Бегом от мрачного Аида,
Запремся также от Ковида!
Зажжем огни. нальем в бокалы,
И скинув маски, как забрала,
Похитив поцелуй сильфиды,
Восславим царствие Ковида!
Непочтительно — по А.С.Пушкину. Пир во время чумы.
Скажите доктору, что будет гонорар
Не убий.
Десять Заповедей
עשרת הדברות
На дороге Гиппократа можно встретить Гипокрита
Если вы не стадо, то онколог не пугало! Именно об этом постоянно говорит всем своим пациентам Иосиф Яковлевич Гуртовой, онколог-хирург, врач высшей категории. (Валентина Русак. Диагностика. 11.07.2011).
Пугало — пугало — как есть пугало, и звали это пугало именно — Гуртовой Иосиф Яковлевич. Высокий — крупный, что называется, представительный мужчина, уже тогда — в самом конце 60-ых — он был восходящей звездой — признанным хирургом-онкологом. Работал в известном онкологическом диспансере на Бауманской.
Это он убил моего папу — нет, не профессионально — не скальпелем, не онкологией — все было гораздо хуже.
С незапамятных времен у моего папы на ноге был нарост — бородавка. Была и была — а тут он ее ударил, и пошла кровь. Решили на всякий случай обратиться к онкологу. Куда, к кому? Небезызвестный онкологический центр Блохина на Каширском шоссе грозил обреченностью. Да и случай не для них. К тому же самое доброе имя по тем временам снискал Бауманский онкологический диспансер.
Сказано — сделано. Дело известное — медицина бесплатная, но, чтобы записаться на консультацию, получить место в больнице и залучить специалиста с репутацией — гони монету, причем для непосвященного человека это куда как не просто — взятка все-таки — боязно. Спасибо — знающие люди научили, сколько, кому и как платить выкуп, и сезам на Бауманской — открылся. С этим справились.
На собеседование с доктором перед папиной госпитализацией мы пришли всей семьей втроем — мама, папа и я. Симпатичная быстроглазая накрахмаленная медсестра провела нас в довольно обшарпанное помещение с просторным столом, за который она нас тут же и рассадила, оставив два свободных места между мамой и папой. После этого, не сказав ни единого слова, она куда-то исчезла отнюдь не на короткое время, вернувшись в сопровождении крепкого, уверенного в себе мужчины, представившимся онкологом-хирургом — доктором Гуртовым.
Доктор повел разговор, обращаясь главным образом к папе.
— Операция предстоит тяжелая. За последствия трудно ручаться. Возможны метастазы. Многое прояснит биопсия. Многое покажет ход операции. Так или иначе надо быть готовым ко всему. Возможно, придется делать общую анестезию. А возможно, и повторную операцию. Я со своей стороны сделаю все возможное и невозможное, чтобы спасти вам жизнь.
Подобного заявления услышать от онколога в 60-е и даже 70-е годы в Советском Союзе было просто немыслимо — установка была совершенно другой — щадить пациента, в особенности обреченного, щадить — до последней минуты. Да и не был папа обречен — у него была самая обыкновенная, банальная доброкачественная бородавка. И доктор знал об этом, но пугал. Почему? Сейчас узнаете. Подождите немного.
Между тем, по мере докторского монолога родители мои старели на глазах — мама побледнела — смотреть страшно, а папа — папа отрывисто тяжело задышал — но доктор, увлеченный собственной тирадой, ничего не заметил.
Вдруг у папы склонилась голова как-то набок, мама рванулась было к нему, но медсестра резко осадила ее, и тут я углядела, что она пытается передать что-то маме.
— Она сует мне записку, а я боюсь — как бы папа не увидал, — Это уже потом мама рассказывала.
— Доктор нагнал такого страху, что у папы давление наверняка зашкалило, а тут еще записка эта… Пытаюсь украдкой прочитать, и не вижу без очков. Как нашла очки — ума не приложу, но кое-как нашла и все-таки прочитала:
Скажите доктору, что будет гонорар.
— Ну, думаю, слава богу — у меня отлегло от сердца — это он для гонорара так старался.
По окончанию речи доктор попрощался и пошел к выходу — мама за ним, а я к папе, и мама просто мгновенно — тут как тут, обнимает папу и протягивает ему записку:
— Читай!
— Давай немножко посидим, у меня ноги не идут…
…Операция длилась меньше 15-и минут — под местным наркозом. Бородавку доктор аккуратно срезал и послал на биопсию. С результатами биопсии, как водится, тянули неделю. Бородавка оказалась вполне доброкачественной, но пока не получили окончательного лабораторного анализа, из больницы не выписывали.
На следующий день после операции мы с папой сидели в больничном скверике, и прямо при мне у папы случился микроинсульт — скривился рот, речь стала невнятной… Я побежала за доктором. Безрезультатно. Медсестра наотрез отказалась даже просто померить давление, и меня выставили за дверь.
Мне не хочется вдаваться в дальнейшие детали. Скажу только — после многострадальной этой операции гипертония у папы приняла самый злокозненный характер, и в течение двух лет его не стало — инсульт.
Умер он в Боткинской больнице, где врачи делали все возможное и невозможное, чтобы спасти его. Помню, заведующая отделением доктор Черняк — с утра пораньше, не успев оглядеться, быстро скинув пальто, со всех ног бежала к папе — он был самый тяжелый больной, и она спешила — скорей на помощь
Ему было 67 лет, он пережил одиночку в Бутырках, лагерь на Воркуте, цингу и куриную слепоту, войну пушечным мясом — солдатиком-танкистом, годы-десятилетия бесправия по политической неблагонадежности, а стресса по поводу пустяковой операции не выдержал.
Говорят, до сих пор врачам на Руси платят недостаточно — вот они и пробавляются вымогательствами-поборами — прямо как чиновники при Петре — почем нынче клятва Гиппократа?
Встать! Суд идет. Казнить нельзя помиловать
Dat veniam corvis, vexat censura columbas
Суд прощает воронов, но не прощает голубок
Ювенал
Замела метель дорожки, запорошила — завалило город Нью-Йорк снегом по самые уши. А у меня повестка в суд для исполнения обязанности присяжного заседателя — по изящной советской фразеологии, если не ошибаюсь, именуемого народным — на местном же наречии просто jury duty. В дословно-развернутом разъяснении тутошних обычаев на язык родных осин это означает всеобщую повинность поголовной обязаловки по участию в судопроизводстве.
Раз в несколько лет такое случается со всеми — впрочем, отбояриться вполне возможно, но канительно, проще пройти отбраковку прямо на месте, что случалось со мной не раз и не два — у прокуроров-адвокатов глаз наметан на всяких там сомнительных грамотеев — от которых жди непредвиденных неожиданностей — чего-чего, а сюрпризов законоведы на дух не выносят.
С одной стороны, увильнуть от тоскливой судейской рутины сам бог велел, с другой — в такую погоду плестись на работу совершенно неохота, там более, что там наверняка по причине ненастья ни души, да и волочиться в полуживой подземке, готовой того и гляди из-за заносов окончательно застопориться, а потом еще и болотыкаться, увязая в снегу — увольте — лучше уж в суд, особенно, если учесть, что он в двух шагах от дома. Хотя такие мысли и проскользнули — но остались почти незамеченными — на деле ни о каком даже самом санкционированном прогуле я по причине добропорядочности не помышляла — запаслась детективным романом от скуки и поскакала вперед по сугробам — на службу закону и порядку.
Погода гадкая — вьюжной снежной пылью задувает нещадно и сверху, и снизу — зато воздух пахнет яркой пронзительной свежестью — дышать — не надышаться.
Как и положено, здание суда серого цвета вполне величественно — в стиле модерн 50-ых — этажи пластами, крошечные окошечки решетчаты, зато торжественно-высокая лестница осанисто просторна, хотя и почищена кое-как. Внутри тепло, светло, по стенам солидные деревянные панели — все честь честью.
Народу — самого разношерстного — нагнали несчетно. Тех, кто заблаговременно запаслись медицинскими справками, отпускали с миром после длительной толчеи у заветного окошка, завершавшейся кратким собеседованием. Остальных мариновали бездействием. Описывать нескончаемые бюрократические процедуры по выбору-отбору членов жюри скучно — да и зачем?
Итак — нас не двенадцать рассерженных мужчин, а всего лишь шестеро — дело-то не уголовное — гражданское дело нам предстоит разбирать, и мы — три женщины и трое мужчин, обалдевшие от вопросов-допросов и бесконечного ожидания, еще не понимаем, кого и за что судить.
Зал заседания — все, извините, дубовое — деревянные панели, наши сиделища — на возвышении направо, кафедра для свидетелей в центре и тоже несколько справа, тяжеленный стол с массивным креслом для судьи в самой середине — мореный дуб — казенная роскошь.
Судья маленький, невзрачный, похоже, злой и какой-то неумно крикливо-бестолковый — все тянет одеяло на себя, не дает никому слова сказать. Совершенно не похож на зоркого киношного служителя правосудия, и уж, конечно, не чета тонко образованному, добродушно-общительному единственно мне знакомому судье Дуберштейну, с которым мы приятно общались, дружественно соседствуя в одном доме, и в честь которого теперь названы здание суда по делам о банкротстве и конкурс учебных судебных заседаний.
Что касается членов жюри — то компания подобралась довольно пестрая и очень даже симпатичная: пожилая полнотелая улыбчивая негритянка — лет пятидесяти — школьная учительница, немногословный, седовласый подтянуто-худощавый ООН-овский чиновник неприметной наружности, красивый молодой яркий брюнет итальянского происхождения — фармацевт, тонюсенькая голубоглазая блондинка — серьезная барышня — аспирантка экзотической специализации — поэзии трубадуров, и самый молодой из нас — молчаливо-стеснительный, нескладный огромного размера чернокожий юноша — разнорабочий авиационной компании, ну, и я — Wall-street-ский quant — аналитик.
Немногочисленная публика сидела внизу. Там же в первом ряду — по разные стороны через проход — истец и ответчики — каждый со своими адвокатами. Истец по имени мистер Кол — немолодой изрядно поседевший блондин держится прямо, хотя и опирается на палку. Рядом с ним его защитник — мордастый, похожий не то на телохранителя, не то на конвоира.
По поводу группы ответчиков ничего сказать не могу — не сложилось у меня никакого маломальского впечатления — их там скопилась довольно-таки внушительная толпа — по виду того невразумительного писчебумажно-бюрократического рода-племени, в котором отличить подсудимых начальников от мастеров и подмастерьев крючкотворства весьма затруднительно.
Между тем суть предстоящей тяжбы оказалась достаточно незамысловатой. Однажды тяжеловесная кованая железная дверная решетка, призванная в нерабочие часы охранять супермаркет от непрошеных гостей, нежданно-негаданно средь бела дня сорвалась и, грянув оземь, ударила ничего не подозревавшего покупателя, аккурат в это время проходившего через порог. Он упал. Ему повезло — его не убило, и рядом как раз случилась медсестра из близлежащей больницы, оказавшая ему первую помощь.
Казалось бы, он легко отделался — обошелся без госпитализации, но не тут-то было — пошли бессонницы, головные боли, да такие, что он от врачей не вылезал, пришлось бросить работу — не бог весть какую — продавцом в отделе мужских рубашек — стоять за прилавком уже не мог. Вот тогда мистер Кол — а это был он — подал в суд на супермаркет.
Супермаркет немедленно попытался переложить юридическую ответственность на фирму-производительницу этих самых решеток, занимающуюся также их установкой, тестированием и ремонтом. Но кузнечных дел мастера в обиду себя не дают — Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана, и оба на ни в чем не повинного тишайшего мистера Кола.
Итак, пошла-поехала процессуальная разборка. Пожалуй, больше всего меня поразила откровенная некомпетентность юристов обеих сторон. Адвокаты соответчиков дружно и совершенно бездоказательно оговаривали потерпевшего, обвиняя его в симуляции и даже в организации аварии, вплоть до привлечения знакомых — в качестве прохожих — якобы случайных свидетелей и подкупа медсестры из соседнего госпиталя. Более того — на редкость плохо подготовленный, к тому же спотыкающийся на каждом слове поверенный супермаркета, описывая весьма скромную биографию и трудовую деятельность мистера Кола, как бы невзначай не удержался и поведал о гомосексуализме истца.
Тут-то он и просчитался — для нас жителей Большого яблока — подобные, не имеющие никакого отношения к делу, секс-откровения нисколько не очернили пострадавшего, а скорее показали нравственный и легитимный уровень подсудимых, подтвердив отсутствие малейшего оправдания их вины — раз уж их защита так бесцеремонно идет на подобные низкопробные уловки.
Относительно внутривидовой борьбы служителей Фемиды, защищающих обвиняемых, то мы это лучше все-таки опустим. Подобная голословная грызня не делает чести даже ее описанию и может сравниться по отсутствию всякого присутствия разве что с неумелыми выступлениями адвоката заявителя, который, похоже, совсем не подготовился и вдобавок соображал довольно туго.
Свидетели же, как один, оказались на удивление по всем статьям гораздо смекалистее правоведов, находчиво отвечая на их бестолковые каверзы. Перестрелка вопросов и ответов напоминала диалоги абсурдистской пьесы, причем сварливые окрики судьи, зачастую совершенно не к месту, добавляли к бессмысленной этой какофонии еще и комическую ноту.
На фоне распоясавшейся нелепицы диссонансом прозвучали показания крайне респектабельного, очень немолодого и очень впечатляющего эксперта — физика-атомщика, участника Манхэттенского проекта, интересно и доходчиво осветившего механику (нет-нет, не статистическую) устройства, сбой которого привел к несчастному случаю. С другой стороны, стрельба из пушки по воробьям — выступление почтенного высоколобого специалиста в области ядерной физики, объясняющего причины поломки простой механической системы, вполне и доброкачественно соответствовало жанру сюрреалистической комедии.
Процесс длился несколько дней — так что мы вшестером даже успели подружиться — ходили все вместе на ланч, прогулялись по променаду, даже в снежки поиграли. Ближе всего я сошлась с аспиранткой — не помню какого университета — как не помню ее имени, тем не менее кое-какие избранные места из ее биографии не забылись и, по-моему, заслуживают внимания.
По всем статьям она должна была родиться на Острова Свободы, если бы не ее юная глубоко беременная мама. Едва узнав о гибели мужа-журналиста — в тюрьме при подозрительно невыясненных обстоятельствах, кинулась мама со всех ног наутек — с риском для жизни ради спасения нерожденного ребенка — сбежала на всех парах вон из коммунистического рая. Причалив к берегу Желтого Дьявола, через короткое время она родила недоношенную, но живехонькую кроху-девчушечку — новоявленную гражданку Соединенных Штатов.
Одни-одинешеньки на всем божьем свете — зажили они душа в душу — да только доченька недолго росла и подрастала под сенью материнской ласки — мама рано умерла, и зная, что конец близок, собрав последние силы и средства, определила ребенка в одну из лучших школ-интернатов. Вдумчивая девочка училась прилежно и с интересом, результаты не заставили себя ждать — проблем с поступлением в университет не было ни малейших, когда она, следуя своему увлечению — довольно странному для подростка конца ХХ-ого века — изучать поэзию средневековья, отправилась в Нью-Йорк. Такая вот внесудебная история.
Еще, пожалуй, для полноты картины добавлю пару слов о молодом фармацевте. Он поведал нам, что ему надоело заниматься таблетками-микстурами. Хочется впечатлений, так что решил осуществить детскую мечту — пойти в полицейские — не сегодня-завтра собирается подать заявление в Полицейскую Академию.
Тем временем слушание наконец закончилось, и присяжных — то есть нас — раздраженно проинструктировал недовольный судья, после чего отпустил совещаться
В крошечной комнате, куда нас загнали, мы разместились в тесноте да не в обиде и сразу же приступили к делу. Не помню, кто среди нас был председательствующим, во всяком случае — точно не я. К своим обязанностям наша команда отнеслась более чем серьезно, так что кардинальный вопрос — кто виноват? — дебатируемый долго и обстоятельно, грозил затянуться навсегда. Ответчиков-то двое — кого и насколько осудить-наказать — поди разберись.
Вся эта суета вокруг дивана в конце концов мне так надоела, что я решила подать свой скромный, но настойчивый голос:
— Как представитель широкой публики, я не хочу, чтобы всякие железные решетки-ограждения падали на ни в чем не повинные головы. Инцидент произошел в супермаркете — пусть супермаркет и отвечает перед покупателем.
Совершенно неожиданно все остальные тут же со мной согласились, и давай наперебой подсчитывать размер денежной компенсации пострадавшему. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить — по крайней мере от вычислений — в этом деле я слаба и потому самоустранилась, так что за семизначную цифру выплаты ни малейшей ответственности не несу, хотя и одобряю ее на все сто — и по сей день. Жалко только, что треть платежа достанется туповато-хамоватому адвокату истца — тут уж ничего не поделаешь — таков общий порядок.
Чувствуя себя заговорщиками, внутренне сами себе аплодируя, мы не спешили, да и расставаться не хотелось. Обменялись телефонами, а потом вереницею, неторопливо, как в кино, а как же еще? — вернулись в зал суда.
Все до единого — судья и адвокаты, истец и ответчики, да и мы сами были шокированы нашим решением, но дело было сделано. Справедливость восторжествовала
Прошел год или что-то вроде этого. На улице я неожиданно столкнулась лицом к лицу с мистером Колом. Мы с обоюдным удовольствием узнали друг друга. Он поблагодарил меня, поцеловал руку. Я спросила, чем все это кончилось. Оказывается — не кончилось. Они подали на апелляцию. Конца-края пока не видать. Больше я его не встречала.
Чепуха на постном масле
Она была похожа на ржаной сухарик, небольшая, худенькая, с острыми плечами и неприметным, как бы зачерствевшим, явно семитским лицом — не сказать что запоминающимся.
Все это затеялось в конце 80-ых, еще до крупнокалиберной эмиграции физиков-математиков в бессердечный мир алчного капитала. Мне до зарезу нужно было обсудить коэффициент полезно-бесполезного действия моих весьма скромных околонаучных шашней. Для этого дела требовался математик. А где его возьмешь? Питеру Клейну, вконец издерганному перемежающейся лихорадкой на фондовом рынке, было не до моих маловразумительных квази-теоретических построений, Валю Турчина я тоже не посмела беспокоить — он человек глубоко занятый и РЕФАЛом и философией науки, да к тому же вообще он по другой математике. А больше никого я и не знала.
Но мне повезло — нашлась вот эта девушка — назвавшаяся математиком из Воронежа, где, насколько мне было известно, в университете когда-то работал Митягин — уже одно это послужило более чем рекомендацией.
Встретились, но обсуждения не состоялось. Ей было явно не до наукообразных дискуссий. Она как-то принципиально уходила от академического разговора в бесцеремонные, даже почему-то надменные расспросы о моей Wall-street-ской карьере. Профессиональная беседа обернулась чем-то вроде прямолинейного дознания-допроса. Ничего особенно злокозненного я не почувствовала, кроме разочарования и досадной неловкости, в сопровождении легкого, скорее всего незаслуженного подозрения — что девица, по-видимому, больше воображает, чем соображает, а может, и вообще гражданка-самозванка. Впрочем, неуместная эта щекотливая мысль проскользнула, совершенно не задержавшись.
День стоял светло-серый и, как разговор, — невразумительно-скучный. Я поспешила обратно на работу. И нет худа без добра — тут же безжалостно заставила себя разобраться во всем самой, и разобралась — получилось неожиданно удачно.
История эта забылась, тем более что вскорости друзей-коллег понаехало в американские кущи видимо-невидимо.
…Прошло несколько лет. Как всегда, некстати — я потеряла работу. На Wall Street-е это рядовой, но, как и везде, не сказать что приятный случай — тем более, что увольнения тогда прошли широкоформатно-безжалостные. В подобной ситуации вакансий просто — нет как нет. Но мне повезло — не успела впасть в уныние, как Леона Зуккерман — агентша по трудоустройству — крупноразмашистая, добродушно-улыбчивая и вполне толковая деваха нашла работу — ну, прямо по мне.
Как удалось пройти через сито многочисленных интервью, — ума не приложу, ну, просто по писаному — без малейших затруднений — бывает же такая везуха. Через пару дней секретарша радостно меня поздравила, назначив назавтра время, когда начальство должно мне пожать руку. Уже перед самым моим уходом она вдруг вспомнила:
— У нас работает одна русская — Алла Кацман, может, вы ее знаете?
Тут что-то занозно кольнуло меня, но я не стала отнекиваться:
— Да, я ее встречала
Воронежскую собеседницу звали Алла Кацман.
На следующий день с раннего утра позвонила моя импресарио:
— Они передумали вас брать на работу — вы им не подходите.
Было заметно, что она огорчена за меня.
— Не может быть, — и тут до меня дошло, — это русская — да?
— Не имею права говорить об этом, тем более отвечать на этот вопрос.
Долго ли коротко — скорее все же коротко — нашлась другая позиция и очень даже удачно — по всем статьям, и я уже готова была забыть этот инцидент, как случайно лицом к лицу столкнулась на улице с Леоной Зуккерман — той самой хлопотуньей по моему трудоустройству, с которой у нас случилась столь неприятная осечка. Она схватила меня за руку и жарким шёпотом с нескрываемым бруклинским акцентом торопливо задышала прямо в ухо:
— Да, эта была та самая русская.
И добавила, уже вслух:
— Не понимаю. Мы, евреи, стараемся друг другу помогать, а у вас, русских, подставить подножку своему брату — первое дело. Почему?
Действительно — почему?
Работа у нас такая…
Доктор Алексей Чалов — низенький, коренастый с коротенькими ручками-ножками, напоминающий пузатого, почему-то голубоглазого краба. Врач — не сказать, что милостью божией — но вполне и безусловно — доброкачественно-профессиональный. Звезд с неба не хватает, но и не без способностей, да и энергии не занимать. Где он только не работал до эмиграции — от участкового врача в поликлинике до дежурного по вызову в неотложке, от оздоровительного профилактория до лечебно-физкультурного диспансера.
Приземлился в конце 70-ых в Америке, точнее в Нью-Йорке. С английским трудности — язык заплетается, хотя жена инъязовка — все-таки кое-какая помощь — эфемерная, конечно — но не скажите — вся документация, все переговоры на ее плечах. Кто говорит, что семья — жена и сынуля — обуза, ничего подобного — стимул, да еще какой!
Медицинский экзамен и для англоговорящего-то вьюноши — хуже горя горького, а ему под 50, и басурманский язык не дается ни в какую. Но Алексей Чалов сумел преодолеть невозможное. Зубрил как проклятый. 24 часа в сутки. Сдал экзамен. А потом еще резидентура, как водится, на побегушках. Натерпелся, конечно — но прошел и через резидентуру, хотя и не без отвращения. Американская медицина не пришлась по душе, как касторка — не лезла в глотку — он ее недоверчиво презирал, да ничего не поделаешь: надо — значит, надо.
А в Америке ему нравилось — как ни кинь — все пути-дороги открыты, не зря говорится, страна неограниченных возможностей — требуется только усилия приложить — это он на своей шкуре испытал. Уж он-то натужно старался, и не зря — удача не заставила себя ждать — тут как тут, да не за углом — прямо у него она на крючке, живи и радуйся. Он и радуется, как полагается, и гордится даже, но где-то там глубоко изнутри червь точит и точит — самозванец он здесь, инкогнито — аноним, из другой жизни пришелец. Никто здесь о нем ничего не знает, и он никого толком не знает. Может с три короба наговорить о себе все, что заблагорассудится, и никто за руку не поймает. Темная вода.
Нет, не мучила его ностальгия. Обратно в Москву не хотелось ни за какие ковриги. А здесь — здесь не хватало памяти-воспоминаний.
Минул не год и не два и не три. Открыл Чалов свою практику — обособился — сам себе голова — немалое облегчение. Какая-никакая, а собственная клиника — хрустящий халат на фоне уважительной тишины и подчеркнутого порядка. Пациент все больше по соседству — свой брат — русскоязычный, хотя — никуда не денешься — попадаются и туземцы. Тут уж Аня на главных ролях — с ними у нее, как по маслу — интуристский опыт не прошел даром. Она у мужа первая помощница — всё делопроизводство-канцелярия на ней, и не только одно бумагомарательство — для медицинского бизнеса ее умение сглаживать острые углы оказалось очень даже на руку.
Между тем дела пошли вполне и прямо хоть куда, но соблазн велик — деньги, деньжата, деньжищи. По натуре-то он вроде и не жадный и не какой-нибудь там продувной жуликоватый заправила, но вот не устоял — слаб человек. Да и опять же червоточина отстраненности. Началось с малого — объявил себя в русской газете доктором медицинских наук, хотя и до кандидатской не дотянул. А дальше больше — доброхоты компатриоты-соплеменники впутали во всякие негласные дела-делишки.
Сколько веревочке не виться… Отвертеться не удалось. Главные-то жулики отбоярились, а у него не получилось.
Лишили доктора Чалова медицинской лицензии. Позор-то какой. А ведь врач-то он был толковый. И понимал-принимал свою лечебную профессию как призвание. Не единожды говаривал:
— Работа у нас такая медицинская — в дерьме копаться, в гное, в крови, во всякой дряни. — Вот и я туда же, и ничего, даже нравится.
Работягой он был, а вышло по-другому. Жаль, конечно, да ничего не попишешь, никуда не денешься — отставной козы барабанщик и все тут. Спасибо, что хоть время подошло — можно на пенсию.
Душа надрывалась от обиды. Все одно к одному. Не прошло и года, как Ани не стало — скоротечный рак — в одночасье сгорела. Родная душа, одна она на всем белом свете понимала его. Милая, милая Аня… Уговаривала не ввязываться в сомнительные мероприятия — не послушался — дурак. А кто кого слушается? Вот Витька — даром, что компьютерный профессор — взял да и женился на экзотической девушке — тоже, между прочим, профессорше — нейро-психологичке — страшно подумать, не то что выговорить — кого хочешь с ума сведет — и по имени нет, не Пинг-понг, а Ли Пинг — из бананово-лимонного Сингапура. При ближайшем же рассмотрении оказалось, что эта дикая магнолия в цвету вовсе даже не с темно-синими бровями, а с лицом, как эта глупая луна, к тому же приземистая некрасивая коротышка с заплетающимися корявыми ногами и с характером — упаси боже.
Аня не дожила до рождения внука, нареченного — хотя и несколько приблизительно — в ее честь — Антони. Совершенно китайский ребенок — с раскосыми глазами и волосами щетинкой — не вызывал у Алексея Алексеевича никаких чувств, кроме досады на глупость сына. Аня-то — она и с невесткой умела ладить, несмотря на жестко-жестокую строптивость и прямолинейную грубость Ли Пинг, а уж мальчоночку наверняка и приняла бы и нежно полюбила. Чалов все это понимал и казнился, но ничего поделать с собой не мог — с души воротило.
Надо что-то решать. К чертовой матери! В Москву! Диплом Первого медицинского никто у него не отнял, и американский опыт как-никак опять же при нем — тоже не хухры-мухры, между прочим. На вес золота американский опыт — в нынешней-то России. На всякий случай запасся еще письмами-рекомендациями — поди-проверь. История повторяется, ну и пускай, главное, что решение принято.
Но сначала на разведку. Никому ни слова. Оформил визу. Все, как полагается. Купил — почему-то с брезгливостью — Аэрофлотовский билет. Никакого багажа — налегке, с чемоданчиком ручной клади. Сидит себе — ждет посадки. Кругом по-русски. Уборщица — похоже, тоже русская — по-деревенски в платочке, немолодая, лет 50-и — протирает пол. Чтобы не мешать ей, он вскочил.
— Сиди, сиди, сынок — не беспокойся. Это моя работа, — спокойно, не поднимая головы и не озабочиваясь местным наречием.
Какой он ей сынок — раза в полтора старше. Снова было уселся. Потом вдруг встал, подхватил чемодан и не оглядываясь, быстро пошел к выходу.
Небесная лазурь больно ударила по глазам.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer6/lapidus/
