Памяти моего отца
Вечером 4 марта в Монреале, не дожив двадцати трех дней до своего 96-летия, умер мой отец, доктор исторических наук, профессор, бывший главный научный сотрудник Института российской истории РАН Генрих Зиновьевич Иоффе.
Он был одним из авторов журнала « Слово», сотрудничество c которым всегда поднимало ему настроение. Возможно, кто-то из читателей «Слова» знаком и с его научными трудами и публицистикой.
Переехав из Москвы в Монреаль в 1995 г., отец обрел счастливую возможность, не торопясь, обдумать прожитое и, самое главное, свободно рассказать о нем так, как он это видел и понимал. Каждый его день вплоть до госпитализации, после которой он уже не вернулся домой, неизменно начинался и заканчивался за письменным столом, стоявшим у окна его небольшой комнаты, до отказа забитой полками с книгами, в углу умещалась кушетка. Этот «минималистский» интерьер был одним и тем же: что в Москве, что в Монреале.
«Вы тоже пострадавшие, а значит, обрусевшие»...
Отец родился в Москве 27 марта 1928 г. в простой еврейской семье. Его отец (мой дед) Зиновий Натанович Иоффе, родом из белорусского городка Горки, юношей был мобилизован на фронт 1-ой мировой войны. В Прибалтике их воинская часть попала в немецкое окружение и он, как и множество плененных солдат русской армии, был угнан на тяжелые работы в Германию. Узнав о его ремесле - подмастерье часового мастера (до мобилизации он обучался этому делу в Одессе), «новые хозяева» определили его на работу по специальности. Жизнь в Германии того времени была крайне тяжелой, если платили, то жалкие гроши, но «подмастерье» сумел досконально освоить часовое дело и, как только представилась возможность, после войны вернулся в советскую Россию. В середине 20-х годов они с молодой женой (моей бабушкой) переехали из Белоруссии в Москву, где до глубокой старости дед работал часовым мастером: вначале на кооперативном предприятии, а после запрета НЭПа - при 1-ом Часовом заводе, на ул. Горького, около Белорусского вокзала. Он был большим тружеником и скромным человеком. Никакого богатства не нажил.
Сын моих бабушки и дедушки, Генрих, названный в честь великого немецкого поэта-романтика Генриха Гейне, с детства вызывал родительскую гордость. Они-то – кто? Маленькие люди. Зато их сын с 1-ого класса - круглый отличник, спортсмен, лауреат поэтического конкурса газеты «Пионерская правда», все вокруг отмечают его способности и интеллект. Откуда это? Может быть, от одного из его прадедов – гомельских раввинов? Сегодня я думаю, что он, будучи человеком Книги, по-своему продолжал глубинную традицию талмудических евреев.
Впрочем, как того требовало время и место, он был носителем русской культуры, она была ему родной. «Но родился и жил я, и выжил – Дом на Первой Мещанской в конце» - это был как раз его адрес. В знаменитой «Балладе о детстве» Высоцкого шла речь и о нем и его семье.
И било солнце в три луча,
Сквозь дыры крыш просеяно,
На Евдоким Кириллыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему: «Как сыновья?» —
«Да без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья —
Вы тоже пострадавшие!
Вы тоже — пострадавшие,
А значит — обрусевшие:
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие».
И все в этой песне оказалось в точности, как у него. Тот же простецкий довоенный быт, такие же соседи и друзья с улицы (о каждом из них отец с любовью напишет позже). И те же «пострадавшие»: один из его дядьев был расстрелян в 1937 г., другой – погиб на фронте Великой Отечественной.
Поиски себя
Он навсегда влюбился в русскую поэзию: стихи Пушкина, Бальмонта, Северянина, Есенина, Маяковского и фронтовиков – Симонова, Кульчицкого, Гудзенко, Самойлова, Левитанского, знал наизусть. В своем автобиографическом очерке «Война остановилась на нас» он их много цитировал.
Вернувшись в 1944 г. из военной эвакуации (г. Глазов), куда отбыл в октябре 1941 г. с родителями и сестрой, и окончив московскую школу No 254, где также, чуть помладше, учился Евгений Евтушенко, он не сразу нашел себя. Поступил в 1-ый медицинский, но ушел оттуда сразу после посещения «анатомического театра», потом «за компанию» с закадычным другом Виталием Свинцовым пошел в Авиационный, потом оба его бросили, решив поступать в МГУ на самый престижный (!) - философский – факультет. Виталия приняли, отца - нет (или как-то условно?..), в итоге с его отличными вступительными оценками перевели на исторический факультет Московского Государственного педагогического института им. Ленина.
Он с большим интересом там начал учиться (у него были замечательные преподаватели!), но случалось всякое, в частности, пришлось испытать на себе и «борьбу с космополитами»: так, например, в комитете комсомола кому-то не понравилось его увлечение Наполеоном Бонапартом, которого он выбрал в герои своей курсовой работы. Его вызвали «на ковер», начались проработки, машина закрутилась, и было ясно, что дела его плохи. Однако вдруг откуда-то поступила команда «отставить!», и все разом сошло на нет.
Окончил отец институт «с красным дипломом» и получил распределение в качестве учителя истории в педучилище г. Кологрива (Костромская область). Уезжать из родной Москвы было обидно и грустно, но «если Родина скажет...». Потом, вернувшись из Кологрива тремя годами спустя, он признает, что «это было его лучшее время, что именно там он был счастлив: дивная русская природа, полные грибов и ягод леса, река Унжа, по которой сплавляли бревна и, самое главное, - добрый, милосердный народ». Все это он опишет в своей книгах «Было время» и «Иные времена» («По распределению в Кологрив»).
Вернувшись в Москву, почти год не мог устроиться на работу, но потом его приняли в Школу рабочей молодежи No 4 (Калошин переулок, возле Арбата), где дали полставки учителя истории. Там он знакомится с моей мамой – молодой выпусницей московского Института иностранных языков им. М. Тореза, учительницей французского языка. Маме сразу понравилось работать в школе, а папе – сразу очень понравилась моя мама. Она была статная и с изысканными манерами: таких утонченных, как она, он никогда не встречал (до этого все были девушки «попроще»). В 1956 г. они поженились. Затем отец работал библиографом в Государственной Библиотеке им. Ленина, редактором в издательстве «Наука», где, в частности, занимался подготовкой трудов академика И. И. Минца, а с 1968 г. до отъезда в Монреаль в - Институте российской истории РАН.
Время расцвета
Он никогда не ходил «проторенными» путями: его интересовали лишь новые, нерешенные задачи. Для своей кандидатской он выбрал в 1963 г. тему «Англо-американская историография Февральской революции в России 1917 г.». Писал ее по вечерам, после работы в издательстве, «перелопачивая» в спецхранах (специальные хранилища исторических архивов) горы материалов на английском, который освоил сам (тогда еще мало что было переведено на русский язык). В своей монографии он показал, что на Западе серьезно и вдумчиво изучают российскую историю. Он, конечно, как и было положено, полемизировал с англо-американскими историками, и надо сказать, что эта научная полемика остается интересной и актуальной и по сей день.
Далее для своей докторской диссертации он выбирает «белое дело». Тема до этого и вовсе «закрытая». Тогда, в 70-х годах, можно было изучать лишь «красных». Однако в высших научных инстанциях он получает «зеленый свет». Свою книгу, посвященную крушению монархической контрреволюции в России, он защищает как докторскую диссертацию. С тех пор – «белое дело», Николай II, его семья и близкие, генерал Корнилов, адмирал Колчак и другие стали полноценными и, самое главное, живыми! героями его публикаций. Это сегодня сняты телесериалы, а книжные магазины завалены «былями и небылицами» об этих исторических личностях. Но в советской науке до определенного момента места им не было. Безо всякого преувеличения можно сказать: отец стал одним из первопроходцев (да так, собственно, и пишут на сайтах, посвященных его книгам) в области изучения антибольшевистского движения.
Я спрашивала его: обязательно ли историку испытывать симпатию к своим героям? Он отвечал, что историк должен быть прежде всего объективным, но признавал, что в душе всегда подспудно живет некое «отношение», а точнее, сочувствие к человеку, к его, может быть, заблуждениям и ошибкам, но без понимания мотивов, без проникновения внутрь, настоящий образ не получится. У него получалось.
Вообще беседовать с отцом о российской истории было крайне увлекательно, это может подтвердить каждый, кто его знал. Он не только держал в голове массу фактов, дат, имен, высказываний, почерпнутых из собраний своих кумиров Соловьева, Карамзина и Ключевского («Вот как надо писать!» - восклицал он), но умел всегда выявить суть, точно и остроумно ее сформулировать. Именно поэтому драматург Михаил Шатров, кинорежиссеры Станислав Говорухин, Юлий Карасик, Элем Климов, Геннадий Полока, Владимир Мотыль, в разные годы работавшие над «революционной темой», неоднократно обращались к отцу за научными консультациями, а в итоге некоторые стали его близкими друзьями. Об уходе каждого из них отец очень горевал, так же как о потере своего круга общения на Патриарших прудах, где он долгие годы бегал по утрам (см. «Патриаршие пруды времен перестройки и реформ»). Тогда еще Патриаршие не были столь гламурным местом.
Монреальское кладбище Мон-Руайаль
В Монреале он также много и плодотворно сотрудничал с нью-йоркским «Новым Журналом», членом редколлегии которого был в течение 17 лет, европейским журналом «Семь искусств», а также с российскими - «Новый исторический вестник», «Российская история», «Наука и жизнь», которые охотно печатали как его научно-публицистические статьи и рецензии на новые книги, так и личные воспоминания. Он всегда с радостью делился своими материалами в монреальской прессе (см. архив русской секции Международного канадского радио, газету «Перспектива», «Нашу Газету» и «Голос общины») и был рад каждому читательскому отклику. А если вне работы – то с удовольствием участвовал в простых застольях с единомышленниками, любил слушать арии и романсы в исполнении Дм. Хворостовского и смотреть по телевизору канадский хоккей, знатоком и поклонником которого он был с давних пор.
В последние годы отец погрузился «в глубины» российской монархии, именно в ней он видел связь со многими процессами сегодняшнего дня. Он высоко оценил полученную им по почте книгу Льва Бердникова «Цари и евреи», мечтал написать на нее рецензию. При этом начал ее читать «с конца», т.е. с главы, посвященной последнему российскому монарху Николаю II. Впрочем, это неудивительно: время Николая II и внутренний мир этого человека находились в центре его дум.
Отец уже был давно прикован к постели, когда «Слово» опубликовало в ноябре прошлого года его последнюю статью «Царик из Шклова» (Лжедмитрий Второй)». Ему это было очень приятно, но больше уже он ничего не писал. В последние дни своей жизни, крайне ослабленный, он сетовал: «И что мне тут делать? Вот бы взяться за новую работу!» «Ну давай, - отвечала я, - вот завтра вернусь, ты будешь диктовать, а я записывать на листочках, ты только тему придумай».
Тему он уже не придумал. Но мне известна та, что до последних минут звучала в его голове. Это песня из кинофильма «Весна на Заречной улице» (1956 г.) в исполнении кумира поколения 50-х – артиста Николая Рыбникова. Ведь, как и герои этой прекрасной картины, он и моя мама познакомились в Школе рабочей молодежи. И очень скромный быт, в котором в 1956 г. началась их совместная жизнь, был точь-в-точь таким, как он был снят талантливым Марленом Хуциевым.
И вот теперь, когда закончились пять мучительных лет их вынужденной земной разлуки, я утешаю себя тем, что мои родители, прах которых упокоится на монреальском кладбище Мон-Руайаль, встретятся совсем скоро. Только «не на этом перекрестке», а «там, за облаками».
И мне уже слышится тихий, задушевный голос:
Когда весна придет, не знаю,
Пройдут дожди, сойдут снега,
Но ты мне, улица родная,
И в непогоду дорога...
Найдите эту песню и дослушайте ее до конца.
