Скажу сразу (и без обиняков), что до встречи с ним я как будто ничего в своей жизни не умел: ни толково и правильно общаться с нужными людьми, ни их слушать внимательно, ни владеть собой и даже своим скромным даром… А ведь мне уже было хорошо за сорок, я прошел армию, был давно женат, имел двух дочерей, да и в своем «деле жизни» книгочея и библиографа считался не последним человеком: внимательно перечитал множество разных книжек по теории и истории литературы, видел (скорее — честолюбиво мнил..!) себя литературоведом и археографом, просидел полжизни в Публичке, знал биографии множества разных мелких и крупных исторических личностей, самостоятельно овладел начатками трепетного искусства и методики архивного и библиографического поиска, кое-чего достиг в этой области, понемногу писал, печатался, пытался преподавать, и даже пользовался некоторой известностью и уважением (и — прежде всего как autodidact) в среде именитых и признанных литературных с т а р а т е л е й… А лично познакомился я с Виктором Яковлевичем Френкелем задолго до этого эпизода. Когда же это наконец произошло (думаю, в самом начале осени 1973 года), я был счастливо удивлен и обрадован, что он оказался именно таким, каким мне его ранее представляли в доме Ливеровских — Бианки, то есть — человеком щедрым, доступным, родственным «по моему цеху», то есть любящим беднягу Надсона, Гумилева, Мандельштама, Илью Ильфа с Евгением Петровым…), а главное — знающим все на свете про Капицу, Иоффе и Ко! И — про Пушкина. Но сначала — все-таки про Пушкина. Это потом, потом, на все остальные годы и десятилетия, до самого безвременного ухода Виктора Яковлевича, я и моя семья были щедро одарены его вниманием, доверительной дружбой, творческой заботой и тревожным сердечным участием… Но Он! Пушкин! Он сблизил нас. И весьма странным образом. О, какая это была замечательная фантастическая история! И — загадочная! Вернее — две. Одна за другой… Про «псковский бал» и про «бабушку Павлищеву»… Они стóят того, чтобы их пересказать чуточку подробнее. Ибо в них, не дающих мне покоя «о ту пору» жизни, одновременно оказались заочно замешаны (вернее завязаны мной в один «тайный пушкинский узел») такие разные (чудные) люди, как Виталий Бианки, Ольга Иеронимовна Капица (урожденная Стебницкая)1, дочь Абрама Федоровича — Валентина2, а также «муза» молодого Физтеха начала 20-х, жена морского док-тора, мать 4-х взрослых детей, переводчица Данте Алигьери — Мария Исидоровна Ливеровская3 и отец Виктора Яковлевича — выдающийся советский ученый-физик Яков Ильич Френкель…
И все-то из-за одного лишь б а л а, бала, имеющего, якобы, быть в доме псковского (имярек) Губернатора где-то посредине 1830-х годов… И куда как-то ненароком, заехал «на огонек» наш Пушкин. По дороге к себе (иль — обратно, кто знает теперь-то) в Михайловское Село. Заехал, да и остался на вечерок. Но ежели бал, то, известное дело, непременно — и кадриль. И надо же было случиться такому «курьезу» — Пушкин, пустившись «танцовать» выбрал себе в пару первую же стоявшую у окна, «едва увидевшую свет» скромную молоденькую псковскую барыньку по имени, скажем, Мария… Станцевал, да и забыл начисто! А барышня та была не просто барышня (по семейному преданию она принадлежала к старинному псковскому рода неких Базилевичей, далеких родственников и Пушкина, и бедняги Дельвига), а невеста и будущая жена сына причетника, будущего магистра философии Главного Педагогического Института в Петербурге — псковского дворянина Михаила Игнатьевича Пчельникова4. В 1839 году у них родилась дочь — Параша…
И, верно, во всю жизнь свою дальнейшую, долгую, ученую, семейную, генеральскую, тифлисскую, петербургскую (уже по своему мужу, генералу от инфантерии Иерониму Ивановичу Стебницкому)5 хранила та Параша, то бишь Прасковья Михайловна Стебницкая6 тот «танец маменьки с Пушкиным» на своем (возможно, первом) балу. И смею предположить, с гордостью «передавала» сей факт по наследству — уже своим дочерям, и прежде всего старшенькой — Оленьке. А та — дальше, дальше, до почти наших времен.
Почти отчаявшись, я поведал о моих поисках добрым людям — Елене Витальевне Бианки7 и к ее мужу, ученому — химику и прозаику Алексею Алексеевичу Ливеровскому8. В этом веселом доме я всегда находил приют, сочувствие и поддержку в моих давних исканиях, ибо они-то знали многое об Ольге Иеронимовне Капице, первой литературной наставнице писателя Виталия Бианки в самом начале 20-х годов, и об ее профессорском и домашнем окружении, а сам А.А. Ливеровский был в давней дружбе с Петром Леонидовичем, Анной Алексеевной и, через свою мать, Марию Исидоровну был также и в некотором родстве с Николаем Николаевичем Семеновым… Много, бесконечно много занимательного и интересного знал я от них и раньше: и про Маршака с Чуковским и Олейниковым, 9 и про «молодой» Физтех с Френкелем, Капицей, Семеновым, Харитоном, Дорфманом и др. Но про «пушкинский бал» — ничего… Тогда А.А. Ливеровский сказал: «Идите к Вите! И весь сказ! К Вите Френкелю! Он не только не откажет — но и поможет… Во-первых, он, часто бывает в Москве в семье Капиц, а во-вторых, его отец «майский жук, то есть из Гимназии Карла Мая, как и я… А сам Витя — физик и еще оригинальный пушкинист. Он найдет, и концы и начала!» И дали его телефон. И рабочий адресок, который привел меня в тот же в Физико-технический институт им. А.Ф. Иоффе. В маленький угловой кабинетик доктора наук Виктора Яковлевича Френкеля в первом этаже знаменитого здания, комнатку, всю забитую и заваленную по стенам, подоконнику, просторному рабочему столу и стандартным канцелярским шкафам разноязыкой книжной и прочей печатной и рукописной снедью… Во главе стола возвышалась поразительнейших размеров разлапая пишущая машинка «Optima», почти полностью «закрывая собой» самого хозяина кабинета. Помнится, меня поразили тогда эта теснота и «творческий беспорядок», но еще более тронула меня блистательная пушкиноведческая эрудиция Виктора Яковлевича. Мы сразу начали разбирать интригу печальной дуэли Пушкина, потом — судьбу его сестры, брата Льва, деток, друзей-врагов… А дуэль — где она была, не там, не там, где памятник…10. И тут я, через какое-то время, осмелев, возьми и спроси: «Какое Ваше одно из самых загадочных для Вас стихотворений у Пушкина?» Он ответил: «Все!!! Но самое загадочное!!! И — гениальное… Помните!!! «О, если, правда, что в ночи, когда покоятся живые…» Кто, кто это, кто эта «Лейла», какая женщина кроется за этим именем???… Есть романс у Шапорина, он был ближе всего к разгадке. Моего отца это тоже очень волновало, очень… Будете у меня, я Вам дам послушать пластинку». А когда я сказал Виктору Яковлевичу, что сам Фридрих Ницше тоже написал музыку к этому стихотворению, он был так обрадован этому, и, искренно признавшись, что слышит об этом впервые, попросил меня найти ноты…11
Помнится, что ни про тот пушкинский бал невесты Маши Пчельниковой, ни про Базилевича с Дельвигом мы ни тогда (ни потом, к сожалению) так ничего путного и не нашли, но зато, что называется «нашли друг друга». По крайней мере, с той поры, с той встречи (и, повторяю, на много благодарнейших лет), я приносил Виктору Яковлевичу все, что написал (а он мне щедро дарил все свои книги), делился с ним новыми идеями, и всем, что меня волновало «вокруг книг, событий, людей и стран», ревниво и бережно пользовался его рекомендациями и необыкновенным его талантом, заразительным талантом бескорыстия и п о щ р е н и я (и я сам старался, больше по сердцу, чем в ответ — своими скромными возможностями быть всегда полезным Виктору Яковлевичу в его поисках и открытиях. Так было, к примеру, когда Виктор Яковлевич составлял биографию Георгия Гамова, он разыскивал сведения об его предках по материнской линии — Лебединцевых, я предоставил ему сведения о близости одного из этих Лебединцевых, Всеволода, двоюродного брата Гамова, астронома и террориста, покушавшегося на Щегловитова и приговоренного к смертной казни — к писателю Леониду Андрееву 12, а также познакомил Виктора Яковлевича с семьей ленинградского художника Д. Бучкина (умершего в блокаду), автором живописного портрета молодого физика Гамова, история создания которого была прежде ему неизвестна и будоражила фантазию… Можно найти еще примеры… И всегда Виктор Яковлевич выказывал мне благодарность в своих публикациях, и книгах, находя самые теплые слова, чем я очень гордился и горжусь поныне) тем более что многое, что занимало его, вне чистой физики, лаборатории и так далее, было ново, дорого и мне. Еще более расположился ко мне Виктор Яковлевич, узнав, что я собираю материал об истории знаменитой Гимназии Карла Мая, которую, как известно, окончил с отличием его отец, Яков Ильич Френкель. Помню, как обрадовался Виктор Яковлевич, узнав, что в той же «школе К. Мая», но позже, учился и Дмитрий Сергеевич Лихачев. Ради справедливости следует сказать, что почти всему тому, что удалось сделать для жизнеописания Гимназии и ее выдающихся выпускников, а также для создания, ныне существующего на 14-ой линии Васильевского острова «Музея Школы Карла Мая», мы все, безусловно обязаны, прежде всего, Виктору Яковлевичу и его бескорыстной помощи.
И многое и в этих моих рассказах (и в моих беседах и встречах с другими людьми) обнаруживалось для Виктора Яковлевича Френкеля н о в о г о и н ео ж и д а н н о г о, рядышком с уже ему и всем — известным и тривиальным, но это его нисколько не смущало его, а наоборот, радовало бесконечно …
Особенно мы сблизились с Виктором Яковлевичем в конце 80-х годов, когда начала существовать в Ленинграде устная публичная литературная и мемуарная программа «Былое и думы». И хотя наши вечера, естественно, начались с воспоминаний об Ахматовой, Зощенко, Лозинском, Мандельштаме, Набокове, Иосифе Бродском и др., Виктор Яковлевич как-то обеспокоенно позвонил мне и вполне справедливо предложил немного изменить «крен» программы из гуманитарной области в историко-научную, то есть — посвятить вечера ученым-ленинградцам, скажем, П.Л. Капице, А.Н. Крылову, Нобелевским лауреатам-физикам Н.Н. Семенову, А.П. Карпинскому, математику-академику В.Н. Смирнову, Н.Н. Качалову С.Ф. Ольденбургу… И тут же предложил конкретную помощь, предоставив имена, адреса и координаты родственников, учеников, потомков и коллег многих из вышеназванных персоналий с непременным указанием своего имени, как р е к о м е н д а т е л я. И это действительно сработало замечательно. Ибо стоило мне назвать имя Виктора Яковлевича, как настороженный тон моего собеседника менялся на самый доверительный, и почти никто не только не отказался от внимания к нашей программе, но и посчитал наше приглашение за честь поделиться с благодарной публикой в зале своими л и ч н ы м и воспоминаниями… И конечно, во многом успех и авторитет «Былого и Дум» был обеспечен участием почти в каждом из них — самого Виктора Яковлевича Френкеля.
На вечере, посвященном Г. Гамову, Виктор Яковлевич, активно пересказывая его полную смелых приключений, научных открытий и житейских забав — биографию, вдруг принялся читать фрагменты Блоковской поэмы «Двенадцать» на хорошем английском языке, иллюстрируя тем (помимо всего прочего, чем одарила Гамова природа) и переводческий талант своего Героя.
Полное недоумение и восторг вызвало у просвещенной публики и у самых компетентных знатоков творчества Николая Гумилева из Пушкинского Дома, когда Виктор Яковлевич в переполненном зале Аничкова Дворца своим негромким и добрым голосом прочитал несколько неизвестных строф Гумилева, сохранившихся в домашнем альбоме его матери (сейчас эти строки — в Полном собрании Гумилева);
На вечере, посвященном нашим ученым-физикам, получившим Нобелевское признание, Виктор Яковлевич неожиданно для всех стал рассказывать (наравне с академиками Таммом и Франком, которых он «представлял» по просьбе их московских семейств) — о Михаиле Бронштейне, Евгении Гроссе, физике Завойском и некоторых других наших ученых, которые, по его мнению, своими научными достижениями, были столь же достойны (а некоторые — даже более) этой премии и всемирного признания. Тот вечер мы вели вместе с Никитой Алексеевичем Толстым. И я помню, как-же был благодарен Виктор Яковлевич и все собравшиеся, когда Никита Алексеевич назвал именно Якова Ильича Френкеля — безусловно, как одного из самых выдающихся ученых и физиков-теоретиков XX-го века, более всех и в первую очередь достойных Нобелевской премии.
Самый же необыкновенный успех выпал на долю Виктора Яковлевича Френкеля, когда он и его брат, Сергей Яковлевич, завершая (по моей просьбе, как ведущего) вдвоем «шахматный» вечер «Былого и дум» — наперебой принялись весело размышлять по памяти о судьбе знакомого им с детства поэта «серебряного века» и друга всех символистов и самого Всеволода Мейерхольда — Владимира Пяста (Пестовского) и его шахматной страсти… И тут-же на публике братья разыграли (устно, на словах, чем нимало удивили и растрогали нескольких гроссмейстеров и мастеров, приглашенных на вечер), разыграли одну из авторских композиций Пяста, а затем прочитали его шахматную поэму…
Его главная книга — он мне это не раз говорил — это книга о Павле Сигизмундовиче Эренфесте. Это единственная биография, единственная жизнь, которая ему была ближе и дороже всех остальных, и книга — которая удалась ему более всех литературно, и это единственный трагический характер ученого-физика, который он разгадал…
Да и кому, скажите на милость, кроме Виктора Яковлевича Френкеля, ценой жизни, в каждой своей большой книге или малой статье, так гениально и трепетно удалось выдержать т.н. «двойной стандарт»: то есть поднять в одном творческом порыве писателя и ученого а в т о р и т е т н а у к и и и с т о р и и н а у к и к а к т а к о в о й…
Одну работу мы написали с Виктором Яковлевичем — совместно. Об академике Федоре Ипполитовиче Щербатском, маститом превосходном востоковеде, исследователе буддизма и буддийской поэзии, и — молодом Петре Капице. Так случилось, что Щербатской и Капица одновременно оказались в Англии: Капица, как известно, в Кембридже у Резерфорда, а Щербатской сам по себе — в Лондоне, в знаменитом Британском разбирал, комментировал и затем публиковал буддийские и монгольские манускрипты. Их сблизила на чужбине — знакомство с А.Н. Крыловым, любовь к Петрограду и всяким рискованным проделкам. Эта переписка была давно известна архивистам и биографам Капицы, но никто не мог ее прочитать (то бишь — расшифровать) правильно ни одного единого слова в письмах академика Щербатского к Капице. Из-за его почерка. А у Виктора Яковлевича, да и у меня тоже — почерка почти одинаково невозможные для посторонних, этакие вытянутые витиеватые пружины линий, больше похожие на торопливую стенографию, чем на письмо… И потому нам обоим не представило труда прочитать «каракули» Щербатского, и таким образом, нам удалось этой публикацией представить знатокам и биографам обоих незаурядных ученых — как серьезнейшие, затронутые ими письмах проблемы о России, так и превеселые факты их житья-бытья в Англии…
Иногда мы гуляли. Приглашал он. Обсуждали новые книги, газеты, и, более важное, поведение, поступки и мнения разных людей (знакомых нам обоим или ему одному). Ему было совершенно небезразлично с кем вы дружите, он словно остерегал Вас от ошибки, ложного положения… И в этом тоже оказывался прав, почти всегда… Он смущался от всякой вдруг проскользнувшей фамильярности, неверного слова, неконкретности и путаницы в мыслях… Одну прогулку помню хорошо: Виктор Яковлевич хотел показать мне дом на Рубинштейна, где жил Матвей Бронштейн и Лидия Чуковская, и откуда тот был арестован и больше не вернулся… Этот большой серый дом на углу (вернее, один из «пяти углов) Загородного, по четной стороне… Мы остановились напротив, и Виктор Яковлевич принялся неожиданно подробно рассказывать мне о жизни Бронштейна, большого друга его отца. Пошел дождь, мы вдруг обнаружили, что совершенно промокли и стоим в луже… На следующий день Виктор Яковлевич позвонил мне и спросил, не простудился ли я, извинился, и сказал, якобы в оправдание, что эта наша прогулка — тоже одна из последних страниц будущей биографии Матвея Бронштейна…
И — последнее!!! Кто-то когда-то из мудрых сказал, что всему наверное в нашем несовершенном мире можно найти объяснение, как это пытаются и будут пытаться сделать Ученые и Поэты, но кто сможет объяснить явление, которое я бы назвал (да простят мне Физики и Лирики) м а г н е т и з м о м с е р д ц а… Того самого необъяснимого явления (чувства) взаимной признательности и бережливости, которое возникало всегда сразу при общении с Виктором Яковлевичем Френкелем, и уже не покидало (да и не покинет — !!!) Вас никогда …
Примечания
1 Ольга Иеронимовна Капица (урожденная — Стебницкая), 1866, Тифлис — 1937, Ленинград. Мать академика Петра Леонидовича Капицы. Профессор Педагогического института им. А.И. Герцена. Первый председатель Комиссии по изучению детского быта, языка и фольклора при Отделении Этнографии Русского Географического Общества РАН, автор целого ряда книг и исследований по истории и бытованию русской сказки и детского фольклора.
2 Валентина Абрамовна Соколова (1910–1985) — дочь А.Ф. Иоффе, физик.
3 Мария Исидоровна Ливеровская (урожденная — Борейша), 1879–1923. профессор романо-германской филологии Самарского и Петроградского Университета (1918–1919), окончила Смольный Институт и романо-германское отделение Петербургского Университета (1913), поэтесса и переводчица памятников старофранцузского эпоса, а также Верлена, Новалиса, Вердагера, Рикарду Гух и др… Знала 17 языков. В 1918 году в Самаре опубликовала ориги-нальный перевод «Новой жизни» Данте Алигьери с посвящением профессору Ф.А. Брауну. Один из экземпляров был преподнесен ею — Александру Блоку, который сохранил его в своей домашней библиотеке. Среди ее учениц в Петербургской женской гимназии Михельсон и Таганцевой, кроме В.А. Иоффе, была Наталья Милиевна Аничкова, фольклорист (в 1960-е годы — близкий друг и соратник А.И. Солженицына) и поэтесса Наталья Рыкова — будущая жена Г.А. Гуковского, адресат нескольких стихотворений Анны Ахматовой… В 1921 году М.И. Ливеровская, жена морского врача и мать 4 взрослых детей вышла замуж за Николая Николаевича Семенова. О М.И. Ливеровской — см. нашу публикацию: «Дантовские чтения». М. «Наука». 1976, с. 119–131;
4 Михаил Игнатьевич Пчельников (1810–1860). О нем см.: В.В. Григорьев «Императорский С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. Историческая записка. СПб. , 1870.
5 Стебницкий Иероним Иванович (1832–1897), генерал от инфантерии, ученый-геодезист, Член-корреспондент Российской Академии Наук.
6 Прасковья Михайловна Стебницкая (урожденная — Пчельникова). 1839–1908, Петербург.
7 Елена Витальевна Бианки — художник, дочь писателя Виталия Бианки.
8 Алексей Алексеевич Ливеровский (1905–1995), доктор наук, профессор, прозаик, член СП России.
9 В 1919–20 гг. Ольга Иеронимовна, по инициативе Б.Л. Модзалевского, К.И. Чуковского — организовала и возглавила вместе с Маршаком в Петрограде при Педагогическом Институте и Институте Живого Слова т.н. «Студию детских писателей», где впервые получили «литературное крещение» и прочитали свои произведения Виталий Бианки, Николай Олейников, Борис Житков, Наталья Дилакторская, Алексей Пантелеев, Александр Введенский, Евгений Шварц и др.. Позже они объединились вокруг детских журналов «Чиж» и Еж»…
10 Речь идет о давнем (и не лишенным основания) предположении академика Бориса Петровича Захарчени (коллеги и друга Виктора Яковлевича), который в юные годы жил на Каменном Острове, заключающемся в том, что по многим приметам, в том числе и метеорологическим, та злополучная дуэль состоялась много ближе известного мемориального знака у т.н. «Комендантской Дачи».
11 О Ницше. См. Владимир Марков «CENTIFOLIA RUSSICA. Упражнения в отборе. 100 русских поэтов. Антология. СПб «Алетейя» 1997. Стр. 203 (вступительное слово и комментарии — Е.Б. Белодубровского). В самом деле я сразу взялся выполнить это поручение Виктора Яковлевича, мои поиски привели меня в один из немецких архивов, но копии нот пришли слишком поздно…
12 Журнал «Природа». 1989. № 9., Стр. 85.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer6/belodubrovsky/
