга Балагура. Она ппросто ххочет сказать, что Гггауду надо есть в Ггголандии, — Тарталья попытался смягчить обстановку. А мы тут французских не держим, у нас своя свадьба — уже более добродушно пробасил Балагур, — бог с ним, с сыром, анекдот про порядочную женщину Марью Ивановну все знают?

Поначалу появление Жени внесло приятное потепление в круг присутствующих. Из-под полы появилась ещё одна бутылка «Столичной», градус настроения пополз вверх.

Однако вскоре разговор опять зашёл о политике. Так пациент с хронической болью не сможет долго беседовать на другие темы и вернётся к своему недугу, считая его главным поводом для беседы.

На смену анекдотам под огурчик с водочкой и воспоминаниям о студенческом прошлом опять пришли политические выкладки: тут почти каждый присутствующий считал своим долгом высказаться — у каждого за время противостояния вызрела своя доктрина, и сейчас представлялся замечательный повод её озвучить. В двух-трёх словах не получалось, хотелось рассказать всё, что накипело. Однако рассказать и выслушать — две большие разницы, говорили в охотку, а слушать не было терпения, потому перебивали друг друга, накручивали децибелы и повышали градус эмоциональности. Довольно быстро разделилась честная компания на два враждующих клана, и вот уже обе стороны не просто спорили, а ссорились, крича, перекрикивая и гневно обличая.

«Удальцы, — думала Женя, глядя на своих попутчиков, — им сейчас автоматы в руки — пойдут стрелять друг друга. А ведь только что вместе смеялись и резали анекдоты под водку. И Роланд среди них найдётся; не один, много, Роланд живуч. А вот найдётся ли Мерлин?».

Её ухода никто не заметил, пожелание спокойной ночи растопилось в накале обоюдной неприязни. Шумели все, только девочка с рысьим личиком не отрывалась от кнопок мобильного: клавиша — буква, несколько клавиш — слово, улыбка или грусть — глупая примитивная рожица…

«Мир, — вопрошала она, поднимаясь по ступенькам, пропитанным ночной сыростью, — я давно пытаюсь понять, о чём твоя музыка. Сегодня мне стало ясно, что храбрецы-безумцы тебе больше не нужны, ты достаточно часто слышал барабанную дробь и позывные труб. Но где же твои мудрецы, где добрые маги? Где их арфы, флейты и скрипки?».

Растрёпанный портье сонно щелкал клавишами персоналки. Машинально, не отводя глаз от дисплея, снял он с доски требуемую деревянную грушу и также машинально пожелал мадам доброй ночи. В свои слова парень вложил не больше смысла, чем машины-автоматы в свой щелчок, выплёвывая талон с номерком. Сейчас такими автоматами кишат все ведомства.

В комнате Женя посмотрела программку. На следующий день утром группу везут на Монт Сен-Мишель. Огорчилась, значит утром ей туда дорога закрыта. Однако в тринадцать часов планировался трансфер в Сен-Мало и Динан.

До часу дня надо будет пересидеть в Гранвиле.

Утром встала рано. Тёплый душ, макияж — тщательнее обычного, с собой — блокнот с карандашами, будет время порисовать, путеводитель, кошелёк. Пуловер — вчера он пригодился: и утром, и в монастырских садах…

С группой завтракать не стала. Пошла к собору, там, на террасе кафе с видом на пролив, выпила кофе с молоком. Серебряные часики показывали только восемь часов. Внизу и вокруг серо-шиферный, серо-гранитный, серо-песчаный город приступал к ежедневным обязанностям, чайки орали до неприличия, до неприличия долго тянулось время.

В десять часов Женя решила позвонить сыну, сегодня пятница, занятия у него начинаются только в двенадцать.

Привет, мам, — из виртуальной дали слышалось пощёлкивание клавиатуры лэптопа. Ты занят? Послезавтра экзамен.

Сын часто бывал занят, когда она звонила. Как правило, какими-то очень важными делами, извиняющими краткость предстоящего разговора.

Всего один вопрос. Это тебя приятно отвлечёт, не больше. Если приятно, давай.

Деликатное пощёлкивание не останавливалось. Женя хорошо представляла себе, как он сидит в наушниках, сосредоточенно всматриваясь в изображение на мониторе.

Представь себе, что твой босс, человек, пользующийся широким авторитетом, решил доверить тебе важное задание. Не просто так, он о тебе очень хорошего мнения и верит, что только ты справишься, — шелест тастатуры замолк. — Однако, задача оказалась немыслимо сложной, становится ясно, что сам ты не справишься… Понял. Я думаю, что… не босс, а работавзятель — так это по-русски? Он должен научиться сказать «нет»…

В час Женя сидела в автобусе на Монт Сен-Мишель. Ещё минут через сорок она поднималась по ступенькам в пансион, где остановился Сергей. Вчера, когда он сверху показывал ей это здание, она обратила внимание, что в центре, возле Гранд-Рю, оно единственное с голубыми ставнями. Сегодня оказавшись здесь, в традиционном потоке туристов, она не могла сообразить, откуда начать поиск. Гениально-простая идея сработала мгновенно. В ближайшем магазинчике сувениров самым вежливым образом попросила продавца показать ей пансион с голубыми ставнями. Оказалось, это совсем рядом.

В маленьком тёмном вестибюле у конторки сидела внушительных размеров особа средних лет. Особого расположения к разговору она не выказывала.

Уехал сегодня утром, подробностей не сообщал, вроде на пару дней, она уже сказала, что не знает подробностей.

На входной двери галереи Антона Хлебникова висел замок, старый, ржавый, но убедительный. Витрина была затянута непроницаемым жалюзи.

И только в булочной, на одной из самых узких улиц, удалось поговорить со старушкой — ходячим анахронизмом.

О, мосье Тобольский так мил! Мадам знает его лично? Сегодня он уехал, очень жаль! А напоследок…. Выражение лица старушки стало торжественно-загадочным, она наклонилась куда-то к нижним полкам, под ряды чудесной ароматной выпечки, и извлекла оттуда свёрток. Если мадам знает мосье лично, она покажет, какой подарок он сделал ей напоследок.

Бережно, слой за слоем, развернули тонкие морщинистые пальчики с узлами артроза на конечных фалангах упаковочную бумагу, в руках у старушки оказался один из акварельных пейзажей Антона.

— Это Барфлёр, мадам, город, в котором я родилась и выросла.

Женя рассматривала работу Антона. Художник изобразил уголок гавани: чайки, перламутрово-серые облака, им в цвет и вода, и ряд домов вдоль берега. Пестры в этом круговороте серого только лодки, застывшие на перламутровой водной зыби…

Вот по этой улочке между домами она ходила в школу, и церковь тут, за углом. А неподалёку, в одном из домов у берега, жила её тётушка, госпожа Морбихан. Знает мадам, что именно в их городке Вильгельм-Завоеватель строил судно? То самое, знаменитое, на котором впоследствии он переправился в Англию? Желает мадам бриошь к её кафе-о ле? Два? Тогда от хозяйки ещё яблочное пирожное. Мадам ведь тоже русская, как и мосье Тобольский? Она лично очень уважает русских. Так вот, таких яблочных пирожных на горе не печёт никто, это рецепт её бабушки, у них в семье по отцовской линии все пекари. Что? Двадцать бриошей? И двадцать круассанов? И целый яблочный пирог? И грушевый? И миндальный? У вас сегодня праздник, мадам? А у меня такой счастливый день! Сначала мосье Тобольский со своим подарком, потом вы…

Рейсовый автобус «Монт Сен-Мишель — Гранвиль» отвозил туристов с горы на сушу.

За рулём оказался знакомый ей водитель-брюзга.

А, вчерашняя мадам, — приветствовал он её. Что случилось в Гранвиле, кто там голоден? Отчего вдруг понадобились все запасы булок с Сен-Мишеля? Русские посиделки, — кратко ответила Женя. Что тут сказать?

Через день автобус русскоязычного турагентства взял курс обратно на Германию. На закате остановились на стоянке перекусить и отдохнуть. Пассажиры уселись на лавочках у столов, развернув пакеты со съестным. Шутили, смеялись, обменивались номерами мобилок и электронными адресами, о ночных политических разборках не вспоминали, но держались группами по политическим интересам.

Женя сидела чуть в стороне. К ней подошёл Беззубый.

Грустишь, землячка? Да нет, ничего. Грустишь, я тебя уже хорошо изучил. Если изучили, позвольте вопрос, вернее даже, тест, шараду, ребус, задачу — как хотите… Тебе позволю. — Беззубый сел рядышком; не очень близко, так садятся возле людей, которых остерегаются… или боготворят. Представьте себе, ваш начальник, человек весьма почтенный и всеми уважаемый, поручает вам задание. Он высокого мнения о ваших профессиональных качествах и уверен, что только вы справитесь. Задание серьёзное и ответственное, от него, скажем, зависит благополучие многих людей и, не в последнюю очередь, благополучие самого начальника. Вы польщены, благодарны за доверие, более того, для вас это большая честь. Вам знакомо чувство счастья от доверия вышестоящих? От предпочтения, оказанного именно вам? От осознания ваших преимуществ? Вы боитесь ударить лицом в грязь, сдрейфить, но никому не покажете и тени колебаний, да что там говорить, вы и сами не осознаете их, ибо вы опьянены славой и почётом, сверх ожидания выпавших на вашу долю.

Беззубый слушал внимательно. Женя заметила, что с ним ей так же легко говорить, как с Сергеем.

Ведь для некоторых слава и почёт гораздо ценнее иных наград и поощрений. Итак, вы берётесь за дело. Стараетесь изо всех сил, идёте напролом, но на определённом этапе вам ясно, что одному не справиться. Да что там одному, за вами — ваша команда, не справитесь вы — пострадают они. И вот уже очевидно, что без помощи начальника — дело провалено. Но тревожить его, вашего благодетеля? И — что гораздо страшнее — подорвать его веру в вас? И ещё страшнее — подорвать собственную веру в себя? Вы утаиваете от начальника ваши трудности и — сгораете вместе с командой… Безумство, правда? А ведь многие считают это храбростью, героизмом. Большинству невдомёк, что за отчаянием часто стоит преступная спесь, я ещё недавно не понимала этого. А что скажете вы? Ну ты загнула, землячка, безумство, сумасшествие, преступная спесь … Ты вообще… это… полегче бери…

Беззубый помолчал, обдумывая условия задачи.

Такой риск я оправдал бы при одном условии. Догадываешься, при каком?

«Ты понимаешь о чём эта музыка, Жени?».

Женя не догадывалась, потому молчала, ждала, что он сам ответит.

Если ты мой начальник, землячка !

Как реагировать, она не знала, ругала себя, что затеяла нелепый разговор, в очередной раз поняла, что так и не научилась искусству светского трепа, симпатичного, ничего не значащего, ни к чему не обязывающего — без сложных вопросов и поисков смысла — его всё равно нет…

— Почему я — землячка? — спросила Женя первое, что пришло в голову, — у вас тут целый автобус земляков.

Беззубый улыбнулся, обнажив широкую дыру на месте выбитых зубов.

Это они — земляки? — переспросил он указывая на жующих туристов, — они мне не земляки, они инопланетяне, землячка тут только ты.

За окнами автобуса русскоязычного турагентства плыла ночь. Над виноградниками Шампани она казалась серебристо-голубой, в предгорье Эльзаса — кобальтово-синей, а в Шварцвальде, у подножья высоких гор, под частоколом сосен, упирающихся в облака, чёрной.

Почти все пассажиры спали, но тем, кому не спалось, луна, главная устроительница праздника, дарила свой свет.

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer5/gilechensky/