Памяти Владимира Марамзина
Любой может припомнить в своей жизни нечто такое — пусть сущую ерунду — чему, однако, нет здравого объяснения. Мы же не верим в мистику. Такой случай. Зашел разговор об отечественной словесности под израильским флагом, это было в Париже. Марамзин похвалил «Заводной апельсин» в тамошнем русском переводе. Мне хватило фильма, но книга эта у меня была. Цветной глянец обложки, напечатана же… ну, скажем, на туалетной бумаге. Я пообещал ее прислать. Позвонил через несколько месяцев — он ничего не получил.
— Когда посылают, то приходит, — голос в трубке обиженный. Не дорог подарок, дорого внимание.
Я купил в иерусалимском магазине «Дар» другой «Заводной апельсин» и снова послал. Марамзину доставили конверт, облепленный гашеными бен-гурионами. Внутри пусто. Я решил не сдаваться. Раздобыл еще один экземпляр книги, моими усилиями делавшейся раритетом, и послал заказным с уведомлением. Бандероль дошла, в наш почтовый ящик был брошен заполненный моим почерком корешок с адресом: рю Эдуар Лало, номер дома, подпись получателя. Представляю себе его лицо, когда, разорвав конверт, он обнаружил ноты «Испанской симфонии» Лало. Мужчина горячий, Марамзин вскипел: «Будь любезен, избавь меня от своих шуток». Решил, что я специально.
Франция, как Ленин: всегда с тобой, в любой жизненной ситуации (вспомнил я песенный репертуар школьных лет). Но поселиться во Франции, примерить ее на себя — сделать ей капут. Бесценное украшение никогда не носят, только глазками. По наводке того же Марамзина мы на две недели слетали в Баньюльс-сюр-мер: «Живописно до ослепления. Фовизм режет глаз. И недорого».
Баньюльс вправду был живописен. По сравнению с разорительной дороговизной прустовских уголков, он лишь немногим превосходил ценами братскую Испанию, лежащую за холмом. Сбегавшие к морю ступеньки улочек, не доступных колесному транспорту, утопали в ярких азалиях: ярчайший пинк. Фовизм вполне мог свить себе гнездо здесь, а не в соседнем Коллиуре, где обосновался Матисс: те же краски, воздух; тот же свет, те же горы, море. Но и Баньюльс имел своих святых. Повсюду памятные таблички с фотографиями здешнего уроженца и здесь же похороненного бородатого человека в берете за мольбертом: Аристид Майоль. Другая достопримечательность — полнящееся оглушительным щебетанием раскидистое дерево, вдохновившее Оливье Мессиана на «Птиц небесных». Ни Майоля с его гладкими, как полированное вымя, женскими формами, ни птичий гомон набожного Мессиана я не люблю, но мало ли, кого я не люблю.
Третьим на визитной карточке Баньюльса стоит имя Вальтера Беньямина, отсюда он отправился в последний путь, через горы к испанской границе. Сегодня «тропа Беньямина», как значится она в путеводителях, пользуется популярностью у педантичных туристов — японских, немецких.
— Здравствуйте, — говорит немка, загорелая, на полпути от сорока к пятидесяти. Вдруг, заслышав русскую речь, купальщица, вся в соленых слезках, остановилась подле нас: «Вы говорите по-русски?» — на выученном русском. Я поднялся, и разговор продолжился, но прежде она спросила, не смущает ли меня отсутствие на ней лифа. С одной стороны, я ничего нового для себя не увидел, ну, может быть, отметил выгоревшие венчики волосков вокруг сосков; с другой стороны, я не знал, куда девать глаза.
Маргарита Ивановна Моммзен, как она представилась — сама историк и муж ее историк, и дед у него был историком. Невзирая на разницу в летах, набрякшие веки и подозрительно красный в прожилках нос, супруг Маргариты Ивановны участвовал в пешем переходе через испанскую границу, которая пролегала в горах, встававших в солнечной дымке, если повернуться спиной к морю.
— Не угодно присоединиться?
Присоединиться к ним? Идти тропой Беньямина? Слуга покорный.
Она приняла это за согласие: «Ваш покорный слуга».
Они поселились в большом старом доме на горном склоне целой колонией. Еще была директорша гимназии в Эрлангене с мужем-профессором и осевшая во Франции немецкая эмигрантка преклонных лет одного со мной происхождения — она уверенно пойдет по стопам Беньямина, будет указывать им путь. В том же теремке жила ее племянница по имени Франсуаза. Столь избранное общество не часто встретишь. Но и я в их глазах редкая птица, чтобы не сказать экзотическое пернатое: скрипач, русский еврей из Израиля. Толстой писал скульптору Гинцбургу: «Приезжайте, будут гости, покажете свою мимику».
А тут как специально:
— Это не о вас передавали сегодня по «Франс культюр»? — племянница, единственная говорившая здесь с французским прононсом, оценивающе разглядывает меня. — Leonid Guirchovich… это же вы? Вы написали триллер…
В книжке лавры великого сыщика я присвоил «себе», этого требовал сюжет. Почему-то считается, что человек пишет непременно о себе. Отождествив героя с автором («И создал его по Своему образу и подобию»), она зачислила меня в гениальные сыщики и сделала своим конфидентом.
— Я могу вам довериться? — прошептала она, сжимая в темноте мою ладонь. Французский акцент на письме не воспроизвести — не в пример немецкому, грузинскому, китайскому, эстонскому. Жаль. Волшебство французского акцента успешно спорит с волшебством английского акцента.
В этот вечер мы пировали на морском просторе. Жена ушла укладывать ребенка, но я еще оставался. Остатки пиршества немецкие почитатели Франции в молчании моря собрали в старомодную плетеную корзину — а не в пластиковый контейнер, придуманный для этих целей. В большие контейнеры, баки общего пользования, с грохотом отправились пустые бутылки из-под баньюльского вина: на десерт пили с сыром красное сладкое, которым Баньюльс славится. Во Франции нет такой провинции, а в ней такой деревушки, которая не славилась бы каким-нибудь вином, делавшим ее, эту провинцию и эту в ней деревушку уникальной, центром мироздания в некотором роде — о чем даже не говорится приезжим, это они должны сами понимать. С любовью запеленута и уложена в люльку снедь, чтобы назавтра быть съеденной: черные каталонские копчености, порядочный кусок запеченного в тесте паштета, выдержанные в рассоле по местной рецептуре и фаршированные разными специями и миндалем маслины, народный белый сыр — ничего не пропадет.
— Только вы, с вашим даром разгадывать головоломки, можете объяснить случившееся, отвести беду от человека, — она еще крепче сжала мою руку — вот что значит отождествлять автора с его героем, актера с его ролью.
Немецкие голоса стихали по мере того, как коллаборационистка-француженка увлекала меня в темноту, возбуждая во мне, чего греха таить, чувство, плохо вяжущееся с моей отнюдь не напускной сдержанностью: чувство любопытства.
На ее пылкий шепот: «Вся надежда на вас», я промолчал. Нет, хуже чем промолчал. Я сказал: «Можете на меня рассчитывать».
*
Это стряслось в горах, но в других горах. Средиземноморский фовизм сменяется альпийской гладкописью романтиков. Страдающих головокружением просят удалиться. Снеговые острия, обрыв, под ним лазурное озеро Коцит. В таких декорациях разыгралась трагедия, очевидный виновник которой, по ее словам, невиновен. Трое молодых мужчин отправляются в многообещающее путешествие. А, В, С — образуем от этих условных инициалов имена: Алексис, Бальтазар и Сезар. В один из дней, ближе к вечеру, они достигают главного зрелищного аттракциона этих мест — озера Коцит. Оно расположено на высоте двух тысяч трехсот метров, словно в гигантском кратере. Чтобы зачерпнуть из него воды, надо быть скалолазом — метров на двадцать спуститься по крутому каменистому склону. Ни лодки, ни рыбачьих сетей, ни охотников до ледяных омовений. Человек не покушался на это девственное украшение гор. Только глазками разглядывал — как брильянт короны под пуленепробиваемым стеклом.
Алексис, Бальтазар и Сезар оставляют машину на небольшой стоянке и в надвигавшихся неотвратимых сумерках идут к месту, откуда открывается знаменитый вид. А за пятифранковую монету он открывается во всех подробностях, до самых мелочей, и что зуб неймет, хоть око увидит. Но сейчас темно прикладываться к окуляру — завтра. В их планах здесь на ночь поставить палатку, чтобы
Увидеть восход солнца над озером Коцит.
Встретиться глазами с Люцифером, встающим из вод.
И умереть.
(Верлен, «Навратная надпись»)
Увидеть своими глазами вид, растиражированный национальным агентством по туризму, приехала и немецкая семья с детьми. Их «мерседес» на стоянке. Немецкому семейству уже в отель пора. Пара слов («высокогорный воздух», «завтра солнечно», «быстро стемнело»), после чего те уходят. Вскоре отец семейства вернется: белый «судзуки-сафари» мешает им выехать. Это Алексис бросил машину у шлагбаума (парковка платная). Сезар, с показным укором глянув на Алексиса, извиняется и уходит перепарковать машину. Чуть позже на стоянку прибегает Алексис: забыли в машине молоток — колышки вбить. Достав из багажника молоток, он предостерегает простодушного немца от здешних ловкачей. Делают деньги из воздуха — «высокогорного». Выезжая со стоянки, вы опускаете требуемую сумму в прорезь. С приближением машины шлагбаум поднимется. Но он поднимется и без вашей оплаты, только вы об этом не подозреваете.
«Я тебя догоню», — Алексис протягивает молоток Сезару, а сам останется посмотреть — хочет убедиться, что этот паркинг не чья-то копилка. Нет, на сей раз все по-честному. «Мерседес» подъехал вплотную к перекладине, которая не шелохнулась. Пришлось подать назад и заплатить.
… И тут страшный крик прорезал тишину — так в фильме кричал Троцкий под ударом опустившегося ему на голову ледоруба. Алексис и следом шофер «мерседеса» бросились по дорожке в сторону обрыва — на крик. В мерцанье звезд открывается ужасающая картина. Бальтазар распростерт на земле, от его головы мало что осталось: кажется, по ней, как молотом по наковальне, в неописуемой ярости продолжили бить даже когда он был мертв. Левая нога в одном носке. Под рубахой, разодранной в клочья, тоже чернели раны, кровоподтеки. Сезар с опущенной головой стоит спиной к убитому и повторяет: «Я ничего не делал… я ничего не делал…». Но в опровержение своих слов он сжимает в руке взятый из багажника молоток. Алексис разжимает его пальцы, молоток с глухим звуком… с глухим звоном угождает прямо в кровавое месиво. Немец поспешно уходит: он позвонит в полицию с ближайшей бензозаправочной станции. Сезар не пытается скрыться или как-то иначе воспрепятствовать своему задержанию. Время от времени он повторяет: «Это не я… я ничего не сделал…». То же самое он повторяет жандармам, которые его уводят. Допустить, что в него вселился зверь? Что зверь, всегда в нем обитавший, вырвался из клетки? Сейчас проводится психиатрическая экспертиза.
Рассказывая об этом, она держала меня за руку так искренно, так нежно, как будто это была его рука, как будто связав со мной надежду на его спасение, она перестала различать между нами, как не различают… или я уже говорил об этом?.. между автором и его героем, актером и его ролью… нет, я уже говорил об этом.
— Не мог, не мог он такое сделать со своим кузеном, — шептала она жарко.
Ах вот оно что, Бальтазар и Сезар двоюродные братья.
— Когда это случилось?
— Три недели назад.
*
Вернувшись на нашу цветочную улочку, всю в азалиях, в кукольный домик, где мы занимали первый этаж с садиком, я рассказал жене, чтó меня задержало.
— Что ты думаешь? — она у нас в семье за Василису Премудрую.
— А почему, собственно, он не мог убить? Потому что хороший человек? А хороший человек, потому что ее бойфренд?
— Так прямо она не сказала, но судя по всему… — я не уточнил, что мне делегировалась предназначенная другому нежность. — Она считает меня великим сыщиком.
— Я предпочитаю быть женой великого писателя. Но, конечно, не хочется обманывать ожидания девушки.
История захватывающая, она захватывает нас. Иметь отношение к ее разгадке… Совместными усилиями мы составили список вопросов.
— Полдела сделано.
— А вторая половина?
— Получить на них ответы.
С этим не поспоришь. Не хочет ли она подключиться?
— Нет, это твоя девушка. Кто писатель, ты или я? Она полагается на писателя, который в своих книжечках, как Шерлок Холмс — все распутывает.
Центральный вопрос в нашем вопроснике: мотив. Была ли причина у Сезара убить Бальтазара — скрытая, быть может, даже от самого себя скрываемая? В тайниках подсознания.
«Убить Бальтазара… — подумал я. — Какие, однако, имена». На стене пиршественной залы невидимая рука пишет три загадочных слова: «Tекел, мене, фарес».
На другой день мы с «моей девушкой» прогуливаемся вдоль моря, поверяя наш разговор пляжному шуму. Пляж не песчаный — галька мельчала у самого моря, но не настолько, чтобы гулять по влажной прилизанной кромке босиком. С ноги у меня соскользнула синяя резиновая вьетнамка, рискуя быть подхваченной волною.
— А свалившуюся с ноги «найке» не нашли… — она наблюдает, как я ловлю вьетнамку.
— А искали? Скажите лучше вот что. На взгляд постороннего человека, а не на ваш, потому что вы смотрите на Сезара любящими глазами…
— Почему любящими?
— Мне так показалось. Что, без оснований?
Молчит.
— Как, по-вашему, в глазах постороннего человека, судебного следователя, который собирает материал, прокурора, который изучает дело, у Сезара была причина желать Бальтазару смерти? От мотива до убийства, как от земли до луны, но на взгляд постороннего, инопланетянина, какой-то интерес мог быть? Двоюродные братья… Евреи с арабами тоже, знаете, двоюродные братья. Расскажите об этой семье.
Рассказывает. Там были брат и сестра близнецы. Сестра, мать Бальтазара, сгорела в считанные недели — цветущая молодая женщина, рак. Бальтазар воспитывался у бабки, ее матери. Брат-близнец женился на испанской фольклорной танцорке, даже не красивой. Вскоре они расстались. Короче, ребенок от этого брака тоже попадает в дом бабки.
— Богатый дом?
— О да. Там есть деньги.
Так они и росли, родные-двоюродные, два трамвайных вагона, один у другого на прицепе. Бабке, трясшейся над сыном умершей дочери, вдруг стало казаться, что сын танцовщицы фламенко дурно на него влияет. Сезар был помещен в интернат в Веве. Когда он приезжал на каникулы, его первый вопрос всегда: «Где брат мой двоюродный?»
— Веве, это недалеко от озера Коцит?
— Да, по случайному совпадению.
Как будто бывают не случайные совпадения. Или все же бывают?
— Выходит, Сезару знакомы эти места?
— Конечно. Хорошо знакомы.
— Это его была идея сюда поехать?
— Нет, Алекса — после того, как мы с ним здесь побывали.
— Вы — с ним?
— Мы давно вместе, поздней уже он познакомился с Сезаром и Бальтазаром.
— И вы полюбили Сезара. А óн вас? Пожалуйста, начистоту. Правда в обмен на полуправду не пойдет. У вас Сезаром что-то было?
— Да.
— Алексис подозревает?
— Не знаю. Раньше думала, что нет. Теперь не знаю.
— Сколько вы уже с Алексисом? Что он за человек?
Они уже пять лет как вместе. Алексис не то что аутодидакт, но вышел из низов. Отношение к таким, как Сезар и Бальтазар, у него снисходительно-высокомерное: что с вас взять, маменькиных сынков. (Маменьками там и не пахло, материнским-то запахом). Алексис часто говорил ей: «Если б мне было дано то, что им». А что было дано Сезару? Но сказать, что он им завидовал, тоже нельзя. Он с ними не менялся, потому что, как дико это ни прозвучит, физически он был очень сильным. А для него, выросшего на улице, это много значило, утверждало его превосходство, чисто мужское.
— Значит, у А есть мотив убить С, а у С есть мотив убить сразу двух, и А, и В. Интересная компания отправилась в путешествие.
— Мотив убить Бальтазара? У Сезара?!
— Да. По вашим словам, старая женщина в Бальтазаре видела свою умершую дочь, а в другом внуке свою бывшую невестку, которую терпеть не могла. Старая, богатая, своевольная, нелюбимого внука она спровадила в интернат. Она ему и не завещает ничего — дырку от бэйгела.
— Сезар об этом и не думал.
— Допустим. Или вам не говорил. Но суд вы в этом не убедите. Это мотив. Притом что никто другой кроме него убить Бальтазара не мог. В мистику же мы не верим? Алексис ни технически не мог этого сделать, ни причин у него не было убивать Бальтазара.
«Мене, текель, фарес… И той же ночью Бальтазар был убит».
— Максимум, чему присяжные могут поверить, что убил под влиянием момента, под воздействием безумного порыва. Отсюда чудовищная злоба. Обида, накопившаяся с детства. Мысль ревнивая, что старая ведьма все завещает другому. Мысль, загоняемая доктором Джекиллом под ногти своего подсознания, она вырывается внезапно наружу в образе мистера Хайда, если вы понимаете, о чем я.
Она понимала.
— Вы режете меня без ножа («закалываете без кинжала»).
— Если только это не какой-то дьявольски изощренный план, — продолжал я, чувствуя, как она виснет на моей руке всей тяжестью своего тела. — Играем дальше в вопросы и ответы? Согласны?
— О да!
— Мысль ревнивая, что вами обладает еще кто-то, могла она закрасться Алексису, когда вы с ним ездили на озеро Коцит? Вы не почувствовали? Он никак не утверждался в своем мужском превосходстве?
— Да, это верно. Он был ненасытен.
— И вы побывали с ним на этой же самой обзорной площадке — где подзорная труба, где они собирались заночевать в палатке?
— Ну да.
— И там был один паркинг?
— Вроде бы.
— Платный?
— Да, я помню, как заплатила.
— Многолюдно было?
— Один раз очень, в другой раз никого. Но мы приехали уже под вечер.
— Могли бы описать это место?
— Необыкновенное. Ледяной пик отражается в озере, а чудится, что он прямо из озера вздымается и вонзается в небеса. Обман зрения. Поэтому озеро называется Коцит. А ледяная гора — Люцифер. У Верлена есть стихотворение.
— Нет, я не о том. От автостоянки далеко до этого места?
— Немного пройти, метров сто, совсем немного.
— Со стоянки это место видно?
— Трудно сказать. Когда мы были второй раз, было темно. А когда приезжали в первый раз, днем… Трудно сказать, не знаю. Боюсь сказать.
— Машиной управлял Алексис, когда они туда ехали?
— Скорей всего. Он любит водить машину по шоссе. Не выносит, чтобы его обгоняли, тут же дает газ. Хотя кинуть ее где попало на него непохоже. Пи-пи надо было.
Вопросов получилось больше, чем в вопроснике. Как у гидры на месте одной срубленной головы вырастало две новые, так на каждый ответ вырастало два новых вопроса.
— Вы знаете, где лежало тело?
— Все знаю, могу начертить. Шагах в двадцати от края обрыва. Нападавший сперва промахнулся, и тот бросился бежать к стоянке, подставляя ударам спину и страшно крича. Оттого рубашка разорвана, вся спина изранена. Когда молотком раскроили ему череп, то ярость выместили и на мертвом. Клянусь, это не мог быть Сезар. Он на такое неспособен.
— А что óн говорит?
— Ничего не помнит.
Был и такой вопрос: хотела бы она, чтоб убийцей оказался Алексис? О да… но я же сам сказал, что это невозможно технически. Молоток был в руках у Сезара. Немец-турист это подтверждает. Они с Алексисом бросились на крик — нет, это невозможно… технически.
Ладно, поставим вопрос иначе: а если бы существовал еще один подозреваемый, неважно кто, человек-невидимка, инопланетянин, кого бы она предпочла увидеть на скамье подсудимых, его или все равно Алексиса? Только честно.
— Алексиса, — вырвалось у нее с мечтательным и в то же время с мучительным вздохом.
Я кивнул: хорошо, будет сделано. («Можете на меня рассчитывать»).
Зацепка была. Одна, незначительная. Но прежде все разложим по полочкам. Покамест только факты, голый чертеж. Трое друзей, А, В и С, едут в горы. Людям свойственно ездить в горы, несмотря на то, что с горы можно упасть. («Можно упасть и без всякой горы, — возражает жена. — Да, но с другими последствиями. Идем дальше».) А и С знают, с какого места утреннее солнце эффектней всего озаряет озеро Коцит и вздымающегося из него ледяного Люцифера. И неважно, читали они Данте или нет. Важно, что двое из них, А и С, наперед знают, чтó где находится: где расположен паркинг, куда бежать по нужде, где поставить палатку. Знают, когда солнце встает, а когда заходит за гору и становится темно. Они приезжают на ночь глядя, чтобы поутру, выглянув из палатки, увидеть чудо природы в натуральную величину, а не в глянцевом проспекте. Машина брошена поперек въезда на парковку, водителю срочно понадобилось пи-пи. Где пи-пи, там и ка-ка. Справив нужду, Алексис присоединяется к Бальтазару и Сезару, которые заняты устройством импровизированного кемпинга. Немецкая семья уходит почти сразу же. Но тут выясняется, что им не выехать. Сезар идет переставить машину. Между ним и Алексисом искрит, это видно невооруженным глазом. Теперь понятно почему. Неожиданно на стоянке появляется Алексис: палатку он и Бальтазар расстелили, а колышки вбивать нечем. Сезар достает из багажника молоток. Он раздражен. Алексис, который рассказывает немцу о лже-шлагбаумах, действует ему на нервы. Не дожидаясь Алексиса, он уходит, прихватив молоток. Алексис остался посмотреть, как немец будет выезжать. Без проблем. «По результатам проверки данный шлагбаум отвечает первоначально заявленным целям». Тут до них доносится крик, они спешат на помощь, не зная, что за зрелище их ждет. Бальтазар распростерт на земле. Сезар рядом с ним, стоит, отвернувшись, с молотком. Бормочет: «Это не я… это не я…».
— Ты — присяжная. Твой вердикт?
— Виновен. «Это не я…». А кто, спрашивается?
— Вот именно. Нет чтоб сдавленным голосом сказать: «Что я наделал?». Но ей хочется, чтоб это был Алексис. Я ей обещал. А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, кто остался на трубе? Никого. Потому что И выпало из поля зрения. В самой неприступной крепости есть лазейка, есть свои И. Ты не видишь, а я вижу. Она при Алексисе оплатила ту же самую стоянку. Зачем ему было рассказывать сказки, что шлагбаум поднимается сам собой? Чтобы показать себя перед иностранцем? Нет, он остается проверить, так ли это, заведомо зная, что не так. Такой бахвал, как он, специально остается, чтобы выставить себя в глупом свете? Что ты скажешь?
— А что ты скажешь? Это ниточка. Он остался… чтобы остаться? Не знаю.
Понять, зачем ему надо было остаться — понять все. Это не ниточка, потянуть за нее — порвется. Это всего лишь повод усомниться решительно во всем. С парковкой связаны две странности: вранье про шлагбаум и брошенная поперек машина. Мог бы потерпеть секунду.
А если не мог? На концерте в Иерусалиме знаменитый солист прерывает игру, дескать, не может играть в таком шуме, и убегает. Публика, дирижер в растерянности. Зал начинает робко аплодировать. Но я был свободен от аккомпанемента, стоял за кулисами и видел, как он влетел в уборную сделать пи-пи. Правда потом вернулся к роялю (под аплодисменты) и продолжил, в отличие от Алексиса, который машину так и не отогнал.
— Может, намеренно отстал от Сезара и Бальтазара?
— Та-а-ак…
— И когда Сезар ушел с молотком, тоже не спешил уходить, будто бы знал, что произойдет убийство.
— Тепло. Уже произошло. Две тысячи лет назад. Убить Бальтазара сам Бог велел. Кто как не Он начертал на стене три загадочных слова: текель, мене, фарес — взвешено, исчислено, сочтено невесомым.
Такие ли уж они загадочные, эти слова? «Текель» рифмуется с шекель. Сколько раз говоришь на приглянувшийся арбуз: «Тишколь! Взвесь!». В самом имени убитого заключалась подсказка. Хотелось бы знать, Бальтазара взвешивали за ногу?
Пока младенец сладко спал в своей колыбели, голый скелет, чертеж убийства, открывшийся мне в общих чертах, мало помалу обрастал мышцами, вырисовывался, как человек-невидимка в романе Уэллса.
— Кажется, я поняла. И когда Сезар брал из багажа молоток, Бальтазар был уже мертв. А как же крик?
— А кто тебе сказал, что это он кричал? Сезар закричал, когда увидел Бальтазара в луже крови.
— Он не говорит, что закричал.
— Последнее, в чем человек отдает себе отчет, что кричит от ужаса.
— Хорошо… дай отдышаться.
— Что, впечатляет?
— А мотив?
— Угадай… ты и так все угадала. Мотив — в сокрытии мотива. Capito?
— Чтобы свалить на Сезара. Его мотив очевиден: наследство.
— Вот видишь. А сделать так, что убийца — Сезар, это еще похлеще, чем его убить. А мне с чего убивать Бальтазара? Не говоря о том, что я не мог этого сделать… какое там у нас было слово… «технически»?
Следующая встреча с моей конфиденткой — следующая и последняя. «Ну что?» — читается у нее на лице. Конфиденциальность наших собеседований соблюдалась неукоснительно. Ни ее тетушка, ни чета потомственных историков не должны ничего знать. Вскоре мы «пошли пройтись». Франсуазе нужно в аптеку, ну а я за компанию. Я качу коляску, баюкая младенца. Супруга пошла прилечь после пляжа.
— Есть такая русская пословица: была бы веревка, а человек найдется. Все в наилучшем порядке — in beste Ordnung. Человек стоит с молотком в руках, у его ног труп с пробитой головою, и никто третий к ним не приближался. Но у меня есть своя версия. Она подтвердится, когда внизу, среди камней, найдут второй туфель. При условии, что расстояние от шлагбаума до машины равно расстоянию от тела до обрыва плюс высота. Ну как, догадались уже? Боже, какие люди недогадливые.
Послеобеденное купание было отмечено отсутствием племянницы: вынуждена была спешно вернуться домой в силу личных обстоятельств. Мы с нею не простились, не обменялись телефонами. Знаю лишь имя, стертое до неразличимости: Франсуаза.
Дальнейший ход событий мне неизвестен. В один из парижских загулов я повстречал ее в Д´Орсе на выставке полотен Доре, который был не только книжным графиком. Как Майоль был не только скульптором. Она меня не узнала. Шла с мужчиной. Сезаром? Конечно, я мог и обознаться, по земле бродит бессчетное количество двойников. Ко всему еще у меня девичья память на лица, скольких обидел. Зная это за собой, выжидательно улыбаюсь каждому встречному.
*
Прошло полвека. Но точка неизбежна — в конце самого запутанного предложения, любой длины, даже равной «расстоянию от тела до обрыва плюс высота». Несть бо тайно, еже не явлено будет. Дети мои, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Признáюсь в стыдном. По вечерам мы смотрим французский сериал «Смерть выдает себя». Название каждой серии по имени города, в котором расследуется убийство: «Ла Рошель», «Коньяк», «Коллиур» (последний, напомню, в шаге от Баньюльса).
В «Коллиуре» психоаналитик доктор Кроковски сталкивает со скалы своего пациента, незаметно затянув ему на ноге петлю — другим концом веревка заранее под покровом темноты прикреплена к машине, которую ничего не подозревающий скульптор Роже Делоне ушел перепарковывать. Кроковский намеренно загородил машиной выезд и, отстав от своих спутников, привязал к ней веревку. Счет на секунды. Повисшее размозженной головою вниз тело возносится вмиг. Врач-убийца тут же высвобождает ногу несчастного из петли и успевает появиться на стоянке, обеспечив себе алиби. Все говорит о том, что молоток в руке скульптора и есть орудие убийства. Но молодую следовательницу гложет червь сомнения…
Бродячий сюжет? «Случайное совпадение, как будто бывают не случайные?» Я перечитал титры: по рассказу Франсуазы Бишар. Фамилия мне ни о чем не говорит, но имя… Можно было погуглить, прогуляться по портретной галерее, мысленно стирая возрастной грим. С портрета на меня смотрело лицо той самой Франсуазы — помните «Собаку Баскервилей»? «С портрета на меня смотрело лицо Степлтона».
Поверите ли вы, если я скажу, что мне стало радостно. Это невозможно объяснить. На одного убитого в мире меньше — это же не объяснение. Притом что все-таки испытываешь разочарование.
Тогда-то я и повстречал выходящего из кондитерской «Шварцвальд» Романа Вишневского. Он нес фирменный торт.
— Нет! Льёнька!
В последний раз мы виделись… дай Бог памяти. Я уже работал в Ганновере. Кажется, он дирижировал детским дневным концертом — был главным в каком-то заштатном театрике, таких в Германии пруд пруди. Вообще-то мы с ним два года прожили в одной комнате в консерваторском общежитии в Москве.
— Так ты в Берлине? — оба в один голос.
Он поторопился сказать, что третьим браком женат на скрипачке, тоже из Польши. Она на РИАС играет, не где-нибудь. Млóдая еще, не то что мы. Ты тоже на пенсии? Что ж, пора и честь знать. Пошли, познакомлю, вот мой дом. Ты, чувачок, слышал, книжки пишешь? Пошли, пошли, не стесняйся. Чаю попьем.
Жену, домовитую, как все польки, звать Ханкой. Знакомая картина: пульт с нотами. Хочу ли я коньяку? (Хотят ли русские войны…) Борозжу взглядом книжную полку, рефлекс. Немецкие артикли да польские «пши-пши-пши». Скромный набор книжек не стоил бы упоминания, когда бы не одна книженция, единственная по-русски. Мало того, что кириллица торчит — эта книжица воистину неисповедимыми путями попала сюда. Сгинь, нечистая сила! Я боюсь дотронуться, чтоб не обжечься.
— А-а, русская книжка, — говорит Вишневский, видя что я вперился в «Заводной апельсин», которым неудачно бомбардировал рю Лало. Бил прямой наводкой, но раз за разом неведомая сила на лету заглатывала апельсиновые ядра. Последний случай самый необъяснимый, с «Испанской симфонией» Лало.
— Помнишь, у вас был библиотекарь, ходил в баварских штанах?
— Рабочий сцены? Ну еще бы. Давно уж нету. А что?
— Болван, каких мало. Я просил его прислать партитуру «Simphonie Espagnole» Лало, а он присылает мне… Шуточки.
Два одинаковых запечатанных, но еще не надписанных конверта. На какую-то долю секунды они оказываются рядом. Пятьдесят на пятьдесят, что их перепутают.
— Хочешь, подарю? Книги грех выбрасывать… Ну что там, чай поспел?
Вишенку на шварцвальдский торт класть глупо. В нем начинка из пьяной вишни, и весь он пропитан ею. Что касается меня, то сбитые сливки я теперь — только глазками.
Январь, 2021
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer6/girhovich/
