ххх
Выше горной ограды, выше крашеных облаков
движутся длинные гряды непрочтенных еще стихов,
еще не уложенных в школы, не премированных нигде,
на молоке — глаголы, прилагательные — на воде,
их теченья полны свеченья, и значенья их не важны,
их таинственное назначенье упрятано в глубь волны,
не пенной, нет, не мгновенной, не поглаживающей острова,
а той, что обходит Вселенную, покуда она жива.
Удаленное бормотание, обломки света и тьмы …
А время и расстояние — потом придумали мы.
Высоко слоистое чудо, животворное как вода.
Спроси у него — откуда, зачем оно и куда?
Нейтринные излучения, пролетающие насквозь,
звучания и значения, возникающие вдруг и врозь,
лучик, прямой и узенький, входит в тебя как игла,
и снова — музыка, музыка, выжигающая дотла.
Стихи всегда опадают черт знает с какой дали,
не зная, что их ожидает в кузнечных огнях земли.
Стихи еще бредят, брезжат в шуршащих крыльях веков.
А плохих в небесах не держат. Там не любят плохих стихов.
ххх
Все уляжется. И улеглось.
Все уляжется — вот и слежалось.
Там и ранняя юная злость,
и последняя тихая жалость.
Из безвременья, издалека —
отделяя порядок разгромом,
по оврагам считая века
и эпохи по горным разломам.
Угадай, чародей, улови
недоступную глазу границу.
Может, только строка о любви
в этих толщах могла сохраниться.
Стратиграфия новых времен —
легкой дымкой по краю вулкана.
«Ты сказала — и этот влюблен».
И опять раскололась Гондвана.
Из глубин, в обезумевшей мгле,
в восходящем бесчинстве азарта
потекли по горящей земле
раскаленные строки базальта.
Над неспешной, над тусклой Невой
угляди шутовским телескопом,
где схлестнется пожар мировой
с беспощадным вселенским потопом.
И уже не на нашем веку —
при глубинном турбинном буренье —
вдруг сломается бур о строку
позабытого стихотворенья.
Нежный гений, колдун, демиург
красной клюквой облитого войска,
все страшнее, все бешеней круг…
Все уляжется. Ты успокойся.
ххх
В провинциальной галактике под названием Млечный Путь,
в ее захолустном, пустом, оторванном рукаве,
есть планета, имя которой вспомни и сразу забудь,
но зато там можно бегать босиком по траве.
К моменту Большого Взрыва она опоздала зря,
все же успев возникнуть — пускай в последнюю треть.
Кроме нас тут живут озера и большие моря —
достаточно, чтобы плавать и радоваться. Или радоваться и смотреть.
Конечно, нас увлекают морские и игральные карты,
хотя любая дорога к успеху опасна и далека.
А лучше всего на этой планете ее закаты —
не закаты цивилизаций, а просто вечерние облака.
Обжились, как-то освоились — от получки и до получки,
тишина , бездорожье, безлюдье — даже на Луне ни души.
Быть может, в других галактиках было бы нам получше,
вот они и восходят над нами по ночам в нашей глуши.
ххх
Матрос разбитого корабля,
захлебываясь в кислой воде,
еще прошепчет — земля, земля —
зная, что земли никакой нигде.
Он слышит, что снизу, из темноты,
его настигает подводный гул.
На все ваши конкурсы красоты
следует приглашать акул.
Онемевшими пальцами шевеля,
он к волне, как к последней любви, приник,
может, где-то во мраке и есть земля,
но гораздо ближе острый плавник.
Мягким властным изгибом волну рубя,
не спеша, но помня — еще быстрей! –
Большая Белая догонит тебя —
королева южных морей.
Нет земли нигде — но звезда вдали,
но предсмертное небо стоит стоймя,
где тайфун опрокидывает корабли,
острозубых красавиц во тьме кормя.
ххх
Гвельфы и гибеллины — политическая возня,
в муниципальных архивах и не такое хранится.
«Божественная комедия» писалась на злобу дня,
потом для нее отлили серебряные страницы.
Обилие хищных животных. Флоренция — это рысь.
И пятна на рысьей шкуре от средневековых споров —
светская власть иль папская… Мгновение — повторись!
Восемь веков не сходят чумные следы узоров.
Поэма вполне актуальна, особенно в наших местах,
где папа и император не спорят, а совпадают,
где народное ликованье напоминает страх, —
громко рыдают от счастья, тихонько от горя рыдают.
Дело, конечно, не в этом, восемь веков — не срок.
И не в том — о чем и зачем — сочинял стихи Алигьери.
Теперь о его поэме написано больше строк,
чем те, что в ней уместились. Раз в десять, по крайней мере.
Комментаторы обозначат — где гвельф, а где гибеллин,
кто в аду и в каком ряду, и в какой из частей поэмы.
При этом никто не помнит — в одной из русских былин
давно живет персонаж — воплощение сей проблемы.
Происхожденье сомнительно. Хазар, а может еврей.
Повстречав его на дороге, считай, ты уже покойник.
В сегодняшнем нашем тексте интересно, что он Соловей,
и, судя по качеству свиста, не важно, что он Разбойник.
Злоба довлеет дневи. Подсчитываем — кто и с кем,
и тот — холуй у тирана, а тот — на смерть за свободу.
Но дело, поверьте Данту, только в качестве наших поэм,
а вовсе не в нашей злобе, истаивающей сквозь годы.
Злоба дня увлекает.Но этот костер прогорит.
Уже через полстолетия никого не сразить сюжетом.
Образуют жизнь интонация, энергетика, страсть и ритм,
И все соловьи и данты прекрасно знали об этом.
ххх
Соловьи на зиму улетают в Магриб,
в Северную Африку, в кустарники на песке,
и живут, посвистывая, хотя могли б
нечто ностальгическое распевать в тоске.
В соловьином гуле, плывущем окрест,
дюны, словно волны, пытаются петь.
Александр Пушкин — из этих мест —
не сюда ли рвался уплыть, улететь?
Но на Черной речке, в морозном дыму,
ощутить внезапный обжигающий зной,
да короткий посвист, сказавший ему –
нет, не перелетный, невыездной.
Соловьи вернутся под Курск и Тамбов,
в маленькие рощицы за краем села.
И во всю черемуху — такая любовь —
что любая Африка сгорит дотла.
Соловьи на зиму опять улетят,
прямо через море — в осенний уют.
Так у птиц заведено — летят как хотят.
Так уж им позволено — хотят и поют.
Ефиму Аглицкому
Перелетная геометрия — эстетика прямых углов.
Для летящих внизу событий полагается много слов.
Но когда самолет снижается, в молочном дыму тормозя,
удержи свою речь в гортани — нам говорить нельзя.
Мы утрачиваем право на слово каждый раз когда самолет,
в молоко, в облако, в яблоко — напролом, увы, напролет…
Что там снизу — жара иль стужа, облако, яблоко, молоко?
Мы не смеем судить снаружи, слишком мы от них далеко.
И когда мы вернемся в подробности, в сумрак, в лунные пузыри,
мы поймем, молоко и яблоко, что нельзя судить изнутри.
Слишком больно, кроваво, оплавлено, и еще горит надо мной —
непонятной, облако — яблоко, золотой цыганской луной.
ххх
Колонны дорических сосен,
и — календарю вопреки —
никак не осмелится осень
коснуться забытой реки.
Темны и спокойны глубины,
таинственной жизни темней,
большие рубины рябины
плывут, не качнувшись, по ней.
Сосновые кроны в покое, —
ни шороха, ни ветерка,
и тихо скользят над рекою
и снова по ней — облака.
Легко и прозрачно свеченье,
и наши долги и грехи
прощально несет по теченью
осенняя нежность реки.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer6/mihajlik/
