Гости моего двора
Вечера во Флориде тёплые-претёплые. Каждую ночь я выхожу во двор своего дома сажусь в соломенное кресло. И разговариваю с друзьями. Ну, вначале с папой и мамой. Моя бедная любимая мама, мой бедный любимый папа. А потом, услышали соломенный скрип кресла и скрип сердца мои друзья. И подошли. Вначале, прихрамывая приходит автор знаменитой книги «В окопах Сталинграда», лауреат Сталинской премии, до последнего дня не знавший: наградят или расстреляют. Знаю, он при жизни всё время курил. Я спрашиваю:
— Вика, хочешь принесу сигарету. Он, занятый другой мыслью, отвечает:
— У нас там не курят… — И добавляет, — не плачут.
Потом приходит Евгений Евтушенко:
— Ну похоронили меня. Всё видел, и достойных и недостойных. Не хватает тебе меня, знаю.
— Женя, а как там?
— Ты был прав, там хорошо, но скучно. Я сблизился с карликом, он хорошо смеётся сквозь щербатые зубы. Но гений в рассуждении о людях, оставшихся на земле.
— Женя, а Серёжа, где?
— Он целыми днями вспоминает и пишет, кого он обидел на земле, и ангелы просили его не отвлекать.
— А Эма?
— Эма Коржавин сочиняет. Читал нам две старые строчки: Какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребёнок спит…
Потом они уходят, Женя последним, чуть наклоняется: —Тайна жизни не заканчивается и здесь…
— А ты пишешь стихи?
— Нет, тут пишут добрые графоманы, потом они читают их вслух, и Бог очень хохочет. Но никогда не говорит о причине своего смеха.
— А что ещё, Женя?
— Нога отросла здесь. Ты ведь помнишь, её на земле ампутировали.
— А песни здесь поют?
— Поют, хорошо поют, но они чужие…
— Женя, а тут узнаёшь, что такое жизнь?
— Мы стоим в реке Жизни. Мимо нас всё плывёт, щепки, крокодилы, и дерьмо. И дерьмо прикасается к нам. Главное, чтобы оно не прилепилось к нам. Чтобы мы остались такими же, и чтобы могли достойно жить и и достойно умереть?
— А что такое любовь?
— Ты уже сказал, и я разделяю твои слова: Любовь, это когда понимаешь для чего ты живёшь.
— Миша, — это он ко мне — скоро и ты к нам придёшь, тогда засмеёшься над тем, из-за чего когда-то плакал, и заплачешь над тем, над которым когда-то смеялся. И он тоже уходит, большой, которого мне так на земле не хватает. Очень.
А я стал вспоминать, как мы стояли с ним на палубе огромного пассажирского корабля. Мы уже были в таком состоянии душ, когда переоценивается всё: жизнь, люди, любовь. Недалеко на палубе стоял грек с огромными усами, выпуклым животом, похожий на сытого паука. Рядом с ним лозой изгибалась изящная девушка, с абрикосовым лицом, носик её перископно торчал, рассматривая мир вокруг, присматриваясь ко всему. Она кого-то напоминала мне. Вдруг она извилисто изогнулась, и я понял: она напоминала ящерицу, ускользающую, гибкую, настороженную. Берег, возле которого дрейфовал корабль, был абсолютно пустынным, ни деревца, ни куста, жёлтый песок и чёрные камни. Он представил, как было бы подло умирать здесь, в одиночестве среди застывшего песка и равнодушных ко всему миру камней.
Истории от Евтушенко
Сам не знаю, на что надеюсь. Будут ли интересны следующему поколению сюжеты из жизни людей, известных нашему времени, не знаю. Скорее всего, нет. Если вдруг каким-то волшебным образом не потянет их в прошлое огромная волна, и там они смогут разобраться, откуда и из кого они произошли. Вдруг им неожиданно захочется узнать, о чём печалились и страдали известные и неизвестные люди нашего века. И над чем мы смеялись, часто сквозь слёзы. Если такое случится, тогда, возможно, они прочитают и эти строки. И ещё, изредка, лелею мечту: вдруг описываемые в моих воспоминаниях люди передадут новому поколению особую духовную энергию, и с ней, новые люди смогут преодолевать эту прекрасную и ужасную жизнь.
Как вы уже читали раньше, Евгений Александрович и его милая жена Маша побывали у нас во Флориде. Прожили десять дней, на берегу Мексиканского залива. Мы встречались, осторожно говорили о литературе. Запускать слова к Евтушенко — всё равно что запускать ракеты в громадную высоту нашей эпохи. Он достиг её вершины и находится на самом верху. Евтушенко знает почти всех великих современников, помнит наизусть стихи многих поэтов. Только я называл чьё-то имя, как его феноменальная память выдавала стихи этого поэта, и он прекрасно и неодинаково читал их. Однажды мы сидели в ресторанчике на берегу реки с индейским названием Маяка Ривер, сзади него села на окно белая цапля, я его сфотографировал. Посмотрите в книге, там есть эта фотографии. Спустя полгода я написал рассказ «Цапля, которая улыбалась» и посвятил его Евтушенко. Было как-то нереально видеть его рядом с собой, глашатая России, всей нашей эпохи, автора «Бабьего Яра», яркого победителя жизни и добрейшего человека. Единственно, чему все всегда проигрывают — времени. Я часто повторяю: можно вернуть деньги, любовь, дружбу, вот время никогда не возвращается. Только во снах.
Теоретически он казался недосягаемым в своём великом значении для миллионов людей бывшего СССР, но вот, сидел рядом, в своей кепуле, глаза мудрые, уставшие, иногда с хитринкой, и прекрасные во всём этом.
Я очень гордился им.
Спустя десять дней мы расстались и переговаривались по телефону. Потом пришло тяжёлое время, ему ампутировали стопу. Мы с Татьяной Титовой и другими любящими его часто совершали молитвы о нём и милой, всепонимающей Маше.
По телефону он рассказывал некоторые истории из жизни. Какие-то отрывки я записал или запомнил.
***
Во времена СССР, но уже при Горбачёве, Евгения Евтушенко, прозаика Андрея Битова и главного редактора журнала «Новый Мир» Владимира Карпова послали в Южную Корею, тогда такие поездки называли — «по линии культурного обмена». Это было в преддверии Олимпиады, которая вскоре должна была пройти в Сеуле. Всё было чинно, принимали их чиновники высокого ранга, ели вкусно, дивились корейской жизни. Пришли профессора Сеульского университета и пригласили писателей выступить перед студентами. Профессора очень волновались — ещё бы, ведь со времён корейской войны это были первые писатели из России. К их приезду хорошо подготовились — и стихи Евтушенко перевели, и рассказ Битова, и фрагмент из военных воспоминаний Карпова. Двум корейским профессорам особенно невозможно было отказать — во времена холодной войны, которая для корейцев была вовсе не только холодной, — оба они «посидели» в бытность студентами, за то, что организовали что-то вроде кружка по советской литературе. И вдруг Битов, и Карпов за день до назначенного выступления зашли к Евтушенко в номер и смущённо объяснили ему, что сам мэр Сеула их пригласил на экскурсию по ресторанам и кабаре, для знакомства с ночной жизнью города.
Евтушенко рассказывал мне, как они оправдывались, и что потом произошло:
«Ты, Женя, уж извини нас — такой случай бывает раз в жизни, ты ездил за границу намного чаще нас и на все это насмотрелся вдоволь. Всё-таки сам мэр приглашает. Он и тебя тоже, конечно, приглашал, но, если никто из нас не пойдёт к студентам, это будет некрасиво. Но, с другой стороны, и мэру отказать тоже некрасиво. Да ты и один прекрасно управишься. Не думаем, что там будет много народу, так что объясни профессорам, в каком мы неудобном положении оказались…»
Профессора растерялись, когда приехали за мной, и ещё в фойе отеля я им начал сбивчиво объяснять, почему поеду только один. Язык не поворачивался сказать, что ночную жизнь мои коллеги предпочли студентам — тем более, что первый раз в Корее писатели из России. До того было неловко, что стал профессорам пену гнать про нездоровье моих коллег. И вдруг один из профессоров радостно говорит: «Да вот зе они, товарису Евтушенко, зивы-здоровы. — и вдруг лицо его меняется:
— Бозе мой, поцему они с этим целовеком?»
И я вижу рядом с моими коллегами бодренького небольшенького «целовека», со щёками, словно маслом смазанными и глазками тоже маслеными, в костюмчике с серебряным отливом и в крошечных мокасинчиках на высоких каблучках, а впереди него, и сзади с обеих сторон четыре телохранителя — все на голову выше его.
— Это ваш мэр? — спросил я.
— Простите меня за не совсем точное объяснение… Он их пригласил на встречу, ну, и…
— Но он зе… он зе… не оцень.. цитатель… — только и выдавил один из профессоров.
Но теперь это стало ясно всем.
Евтушенко всё так ярко живописал, что я до сих пор почти до слова помню. Но у истории есть и конец.
Заходит Евтушенко в актовый зал университета, а там, батюшки мои, битком набито, не то что сесть, стать негде. Больше тысячи собралось.
Стал он читать свои стихи с переводчиком, а зал заряжается его энергией. Засыпают вопросами. На всё надо отвечать, а не отмалчиваться. Потом снова просят почитать. Аплодируют, лица счастливые. В общем, три часа выступал.
Провожают его, а декан отзывает в сторону, и, очень смущаясь, говорит, мол, мы выделили деньги за выступления трём писателям, но так как вы пришли один, то весь гонорар передаём вам и думаем, что это справедливо — вы за всех трёх работали и выложились. И передал пакет, в котором оказалось 15 тысяч долларов. Евтушенко уже в самолёте, по дороге в Москву, не утерпел и рассказал это коллегам. Все-таки они заслужили это узнать. Известие было воспринято в тишине. Но Карпов, бывший фронтовой офицер, удар выдержал, потом от столбняка отошёл и об этом не вспоминал. А вот Андрей Битов, по словам Евтушенко, помнит этот случай всю жизнь, глаза при встрече отводит, а глаза ведь всё выдают, и обиду, конечно. Писатели — люди ранимые, но надо сказать, раны от обид у многих из них не зарубцовываются всю жизнь. Обида ведь не помнит, кто был прав. Она только помнит, что было больно.
***
Как-то заговариваем о стихах, и Евтушенко вспоминает слова Осипа Мандельштама: «Есть стихи, в которых хочется жить». А потом другие его слова: «Душно — и все-таки до смерти хочется жить». После этих страшных слов Мандельштама, процитированных им, мы с Евтушенко вздохнули одновременно.
***
Вспоминает Евтушенко Эдуарда Багрицкого, ему очень нравится его строчка: «Мы ржавые листья на ржавых дубах».
***
Говорит о разном. Вспоминает реакцию Солоухина, когда обсуждали книгу Евтушенко «Обещание» (1956), где впервые было напечатано стихотворение «Пролог» с такими строчками:
Границы мне мешают.
Мне неловко
Не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься сколько надо Лондоном,
Со всеми говорить —
Пускай на ломаном.
Мальчишкой, на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем…
Солоухин, служивший три года в охране Кремля при Сталине, сказал ему поучающе: «За границу можно пускать только того, кто полностью изучил основы марксизма-ленинизма…».
Евтушенко заметил: «Он был такой разный. Ведь у него была и прекрасная книжка “Владимирские просёлки”».
И вдруг мракобесно выступил за исключение Пастернака из Союза писателей.
А потом неожиданно написал небольшое, но сильнейшее эссе «Читая Ленина», очень близкое коллекции Венедикта Ерофеева «Моя маленькая Лениниана». Этим эссе он искупил многие свои грехи».
***
— Солженицын — это человек-подвиг… Свой «Архипелаг Гулаг» поставил как надолб на пути попыток возродить в России тиранию. «Матрёнин двор» — это шедевр. «Один день Ивана Денисовича» — образ правдивый, но в нём сила физической выживаемости больше, чем духовной. Солженицын, сам, конечно, был интеллигентом, но вот интеллигентность его была недостаточно отзывчивой к более тонкому мировосприятию других. Так, например, он довольно был наивен в живописи, с восхищением провинциального учителя математики описывая банальный дуб на скале в «Круге первом». Его «молчаливость» в тот день, когда Хрущёв, назвавший его «современным Львом Толстым», напал на молодых художников, объясняется не только тем, что он тогда был «беременен» Гулагом и не мог им рисковать, защищая оскорбляемых в его присутствии. Я думаю, что просто-напросто они ему не нравились так же, как Хрущёву. У него совсем не удалась книга о взаимоотношениях русских и евреев «Двести лет вместе», в которых он запутался так, что выпутаться не мог. Эта проблема сложнейшая и в ней запутался и Пастернак в своих мучительных заблуждениях, хотя я не могу разделять карательного негодования его оппонентов, ибо это была просто-напросто неудачная попытка разобраться в том, в чём и ему оказалось не по силам. Но он никогда не повторял этого, не превращал ошибки в догму.
У Пастернака в «Докторе Живаго», на фоне лирической драмы вдруг прямо-таки кровью брызжет на страницы — описание, как мужик жену зарубил топором, спасая её от будущих насильников… Он своим романом и стихами из него искупил все свои заблуждения…
***
Снова говорим. Он вспоминает:
В 1946 году, помните по книгам, по указанию Сталина Жданов устроил разнос ленинградских писателей. Громили в первую очередь Зощенко и Ахматову. Так вот, знаете, почему особо рассерчал Сталин? Перед этим был вечер писателей в Москве. Меня туда привёл отец. Я слушал, затаив дыхание. И вот, когда вышла на сцену Ахматова, чьё стихотворение «Мужество» прозвучало на всю страну во время ленинградской блокады, ей стали аплодировать стоя, минут пятнадцать. Говорят, что Сталин, узнав об этом, спросил зло: «Кто организовал вставание?» С подтекстом, что вставать можно, только когда он выступает. Вот тогда и было принято решение: «Громить!»
***
Ещё вспоминает:
Из моих стихов, написанных при Сталине, среди упражнений в форме, было только одно стоящее стихотворение. Начиналось оно так.
Не надо говорить неправду детям.
Не надо их в неправде убеждать.
Не надо уверять их, что на свете
Лишь тишь да гладь и божья благодать.
Первая книжка «Разведчики грядущего» была хороша только редкими тогда ассонансными рифмами. Однако стоило мне лишь поступить в Литинститут, как я, счастливо попавший в среду стольких талантливых ребят, которых на мякине не проведёшь, сразу стал писать лучше. Кстати тот же Солоухин заметил моё стихотворение «Вагон» в стенгазете:
«…Стоял вагон, травой обвитый…»
Невесёлое было стихотворение. И поздравил он меня как-то невесело, с мрачноватой опаской.
— А я думал, что ты халтурщик! Это уже стихи… Ну, теперь держись.!
Ну, что же, он меня предупредил и потом сам одним из первых и напал.
***
Андрей Дементьев много сделал для нашего поколения, придя в журнал «Юность». За это надо быть ему благодарным, он «пробил» целую плеяду.
***
Вспоминает Константина Симонова: «Хороший человек в плохом времени».
***
О Матусовском
Впрочем, приличным человеком можно быть в любом времени. Он был другом Симонова. Но Симонов получил серьёзнейшую взбучку за публикацию первого антибюрократического романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Симонова заставили по поручению ЦК провести не обсуждение, а осуждение романа. Первым выступил с покаянием Симонов. А я впервые прочёл никому неизвестное стихотворение «Артиллерия бьёт по своим». Стихотворение полностью накладывалось на ситуацию разгрома многих хороших писателей. Оно принадлежало перу моего старшего друга, фронтовика Александра Межирова, но тогда этого никто не знал. Я сказал, что это стихи убитого на войне лейтенанта. Межиров, слушавший собственные стихи, как анонимные, со слезами на глазах сказал мне: «Ну что же, все мы были убиты на той войне». Начали громить и меня. После заседания, естественно, все меня избегают. И вдруг, подходит Михаил Львович Матусовский и крепко жмёт мне руку. Вокруг меня был вакуум страха. Поймут ли сейчас, что в то время это был героический поступок…
***
Читает стихи по телефону. Здорово читает. Написал одно стихотворение, где меня упомянул:
В. Радзишевскому
Ну, скажите же мне, Володя,
но убрав свой, всезнающий вроде,
защитительно хитрый прищур —
или я как Россия в разброде
и во мне, как в саду-огороде,
всё, как в ней самой, чересчур?
Как всё высказать? Да смогу ли-с.
Может, знает разгадку, Моргулис,
и Земли, и частично небес,
и кто ангел сейчас, а кто бес,
но поскольку он все-таки пастырь,
рифму я умягчил безопасной,
но приставкой почтительной «эс».
Не хочу, чтоб, о странный мой твиттер
кто-то ноги насмешливо вытер, —
не желаю такого врагу.
Понял — я не писатель,
а кто-то
для кого непосильна работа —
если хочется высказать что-то,
ну а что —
сам понять не могу…
12 декабря 2013
***
В конце апреля 2014 года позвонил Евгению Александровичу и заговорили о моём очередном эссе, где я снова рассказывал о том, как понимаю его поэзию, его взаимоотношения со злопылающим Бродским, и про его долгое одиночество.
Потом он заговорил о своей второй по счёту жене — Галине Сокол-Лукониной. Говорит твёрдо:
«Она — самый принципиальный человек, из тех, кого я встречал в жизни. Вот, в советское время, тяжёлое, был обмен паспортов, в паспорте в графе “нацио-нальность” у неё было записано “русская”. Папа у неё еврей, а мать русская. Вдруг она говорит паспортистке: “Пиши еврейка”. Паспортистка была знакомая, жалостливая, говорит, мол, да нет, запишу вас, как было раньше записано, “русская”. Галя хмурится и громко: “Сказала тебе, пиши еврейка!”»
Как-то в Москве привёл домой секретаря райкома партии выпить, закусить, поговорить. Галя в дверях встречает, узнала райкомовца и произносит: “Для чего ты привёл сюда эту партийную морду?!”. Тот смутился, хочет уйти, но я уговорил, вошли, она, как ни чём не бывало, на стол собрала, вежливо, и удалилась.
Галя с иронией относилась к Фиделю Кастро. Но, приехав на Кубу, когда я там работал над сценарием «Я — Куба» и, встретив его на митинге, пошла за ним вослед по улице, как зачарованная, видела, как он останавливался, говорил с людьми, как у них горели глаза при виде Кастро. Потом, во время его приезда в СССР призналась мне:
— Да, попала и я под его обаяние… Этому ничто нельзя противопоставить… Он, действительно, неотразимый — на себе почувствовала…
Прочитала “Бабий Яр” и вздыхает: “Нет, не публикуй это. Понимаешь, любыми словами никогда и никому не передать той бездны горя”.
— Она была безупречной женой. Как-то позвонил ей доброжелатель, мол, Евтушенко в ресторане сидит с балериной. Она ему отвечает: «Ну что ж, пусть потанцует!»
Евтушенко вспоминает приезд в Москву Генриха Бёлля, великого немецкого писателя. (Я особенно люблю его книги «Глазами клоуна» и «Биллиард в половина десятого). Звонят из аэропорта. «Вот тут у нас иностранец Генрих Бёлль, никто за ним не приехал».
Приглашение было от посла ФРГ, но тот его неожиданно отменил. Оказывается, сын Бёлля оказался членом «Красной бригады» — террористической группы в Германии. Был суд. Сын в тюрьме.
— Вы его к себе примете? Говорит по-немецки, называет вашу фамилию. Выглядит, как известный писатель… Приезжайте за ним.
Я приехал. Обнялись. Поехали ко мне на дачу…
А вы знаете, это ведь благодаря ему Солженицын получил Нобелевскую премию. Он его предложил и особо настаивал на присуждении…
***
Говорим с Евтушенко в начале мая 2014 года. Только что умер Габриэль Маркес, колумбийский писатель, Нобелевский лауреат, которого узнал весь мир после книги «Сто лет одиночества». Он был настоящий левый либерал, иногда гораздо левее коммунистов. Несколько раз приезжал в СССР. Один раз Евтушенко попросили встретить его.
— Я везу его на своей машине в Переделкино. Спрашиваю: «Заедем на могилу к Пастернаку?». Габриэль отказывается. Видя моё недоуменное молчание, высказывается: «Его имя использовали империалисты, «Доктор Живаго» помог им обвинить СССР. После паузы: «Давайте заедем…». Приезжаем на кладбище, подходим к могиле Пастернака. Могила убрана, на ней немного скромных цветов. Маркес долго молчит. Потом произносит: «Чистота на могиле. Значит любят».
— Я вспомнил, как мой отец говорил: «О человеке можно узнать по тому, как он ведёт себя на кладбище…» Мне рассказывали, что тогдашний кумир мира Горбачёв приехал на Кубу и в нашем посольстве была длиннющая очередь, чтобы пожать ему руку. Маркес был в этой очереди, но Горбачёв его узнал, и сам подошёл к нему. Это мне и Маше Маркес рассказывал в Мексике с детской гордостью, что Горбачёв его узнал. Машу это поразило, потому что ей казалось, что детская гордость должна была быть у Горбачёва.
После Перестройки выяснилось, что на скамейке возле могилы Пастернака был установлен «жучок», тайный микрофон, и о том, что говорили сидящие на скамейке, прослушивали кегэбешники на даче у писателя Маркова. Вот так жили.
— Когда-то главный редактор газеты «Правда», органа ЦК партии коммунистов, Зимянин признался мне, что уже много лет не читает книг, не успевает, и спросил у меня, что в первую очередь почитать. Я посоветовал: «Сто лет одиночества» писателя Маркеса.
***
— Ещё при жизни Пастернака, я как-то привёз к нему итальянского переводчика Мария Анджело Риппелино. Пастернак на своём огородике окучивал картошку. Он посмотрел на итальянца: — Кто это? Грузин? А, итальянец…. Люблю итальянцев…
Потом мы долго сидели, итальянец выдержал до 12 ночи, а мы говорили с Пастернаком до 5 утра. Понимаете, Пастернак ещё и был актёром. В нём жил природный артистизм. Даже на фото, где он с лопатой на огороде, видно интуитивное актёрское мастерство… И вы, Миша, прекрасно используете артистизм…
Я говорю: — Если это так, то самый великий актёр в пьесе о жизни — это вы, Женя…
***
Вспомнили поэта Наума Коржавина. Евтушенко жалеет, что Коржавину не дали премию «Поэт года» — это была его кандидатура. Но он не капризничал, как иногда делают председатели жюри и подчинился большинству, как и полагается, тем более что поэт Геннадий Русаков тоже ему симпатичен. О Коржавине высказывается так: «Для такого человека премии не имеют значения. Он штучная фигура. Один среди многих».
***
О Назыме Хикмете Евтушенко вспоминает часто. Он с ним провёл много времени.
Начал с фразы, которую Хикмет произнёс в разговоре с Эренбургом ещё при Сталине: «Я очень уважаю товарища Сталина, но не могу вынести стихов, в которых его сравнивают с солнцем. Это не просто плохая поэзия, это плохой вкус». В 1951 году Хикмет после турецкой тюрьмы перебрался в СССР.
Ну, мы знаем, что это было за время в СССР. Назым Хикмет разобрался, что рай страшнее турецкого ада. Но карте место! Он уже был здесь! Он всё понимал, но играл роль наивного, доброго, ничего непонимающего иностранца. Однако написал сатирическую пьесу «Иван Иванович», для театра Плучека, которую вскоре прикрыли. Лауреатская медаль борца за мир не отгораживала его сердце от реальной жизни, но и не защищала. Его начали упрекать, что он иностранец, а слишком многое себе позволяет. Он не выдержал и уехал в Польшу. Но там к нему часто приходили антирусски настроенные поляки и ожидали, что он их будет поддерживать. И он вернулся в Россию и получил советский паспорт. Я был на собрании, где ему вручали советский паспорт. Он поднял его над головой и сказал: «Теперь меня никто не сумеет упрекнуть, что я иностранец, когда я буду критиковать бюрократию».
Таков был этот удивительный человек. Если бы все коммунисты были такие, как Хикмет, я бы, может быть, стал им тоже. Но он был одним из последних могикан. Ходил постоянно в театры. Пригласил театральным художником на свой спектакль никому тогда неизвестного Олега Целкова. Русский язык понимал так же хорошо, как русскую душу. Смеляков про него стихотворение написал: “В России жил Назым Хикмет, голубоглазый турок…» Однажды на одном из банкетов сказал о бездарнейшей пьесе «Зелёная улица»: «Это мелкобуржуазная конформистская дрянь…».
На первом банкете, в честь его приезда в 1952 году, где я был, Назым сказал, что обязательно сообщит Сталину, как коммунист коммунисту, о том, сколько бездарных его скульптур наставили в городах! На что ведущий банкет режиссёр Ю. Завадский грациозно ответил: «Товарищ Сталин разделяет ваши чувства, но он скромный человек и не может всем диктовать свои вкусы…»
Однажды, когда я был на даче у Хикмета в гостях, к нему пришёл человек и попросил: «Назым, сними с меня грех!» Это был бывший водитель Назыма в Москве. Берию к тому времени расстреляли, и поэтому водитель смог решиться на такой шаг. Вот что оказалось. Водителя привели к самому Берия. Тот спросил: «Ты кого возишь?» Водитель отвечает: «Поэта Назыма Хикмета». «Дурак! Ты возишь шпиона! У него задача убить Сталина».
Водитель шепчет в страхе: «Нет, этот человек не может быть убийцей».
— Ну, вот что, даём тебе задание — убрать этого человека.
— Не смогу я, товарищ Берия…
Тогда Берия щёлкнул пальцами, и в одну дверь ввели пятерых уголовников и в другую — жену шофёра.
— Если ты не согласишься, то сейчас эти милые мальчики на твоих глазах изнасилуют твою жену.
Шофёр согласился и несколько месяцев носил в себе этот страшный приказ.
Но Сталин умер, и всё это заглохло. И вот что Назым ответил шофёру: «Я помню, что ты не мог мне глядеть в глаза, и понимал всё. Давай выпьем и забудем все это…
***
— На фоне трагедий случались гротесковые комедии. Два дружка, антисемиты и доносчики, лауреат Сталинской премии Бубеннов, автор книги «Белая берёза», и бесконечно бесталанный драматург Суров устроили пьяную драку. В результате выбили окно в квартире Бубеннова, а драматург Суров выбежал на улицу в кальсонах и так прошествовал по Москве до своего дома. Существовала тогда эпиграмма, приписываемая Эммануилу Казакевичу:
Суровый Суров не любил евреев
И вечно на евреев нападал,
За что его не уважал Фадеев
И А. Сурков не очень одобрял.
Когда же мрак души своей развеяв,
Он нападать на них поменьше стал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
Его старинной мебелью долбал.
С великим гневом, словно в Эренбурга,
Певец «Берёзы», в ж… драматурга
Фамильное вонзает серебро,
Но, подчинясь теориям привычным,
Лишь, как конфликт хорошего с отличным
Расценивает это партбюро.
***
Ещё разик вспоминаю Евтушенко.
Говорит по телефону мальчишеским голосом:
— Представляете, как можно невероятно ошибиться в любви… В молодости я приехал с выступлениями на Север России, залы от народа ломятся, ажиотаж везде: Евтушенко, Евтушенко… Девчонки толпами подбегают, прикасаются, автографы, глазами зазывают… А мне вдруг понравилась очень по-русски милая девушка, но достаточно строгих взглядов. Ну, увлёкся, стал её очаровывать, уговаривать… В общем, получилось у нас это… Она уходила, спросила, можно ли взять почитать томик стихотворений Блока, что лежал на столе. Потом снова пришла. Чувствую, что сердце моё ею увлеклось. Говорю ей: «Ты как, со мной ради интереса, что я поэт, известный, или, может быть, по-настоящему полюбила?» Она посмотрела мне прямо в глаза: «Я вам Женя не скажу, а напишу».
Через несколько дней попрощались мы с ней, вернула она мне томик Александра Блока. Я спрашиваю: «Понравилось?» Она снова прямо в глаза смотрит: «Мне, Женя, всё настоящее нравится».
И уехал я. Ждал, ждал от неё письма, а она не пишет. Ну и стал о ней забывать, а потом, вообще, редко стала вспоминаться. Осталось всё в прошлом. И вот, что происходит, Миша… Я любимые книги всегда за собой таскаю. И недавно беру с полки старый томик Блока, почитать, а из него выпадает письмо, написанное на листках в клеточку. Господи, смотрю, письму 43 года! От той девушки… 43 года оно пролежало между стихами Блока. И начал я читать, и поник, но и воспрянул, от той любви, о которой прочитал в этом письме. Она писала, что больше никого никогда так не полюбит. И это не конец истории. Я нашёл её в Сибири, старую, и объяснил, и она поверила и поняла. И без моего вопроса ответила: «Замужем была. Но, как и написала вам 43 года назад, никого и никогда больше не любила…»
А я сказал:
— Женя, а, может, эти залежалые, миллион раз использованные слова, правы: «Любовь не умирает!» Их стыдно произносить из-за их шаблонной мещанской напыщенности, но, кажется, что это правда.
И гениальный мудрец-мальчик — Евгений Александрович Евтушенко — почему-то грустно со мной согласился.
И ещё один разговор:
— Вы знаете, социализм вышел из христианства. Вы не любите либералов, но есть либералы-демократы… Я единственный социалист, верящий в нравственный социализм… Толерантность вы ругаете, но она нужна… Но, согласен, при этом надо видеть и врагов… Человечество должно учиться говорить важные вещи в массовом порядке… Я знаю, вы не любите лозунги масс… Знаю, вы сопереживаете чужой боли, но есть центр мировой боли, и, знаете, где он находится? За каждым углом. Помните, что вы очень широкий человек… И, знайте, это уже некоторые поняли, — никто так не любит не пишет, как вы…
***
На этом я заканчиваю записи разговоров с Евтушенко. Редакторы говорят, надо выпустить отдельную книгу. Послушаюсь.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer6/morgulis/
